Бетховен всегда писал невероятно красивую музыку. Её знают все, даже если думают, что это не так. О нём знают все: снимают фильмы, пишут романы и говорят. Страшно представить, как настолько великий человек в один момент просто исчезнет из памяти человечества. Будто и не было его вовсе. Будто не писал он «‎Лунную сонату»‎. Будто не заставил сердца миллионов стучать в такт своей мелодии, текущей сквозь пальцы, словно песок — Вечность, которой нет конца и правда. Всё тает, всё затихает, стоит только ушам уловить знакомый мотив, и вот уже нет никакой вражды, никаких проблем, и боли никакой совершенно — всё внутри сопровождает одну единственную мелодию, останавливать которую совершенно не хочется.

А Джимин и не собирается. Она не из тех, кто рискнёт играть его сонаты, но вот что-то проще — вполне. Не то, чтобы она была не уверена в собственных способностях и в том, что потянет что-то настолько масштабное, но вот только не верит девушка в то, что имеет на это хоть какое-то право. Коснуться великого могут только те, кого можно звать мастерами. А Джимин просто Джимин. Она не мастер и близко — простая девушка из глубинки, которую мама в шесть лет отдала в музыкальную школу. Та, которая, как и все дети, в своё время тянулась к классической музыке и огромному непонятному инструменту с чёрно-белыми клавишами. Большое горячее сердце, в котором резко вспыхнула мечта и страстное желание получить от любимого дела что-то больше, чем простую оценку в бумажном дневнике. Она выбросила его ещё на третьем году обучения, когда очередная «‎A»‎ с большим плюсом и аккуратно выведенным «‎большая молодец»‎ начали знатно давить на глаза, заставляя стиснуть тогда ещё маленькие кулачки, кусая губы и сдерживая подкатывающие к уголкам глаз солёные слёзы.

Джимин не такая, как все в её школе. Очень сильно отличается от тех, кто работает только на оценку и диплом. Вся её жизнь — страница в нотной тетради, в которой с каждым новым событием появляется смазанный такт, в который будут позже вносить множество коррективов — воспоминания ведь могут меняться, искривляться в памяти до неузнаваемости. Для того, чтобы из непонятного месива нот, знаков при ключе и вне, позже получилось что-то осознанное. Жизнь ведь, пусть и с кочками, пусть с бесчисленными препятствиями, но всё равно совершенна. Такая, какая есть, какая получилась и ещё получится. Пусть и не у всех, но получится. И Джимин надеется на то, что произведением её жизни станет что-то похожее на «‎Оду к радости»‎‎. Но это лишь надежды, которым суждено забыться, как только ладонь снова оказывается над клавишами, зависая над ними на мгновенье.

Мгновенье...

Мучительно длинное, почти сжигающее заживо время, за которое юная пианистка забывает, как дышать. Она буквально чувствует то, как зал замирает, в предвкушении чего-то уже давно знакомого, но, — в то же время — совершенно нового и неизведанного. Словно в яблочный пирог по бабушкиному рецепту добавили новый ингредиент, от которого его вкус не то, чтобы в корне изменился, но приобрёл новые краски. Одновременно родные, прекрасные, близкие до безумия, но чужие, будто не свои. Глупое сочетание, и тяжёлое. Но как же хорошо его всегда воспринимают.

— Ю Джимин. Школа искусств Сонхва, — Джимин слышит громкий мужской голос будто бы через купол из плотного стекла — совсем неразборчиво и мутно. — Людвиг ван Бетховен — «‎К Элизе»‎.

Девушка мысленно считает от пяти до одного. Медленно, будто бы стараясь как можно больше времени потянуть для себя и своих слишком быстро потеющих ладоней. Страшно до безумия. Будто впервые играет на такую большую публику, будто никогда раньше не видела столько вспышек, столько камер... Столько внимания к себе и к тому творчеству, в которое вложила всю себя. Джимин боится того, что ошибётся, боится, что проиграет в сражении с собой же, но держится до последнего.

До того момента, как безымянным пальцем правой руки аккуратно проходится по гладкой поверхности клавиш, очень громко, словно взрыв в абсолютной тишине, слыша заветное ми второй октавы.

И вот уже вокруг — она одна и только старый рояль рядом. Красиво звучит, прелестно, Джимин от этого чувствует себя так, будто столкнулась с чем-то, что сродни божеству. А ведь оно действительно так — музыка то искусство, у которого права наравне с теми, кто гораздо выше осязания. У неё нет точных корней, да они и не нужны — всё куда проще, куда более приземлённо, отчего даже дурно немного. Ведь не мог человек придумать что-то настолько прекрасное, недосягаемое, но такое близкое. Это не реально.

Джимин играет, чувствуя сердцем каждую сыгранную ноту. Джимин утопает в этих звуках, теряется в них, будто в самой сильной реке, сносящей к чертям всё, что на пути встречается. Джимин берёт от этого момента всё, что только может взять: нежность, любовь, красоту и изысканность. Всё это в одно целое соединяется, позволяя пальцам скользить в лёгком вальсе по немного пыльным клавишам. Девушка отчёта себе не отдаёт в том, что успевает закрыть глаза — и вот уже ничего, кажется, не сможет остановить её, даже самим Бетховеном написанный конец. Она слышит, как сильно бьётся под рёбрами сердце, чувствует, как сводятся к переносице брови, и как её уже совсем невозможно контролировать. Действительно сумасшествие — так сильно влюбляться в то, что делаешь.

В зале не слышится ничего. Джимин даже кажется, что камеры исчезли и вспышек ярких вокруг больше нет — всё это уходит на задний план, когда тело само подаётся вперёд, в кульминационный момент, и глаза снова видят перед собой чёрную глянцевую поверхность, на которой едва различается её собственное отражение: взволнованное до этого, а теперь такое уверенное и расслабленное, что девушка позволяет себе маленькую вольность — улыбнуться слабо, облизнуть подсохшие губы, смазывая никому не нужную помаду с них, и снова закрывает глаза, возвращаясь к всем известной мелодии из первой части.

Джимин играет свободно. Джимин не чувствует на себе

тех замков, которые были на ней до этого. Прошло всего-лишь две с половиной минуты — время, которое она не считала, но прочувствовала. Даже не смотря на то, что давно в нём потерялась, давно растворилась, словно сахар в горячем чае.

Остаются последние секунды. Они будто совсем слабо замедляются, будто позволяя девушке насладиться последними моментами; создают сильный контраст на фоне предыдущих быстро пролетевших минут. Джимин снова закусывает губу, как в детстве, касаясь пальцами клавиш в последний раз и останавливается... Внутри, как и снаружи, всё замирает в безмолвном крике.

Хочу ещё!

Девушка давит в себе это желание практически насильно — она сможет сыграть ещё. Тогда, когда вернётся домой и сядет за свой родной инструмент. За все долгие тринадцать лет, с ним не случилось абсолютно ничего — он идеален во всех планах этого слова. И Джимин не готова его променять на другой, даже если предложат что-то невероятно красивое и дорогое. Это фортепиано ведь совсем не просто дерево. Оно — вся её жизнь.

Куда более реальная, чем все эти громкие аплодисменты, которыми взрывается зал, стоит только ей, сжимая в ладонях сияющее серое платье, подняться со стула, улыбаясь ярко и кланяясь по привычке — сначала лево, потом туда, где сидят мама и госпожа Хван, а потом вправо — так было всегда, на всех конкурсах, вроде этого, и концертах.

Джимин всего этого слышать не хочет совсем. Все эти «Браво!», все щелчки камер и привычные вспышки посвящены должны быть совсем не ей. Это всё принадлежит только одному величайшему мастеру, написавшему «К Элизе», который (девушка на это надеется) должен услышать то, как, даже в наши дни, реагируют на его творение. Прекрасный художник, написавший великолепную картину. Признанный и при жизни, и посмертно чудный скульптор, у которого глина — идеальна даже без обработки. Джимин не достойна играть его произведения, и она об этом говорит сама себе всегда.

Юная пианистка держится на сцене до последнего — ловит на себе восхищённые взгляды, среди которых — самый главный — материнский. И только это заставляет её оставаться на месте, не срываясь в сторону кулис, стараясь как можно скорее спрятаться за ними от собственной неуверенности. Ей ведь никогда не получить всего этого за действительно значимые заслуги. За её собственные заслуги.

— Ю Джимин. Школа искусств Сонхва, — более громко и ярко произносит ведущий напоследок, не переходя на крик, и тем самым позволяя девушке, наконец, покинуть сцену, оставляя за собой только лёгкий кофейно-карамельный шлейф и всё такую же взбудораженную публику, из-за которой щёки её румянцем наливаются, стоит только ворваться в своеобразную гримёрку, хватаясь за первый попавшийся стул и за ткань платья у сердца.

Она провела там не больше четырёх минут, и уже чуть ли не с ума сойти успела. На неё с сочувствием оглядываются все, кто находится в комнате — они, наверняка, думают, что конкурент провалился, и поэтому сейчас так сильно нервничает, дрожащими руками хватаясь за совсем новую бутылку с водой, целая упаковка которых была оставлена в их комнате любезным персоналом театра, в котором и проводился этот конкурс. Знали бы они, что, на самом деле, Джимин теперь — единственный неоспоримый кандидат на первое место. Знала бы она сама, что уже через два часа будет стоять на той же сцене, смазывая и без того тонкий слой туши на ресницах, пока её сердце, вся её душа пытается на весь зал закричать о том, что не её это победа. Только не получается, ведь этого никто не слышит. Не желает даже слышать. Всем важно только то, что вот она — Ю Джимин — ученица одной из лучших музыкальных школ Сеула, получившая свою очередную огромную награду. А сама Ю Джимин выбросит эту медаль, как только мама уйдёт на работу, а потом будет доставать обратно и несколько раз перемоет за полчаса до её прихода — всё эти достижения посвящены ведь только ей одной. И всё тому же великому творцу, с которого всегда берёт пример, которым всегда восхищается —

Людвигу ван Бетховену.

* * *

— Я приготовила острые ножки сегодня на ужин, — Джимин теряется, стоит только отцу взять трубку. Она сминает в пальцах края ранее белоснежного, а сейчас испачканного в остром соусе, фартука, и старается себя не накручивать преждевременно. — Ты не хочешь прийти? Мама в ночную смену, ты с ней не встретишься.

И всё это звучит как-то совсем неправильно. Будто девушка зовёт на ужин не родного отца, с которым большую часть детства провела, а какого-то малознакомого парня, которого старается спрятать от матери за несуществующими углами в собственном подсознании. Просто Джимин считает, что им совершенно не нужно встречаться — всё всегда заканчивается абсолютно одинаково.

— Прости, Рина, я сегодня никак, — его севший голос звучит как-то совсем устало и виновато. Пианистка знает, как сильно его выматывает эта работа, поэтому нисколько не винит и не обижается. — Давай на выходных я свожу тебя в кафе? Поговорим о том, как конкурс прошёл, — отец слабо улыбается и Джимин хорошо слышит это по его немного сменившейся интонации. Закрывает ладонью рот, закрывает глаза — не хочет, чтобы старший слышал то, что она плачет. Из-за глупости. Просто из-за того, что придётся ждать ещё два дня. — Слышал, ты выиграла. Горжусь тобой.

Слышать это от него — всегда слишком больно. Девушка не знает, почему это так, ведь она, наоборот, должна гордиться собой ровно в такой же мере, но почему-то слова отца отдаются какой-то глубокой царапиной прямиком по сердцу. Джимин берёт себя в руки, всю волю в кулак собирает для того, чтобы, наконец, попрощаться. Пусть и не любит она это слово, пусть старается его избегать, но без него нельзя никак — в жизни это совершенно нормально. Это те самые паузы на весь такт, или только на его половину. Или же конец какой-то из частей — долгий и мучительный. Тот, который выдерживать всегда нужно ровно, чтобы всё звучало идеально. Она ненавидит эту часть произведений больше всего, но от неё нельзя никуда деться.

— Спасибо, пап, — звучит тихо и чётко — снова странное сочетание двух несочетаемых вещей. Джимин это, в целом, воплощение постоянных подобных глупостей, которые в ней умудряются создавать совершенную картину. Пусть и сама она это всячески отрицает. — Я люблю тебя.

И на этом сбрасывает.

Ю не хочет слышать вот этого, будто принуждённого, «и я тебя люблю» от отца, потому что точно знает, что после этого нажать на красную кнопку для завершения уже не сможет. А даже если получится, в итоге будет суматошно набирать уже заученный номер такси для того, чтобы сорваться с места и приехать прямиком к родителю на работу, где он — недовольный, но спокойный — купит ей чашку какао и усадит на диван в своём кабинете, позволяя наблюдать тихо за тем, как он сосредоточенно перебирает бумаги у себя на столе, внимательно читает каждую и подписывает что-то там выборочно, порой хмурясь и только секундами позволяя себе словить взгляд дочери.

Джимин иногда чувствует себя влюблённой в него школьницей. На неё странно косятся некоторые сотрудники, которые ещё не в курсе того, что у господина Ю есть дочь, но девушка на это успевает забивать каждый раз, когда снова появляется на пороге отцовского кабинета, где привычно пахнет бергамотом и корицей — чай и любимые булочки старшего, которые она всегда покупает после школы для того, чтобы по пути ему занести.

Пианистке безумно сильно хочется выбросить ею приготовленный, ещё горячий ужин в мусорное ведро вместе с противнем — останавливает только тот факт, что мама, вернувшись с работы рано утром, будет голодна и точно обрадуется, что ей не придётся ничего готовить. Пусть блюдо было сделано не для неё, но Джимин всё равно оставляет всё на столе как есть, бросая на свободный стул белые прихватки, сделанные ею много лет назад на уроках технологий для девочек, куда она, пусть и весьма неохотно, но всегда ходила подготовленная. Успела, в своё время, сделать сразу две перчатки, за что была сама себе невероятно благодарна. На кухне без них было бы куда хуже.

Внутри зарождается безумно сильное, практически непреодолимое желание пойти прогуляться. Джимин ещё уроки не сделала, да и за фортепиано не садилась за сегодня ещё ни разу — вчера слишком сильно переволновалась, и сейчас пальцы при малейшей попытке сыграть дрожат безумно, а в ушах будто звон какой-то появляется. Она не говорит об этом матери, пусть это кажется ей странным — такого ведь не было за все девятнадцать с лишним лет её жизни. Ю ссылается на всё те же нервы, разбушевавшиеся на вчерашнем конкурсе.

Свежий воздух приятным щекотанием разливается по лёгким, заставляя девушку довольно улыбнуться и вдохнуть ещё больше, ещё шире. Так, как она только может. Взглядом цепляется за деревья в парке у дома, за лавочки и брусчатку, которой устелены все пешеходные дорожки. Старается запомнить всё, до малейших деталей. Даже лёгкий запах лета и молодых каштанов, которые через какой-то месяц-два уже и близко радовать не будут, тяжестью осыпаясь на головы всем прохожим. Но Джимин об этом сейчас совсем не думает — поднимается на носочки, цепляет кончиками пальцев крупный лист, до которого едва получается дотянуться и улыбается, словно дитя малое, когда тот всё же подаётся, отделяясь от своей ветки и перебираясь в её небольшую ладонь.

Время уже достаточно позднее. На часах давно за девять, город ещё не успел уснуть, а юная пианистка совершенно не думает о том, что ей завтра просыпаться рано утром, ведь снова понедельник — снова учёба, снова занятия и снова много-много нот перед глазами, которые ей только предстоит выучить. Одно из произведений госпожа Хван точно скажет готовить на какой-то очередной конкурс, а Джимин забудет о нём напрочь, вспоминая только за неделю до нужного дня. Так было и с последним произведением на конкурс. Девушка даже вину перед человеком, его написавшим, испытывала в тот момент, когда только начинала учить легендарное «К Элизе», и когда до её выступления с ним оставались считанные секунды.

На улице спокойно — в душе девушки совсем нет. И снова яркий контраст. Будто последние два дня собрали в себе куда больше совершенно разных сочетаний, чем за тот же год-два. От этого даже немного страшно. Но Джимин предпочитает обратить на это внимание немного позже.

В голове кружатся уже немного подзабытые визуально, но хорошо знакомые пальцам, ноты вчерашнего «К Элизе». Девушка пытается найти в далёких воспоминаниях отголоски того, что она, в своё время, успела запомнить с уроков музыкальной литературы, где они проходили историю этого чудесного произведения. Никто до сих пор точно не знает, кому оно было посвящено — слишком много теорий, слишком много подходящих кандидатур, за которые цепляются поклонники его творчества, желающие знать о творениях Бетховена немного больше, чем может предложить та же википедия.

Багатель ля минор... Сколько тайн, сколько огромных загадок таится вокруг этого шедевра. Джимин не осмелится даже начать их считать. Да и не нужно совершенно. Куда важнее его звучание, а не то, кому, зачем и кем был вдохновлён великий композитор.

Девушка едва успевает свернуть с проезжей части, когда мимо проносится знакомый синий автобус — единственное транспортное средство, на котором можно выехать в город, не считая такси. Она достаточно часто сбегает с дому, успевая на него всегда как раз минуту в минуту. Мама потом подолгу злится, обижаться может несколько дней, так что пианистке приходится извиняться перед ней за собственную глупость. И она уверена в том, что если сейчас, найдя в карманах любимых джинс пару внушительных купюр, полученных за выигранные конкурсы и честно заработанные её собственной музыкой (пусть Джимин всячески отрицает тот факт, что они заслужены), она осмелится до самого утра гулять где-то в центре Сеула, или же, хотя бы, близко к нему, мать по любому обо всём узнает и снова начнётся всё с начала — их скандалы, прекратившиеся на время только из-за того, что девушка не разочаровала в этот раз и снова девушка сбежит из дома, словно вредный подросток, коим никогда не являлась. Ю любит мать безумно даже тогда, когда та ругается и когда грозится отобрать телефон, на который пианистке, на самом-то деле, совершенно плевать, поэтому только провожает удаляющийся автобус тоскливым взглядом, кусая нижнюю губу, а позже снова возвращаясь к почему-то более неинтересному каштановому листу.

«К Элизе» — произведение невероятно простое, для первоклассников, ещё толком нот не знающих. Оно не настолько превосходно для того, чтобы взрослая девушка, играя на этом инструменте большую часть своей жизни, заняла за него первое место на большом конкурсе, где каждый — виртуозный мастер своего дела. Казалось бы, почему тогда всё обернулось именно так? Почему она получила эту награду за совершенно незамысловатую мелодию, за которую даже на детском конкурсе вряд ли кто-то что получит?

Всё гораздо проще, чем может показаться.

Ю Джимин просто не заметила того, как, погрузившись в собственные эмоции, вызванные любимыми звуками, пусть и не родного инструмента, на ходу создала настолько масштабные вариации, что даже её преподаватель не была к этому готова.

Ю Джимин действительно гений. Признанный всеми, но только не собой.