Может, душевная связь действительно и существует, но не для Малефисенты, и судьба пока не спешит с переубеждением. Во что действительно можно вложить веру, так это в понятие долга. Оно, наверное, способно связать уж получше любой любви. Долг — это союз, заключённый умом, а не сердцем.

      Оттого осознание и бьёт больнее. Открыть глаза не легче, чем смотреть на солнце. Может, они с Диавалем и родственные души — с каждым разом думать об этом немного проще. Может, и родственные души. Может, и друзья. Может, он и смотрит на неё многозначительно. Но изначально, с самого начала времён, связывает их не любовь и не дружба, а долг вызволенной из сетей птицы и спасшей его госпожи.

      Точнее, связывал. Ровно до того момента, как клыкастая драконья челюсть сомкнулась над железными прутьями ловушки и потащила назад, освобождая тело под нею. Сеть за сеть. Всё честно.

      Эта тема всё же появляется на повестке дня Малефисенты, несмотря на старательные откладывания. Тянуть время дальше не позволяет совесть. Диаваль ей больше ничего не должен, он свободен. Лучше отпустить его устраивать наконец собственную жизнь, прежде чем она… прежде чем она окончательно вобьёт себе в голову какую-нибудь глупую идею относительно него.

      Разговор претерпевает репетиции, а потому голос её, когда она объявляет свои мысли, не выдаёт практически никаких эмоций, несмотря на почти физическую боль. На прокламацию мужчина с мгновение реагирует абсолютной растерянностью, повторяя медленно и чуть с придыханием: «Я свободен…», не глядя никуда в особенности. Секунду позже, однако, тёплая ладонь утыкается с силой в её плечо.

      — Пожелай что-нибудь прямо сейчас, быстро, — тараторит Диаваль, полубоком к ней, — давай, скажи: «Диаваль, слетай в замок».

      — Диаваль, слетай в замок.

      — НИ ЗА ЧТО! — прыгает ей в лицо ворон — и заходится гоготом.

      У него и без того отвратительный смех. Нет, в самом деле, ужасный — скрипучий, словно вываливающийся порциями изо рта — и это ещё когда он действительно смеётся, а не просто свистит, выставляя руки и запрокинув голову. Сейчас в особенности. Очень смешно.

      — Можно подумать, раньше ты слушался моих приказов, — ворчит она, глядя, как её — бывший — слуга чуть ли не катается в траве от радости. Смех усиливается. Кое-как отойдя от приступа падучей, Диаваль всё же предстаёт перед ней, высокий, стройный, с ослепительной, смущающей ухмылкой на лице. Почему ему надо выглядеть именно так?

      — Ну? — поддевает он испытывающе, словно выжидая. Когда становится очевидно, что его молчаливая просьба не понята, он кивает. — Ну же, обрати меня.

      Тогда до Малефисенты правда доходит: всё действительно кончено. Больше шестнадцати лет теснейшего сожительства, сотрудничества… Чем бы это ни было, это длилось слишком долго, чтобы не оставить после себя дыру. Через какой-то миг чёрная птица, вцепившаяся столько лет назад своими когтями в её сердце, улетит, выпущенная из клетки, золотой, как её магия, и эта потеря будет равна… Он ведь обещал быть её крыльями. Эта потеря будет сравнима с потерей крыльев. Теперь действительно по её вине.

      Искусство стоического лица оказывается очень кстати — освобождает от необходимости клеить улыбку, настолько же неловкую, насколько неестественную. Словно в тумане, она поднимает руку — золотая пыльца играет между пальцами, но потухает.

      — Куда ты хочешь направиться, Диаваль? — спрашивает она беспечно, с удивлением обнаруживая в себе настоящее любопытство. После стольких историй о своих путешествий, предшествующих их встрече, безусловно он захочет оказаться в месте особенно далёком, ином, где не будет ни вечно хмурого северного неба, ни одноликих холмов, ни вездесущих мелких существ и их шушуканья, в месте, непохожем на Топи, за семнадцать лет, без сомнения, совсем осточертевшие ему.

      — В замок, — улыбается ворон, как новой шутке. Малефисента качает головой, порываясь не закатить глаза. — Куда ещё? Её без пяти минут Величество, верно, не откажется принять меня, даже если мы виделись вчера… — заверяет он, словно впервые слепой к едва заметным признакам истинных эмоций на лице своей бывшей госпожи. Только чуть погодя, Малефисента следит, на его лице начинают одно за другим сменяться волнение, внезапное прояснение, удивление и, наконец, иронический блеск глаз. — О… — тянет он — и тут его лицо складывается в гримасу, которая могла бы подойти дальнему родственнику на похоронах или собирателю тальи в доме бедной семьи — словом, в гримасу человека, по всем правилам надлежащего проявить сострадание, но не имеющего для того истинных чувств. — Ты действительно думала, что, раз ты освободила меня, я улечу и не вернусь? — лепечет он, сокрушающе качая головой. — Мне так жаль. Но, видишь ли, я совершенно не в состоянии улететь сейчас, когда наконец можно быть настолько вездесущим и невыносимым для тебя, насколько возможно. Боюсь, твои упования несбыточны.

      — А я так надеялась… — вздыхает Малефисента. Со вздохом улетучивается, как занявший её тело ранее дух, всё скопившееся напряжение.

      — Зря, очень зря, — горюет Диаваль. По его подрагивающему голосу и сжатым губам можно догадаться о присутствии пробивающейся улыбки. — Должна была знать, — выгибает он бровь. Что остаётся недосказанным, конечно, не оказывается не понятым. Через пелену еле сдерживаемого притворства, даже за слоем насмешки фея видит то, что каждый имел в виду на самом деле. «Я боялась, что ты улетишь». «Зря, очень зря. Не надо во мне сомневаться».

      Солнце большое и горячее, особенно ослепляющее сейчас, когда клонится к западу на уровне глаз, лишь частично скрытое чёрным горизонтом. Они оба смотрят на него, часто моргая, и на золотые облака вокруг, и дышать становится легче, несмотря на то, что что-то, что длилось семнадцать лет, подходит к концу. Если что-то подходит к концу, значит, что-то другое только начинается.

***

      Начинается интересная жизнь. Почившего короля Стефана, как и его предшественника, погребли на одном из островов в холодном бушующем голомени, железо с замка сняли, как и неистовую Терновую стену, чернильно-чёрной занозой торчавшую на границе. Все пряхи королевства вздохнули спокойно, а Диаваль обнаружил в себе уникальную способность доводить до неистовства каждого старика и до ужаса — каждого юнца среди воинов Персефореста одним взглядом и многозначительным выдохом в их сторону. Огонь, конечно, не появляется, но память у солдат достаточно хороша, чтобы ретироваться или в исступлении браниться. Диавалю это очень нравится.

      Филипп неуклюже и малоуспешно пытается завоевать расположение крёстных своей возлюбленной. С крёстным он иногда вместе рыбачит (улов, к разочарованию последнего, обычно отпускается обратно на волю), с крёстной иногда удерживает зрительный контакт дольше полутора секунд.

      Оказывается, кроме Диаваля, Авроры и Филиппа, существует жизнь. Люди наведываются на Топи не то чтобы чаще, чем ранее — они наведываются с другими целями. Малефисента с заинтересованным злорадством взирает, как безрогие и бескрылые христиане до мозга костей снуют вокруг границы, пытаясь добиться расположения фей и выпросить у них за сладости баночку чудодейственного зелья. Волшебные существа, в свою очередь, не спешат разведывать новые горизонты и продолжают вести оседлый образ жизни — теперь, однако, намного более праздный.

      О, они празднуют. Топи празднуют сначала гибель предводителя их врагов, потом возвращение Малефисенты, что бы это ни значило, потом восстановление мира, потом крушение Терновой стены, потом коронацию Авроры, потом с завидной упёртостью продолжают находить новые причины. Фея не может всерьёз осуждать истерические попытки своего народа наверстать шестнадцать лет тихой и безрадостной жизни — в конце концов, она и была их причиной. Очень хочется не думать об этом, но не получается.

      Жители Персефореста, особенно представители «голубой крови», надо признать, вкладывают не меньше смысла в празднование. Скорбь по погибшему монарху, обязательная и молчаливая, но по большей части номинальная, сменяется не менее рьяным празднованием возвращения потерянной принцессы. В ней народ, что удивительно, видит не дочь своего отца, а дочь своей матери — настоящей, конечно же. О королеве Лейле все отчего-то отзываются сожалеюще-благосклонно, если не виновато. Малефисенте на это сказать нечего, а вот Диаваль, судя по своему виду, что не менее удивительно, соглашается. Сначала фею это обижает, но одним вечером мысли о королеве, не посещавшие с самой её кончины, вновь закрадываются в голову, как черви в спелое яблоко. Малефисента находит себя вначале виноватой за разрушенное материнство практически невиновного человека, а затем сожалеющей, запоздало скорбящей не сколько по её смерти, сколько по жизни. Королева, возможно, тоже когда-то мечтала о любви с ним, гордилась им и пыталась понять. В конце концов, они вдвоём были единственные, кто знал его, наблюдал, как разворачивается его мистерия. Обе были прокляты его чувствами, поцелуями и действиями. Интересно, сколько лжи он наплёл своей супруге о ней? Даже если Лейла остаётся для Малефисенты лишь привидением, идеей о другой женщине, в чём-то близкой, привидение это теперь прохладным ветром иногда даёт знать о себе. Оно переплетается в волосах, возникает, как рябь на воде, в чертах молодой златовласой девушки, отдаётся эхом в звуках балов и маскарадов, устраивающихся в стенах замка, теперь светлом.

      Хорошей быть трудно. Предположим, Малефисента выслушивает речи послов, гостей, пытается даже не осуждать их про себя, не искать в их лицах затаённый страх или гнев. Малефисента иногда кивает на восторженные слова Авроры, соглашается на балы, где её, опять же, ждут послы и гости, заинтересованные в её истории, но не настолько, чтобы запоминать. Почему она соглашается?

      Наверное, из любви. Она нынче в моде. Люди любят, оказывается — причём выражают это самыми странными способами. Парочки на балах угощают друг друга сладостями, танцуют только друг с другом весь вечер, гуляют вместе по лабиринтам, хихикая, уединяются в садах. Аврора тому не исключение. Послы иногда с политических тем переходят к обсуждению своих детей. Придворные танцы неумолимо переходят в стихи и песни менестрелей — песни о любви, о чём же ещё. Иногда танцы оканчиваются дракой между молодыми людьми из-за девушек, или, если благородное происхождение не позволяет, вызовом на поединок, обещанием встретиться на следующем же рыцарском турнире — тогда щёголи бросают друг в друга перчатки. Когда особенно счастливым всё же дают по голове, их верные дамы с жалобным выражением лиц дуют на ушибы и дарят перчатки — уже свои; в последнем тоже есть какой-то романтичный смысл, которого Малефисента не понимает. Люди любят — может, несовершенно, но, видимо, как умеют. А Малефисента не умеет.

      Не в её принципах сбегать с празднований, но и не в её природе находиться в их гуще, поэтому часто ноги от особенно неприятных мыслей, от странных людских танцев, от гложущего ощущения, будто она упускает что-то важное, несутся к балкону. Если выйти с правильной стороны, оттуда видны верхушки самых высоких деревьев Топей, наступающая на них вечерняя мгла. Обычно Диаваль находит её именно там, если не оказывается там раньше неё самой.

      Занятно наблюдать такое живое, общительное, невыносимое в своей болтливости существо чуть ли не отражающим её потерянность. Похоже, годы наблюдения за королевскими празднованиями не научили ворона быть их частью, и часто, когда их взгляды пересекаются через весь зал, он пронзает её взглядом загнанной в клетку птицы — чувство, которое она разделяет. Обычно после этого они и оказываются на балконе. Иногда музыка заглушает все иные звуки, и они молчат, иногда обсуждают чьи-нибудь особенно неуклюжие выходки по ту сторону дверей. Иногда действительно разговаривают.

      Они в странных отношениях. Никогда они не были настолько неясны, и вместе с тем так легки. Диаваль, видно, прочтя в её движениях в тот роковой день одновременно слишком много и слишком мало, теперь ведёт себя аккуратно, не теряя прежней теплоты и дружелюбия, но и не внося прежний загадочный оттенок двусмысленности, и этот осознанный полушаг назад с его стороны расстраивает Малефисенту и пугает тем, что расстраивает. Это всё унизительно смешно, на самом деле.

      Но они близки. Диаваль замечательный друг.

      С ним разговор о Лейле, об Авроре, даже о Стефане кажется возможным, несмотря на трудность. Если её словам следует ответ, то он достаточно мягок, разумен, участлив, и даже если Диаваль молчит, не стоит сомневаться, что он, тем не менее, слушает. Он не прекращает острить при каждом удобном случае и делать её объектом своего дурацкого чувства юмора, ещё больше сейчас, когда у Малефисенты, хоть и номинально, но больше нет права превращать его в пса за такие слова. Всё не только для своего постыдного удовольствия, но и для поднятия её духа.

      Хотя есть приёмы намного действеннее.

      Летает Диаваль жутко медленно — по меркам Малефисенты, но, опять же — по меркам Малефисенты медленно летают все. Чего недостаёт в скорости, птица набирает в пилотаже. То, что фее доставляет трудности проделывать ввиду размера тела и крыльев, для ворона, очевидно, не составляет никаких проблем — он кружится, наклоняется и взмывает с мастерством, свидетелем которого фее доводилось быть лишь немного, с земли. Сейчас же, когда они оба действительно в своей стихии, Диаваль не отказывает в представлениях. В этом что-то есть.

      Чаще она всё же летает одна.

      Ей легче. Не только она заново привыкает к своим крыльям, к образу жизни, заброшенному на долгие годы, хотя это тоже важно. С высоты птичьего полёта всё кажется таким маленьким и огромным одновременно, что кажется, будто мир открывается с какой-то другой стороны, будто взгляд её устремляется выше и дальше своего прошлого, буквально и фигурально. Замок короля Стефана перестаёт быть монстром на горизонте, недосягаемым и внушительным — теперь он составляет часть общего вида, проносящегося под ней, подконтрольного ей. Малефисента надеется — позволяет себе надеяться — что в один прекрасный день Стефан тоже станет только главой в её истории, а не её названием.

      Диаваль не терял возможности летать на шестнадцать лет. Может, потому он весь из себя такой умный.

      Он не вызывается почистить ей крылья, хотя руки наверняка чешутся — кто только его тянет за язык при этом бесконечно намекать на неухоженность её перьев, одним богам известно. В один прекрасный день — после визита принцессы Авроры, занявшего весь день, и поздравления её с девятнадцатым днём рождения — бесстыдник добивается своего. Пара ловких прыжков в теле ворона к её спине, колкие, дёргающие, но не болезненные движения клювом — и бурые перья встают на места, чистые.

      Ей не страшно. Сначала Малефисента повторяет эту фразу про себя, словно заговор, а затем повторяет её снова — теперь с удивлением, потому что действительно не страшно. Изначальный дискомфорт сменяется своей противоположностью.

      Однако, вскоре в её плечо крепко вцепляются вороньи когти, и клюв небольно, но настойчиво утыкается к ней в просьбе обратить. Малефисента щёлкает пальцами, и Диаваль ловко взмывает, приземляясь уже человеком позади. Она чуть отпускает крылья, даря уникальную возможность столь личной аудиенции.

      — Госпожа, — шёпот из-за плеча, дыхание пробегает по шее. — Госпожа, я тут доставал насекомых всё это время, они очень вкусные, но вдруг подумал, что, может, ты это специально…

      — Что специально?

      — Ну, в муравейнике, скажем… Может, ты муравьями перья натираешь, а я тут… Порчу работу.

      — Что? — говорит она просто, пока до неё не доходит смысл. — Муравьями? Зачем, ответь мне, я бы стала натирать перья муравьями?

      — Ну как зачем, — стушевывается Диаваль, как когда Аврора задавала ему особенно очевидный, но трудный в объяснении вопрос. — Надо же как-то чистить перья. Сомневаюсь, — он вытягивает шею ближе к ней, кивая вперёд с улыбкой, рискующей перерасти во что-то ещё более насмешливое, — что у тебя есть железы с маслом.

      Диаваль как-то спрашивал, зачем ей когти на концах крыльев. Его плечу наконец удаётся узнать ответ на этот вопрос.

      — Погоди, но, право, как ты… — пыхтит он чуть позже, уже оправившись от неописуемого унижения. — У тебя нет ни хвоста с маслом, ни клюва, чтобы распределить его… — теряется он. Хмурится, и в следующее мгновение выгибает бровь, облизывая бледные губы. Опять ухмыляется. — И как ты только жила, пока мы не встретились? — поддевает он, улыбаясь, и с пренеприятнейшим щелчком своих стареющих вороньих коленных чашечек поднимается с решимостью удалиться. Оборачивается. — Я вернусь! Не смей улетать! Я принесу масло и… что-нибудь ещё!

      Он уходит и, как обещано, вскоре возвращается: руки его заняты охапкой душистой зелени и небольшим кусочком древесной коры, бережно вытянутым вперёд для сохранности. Ворон занимает прежнее положение и, огибая рукой, сбоку протискивает к ней пару ростков. Это мелисса.

      Малефисента косится на жидкость.

      — Боюсь спрашивать, не твой ли это секрет.

      — Не верится, что мне приходится объяснять это лёгкому существу, — ворчит он нарочито недовольно, пропуская слова мимо ушей, — но за крыльями следует тщательно ухаживать. Это мелисса, а это, — он протягивает дощечку с маленькой блестящей лужицей жидкости, запах которой бьёт в нос свежестью и сладостью, — масло мелиссы. Можно вместе, можно по отдельности, можно после пылевой ванны, можно после муравьёв. Особенно после муравьёв — от них, бывает, дурно пахнет.

      — Диаваль, я знаю, — в нетерпении произносит Малефисента. — Но я не настолько тщеславна, чтобы тратить на прихорашивание столько же времени, сколько ты. Я не нуждаюсь в твоих щегольских уроках.

      Ворон позади хмурится, теперь не на шутку. Говорит спокойно, но твёрдо.

      — Ты хочешь в один прекрасный день рухнуть с небес, потому что перья спутали воздух? Или замёрзнуть? Или заразиться вшами? Хочешь утонуть, как камушек, в каком-нибудь пруду, потому что крылья намокли без масла и потащили тебя вниз? — Малефисента не отвечает, только молча рассматривая лицо напротив, находя в линиях и изгибах его, в блеске глаз не только раздражение, но и тёплую озабоченность, и тогда Диаваль заключает, одновременно вынимая из рук дощечку обратно. — Масло мелиссы. Ещё подходит лавандовое.

      Она обращает его снова, и через полчаса упорной монотонной работы одного маленького настырного ворона крылья Малефисенты сверкают на закатном солнце и пахнут, как букет цветов. Так он, уже не будучи её слугой, находит себе новую работёнку. Обычно фея всё же отметает его услуги, но иногда, если на день больше не остаётся планов, позволяет себе посвятить вечер франтовскому обращению. Планы меняются редко — всегда мелисса, иногда лаванда, хотя однажды место второй занимает сосна, и Малефисенту ещё несколько дней преследует запах дерева, на котором Диаваль живёт, свежий и успокаивающий. Диаваль всегда в теле ворона, так удобнее им обоим. Иногда, однако, когда мысли свободно проплывают мимо, пока Диаваль клювом приглаживает перья от пушистого основания до острого кончика, она задумывается, какими бы были ощущения, прикасайся он пальцами. Наверное, было бы приятно. Да, наверное, было бы приятно.

      Возможно, это всё не бессмысленно. Диаваль иногда чистит её перья. Иногда она принимает ванны дольше необходимого. Иногда позволяет себе завтракать на своём дереве с распущенными волосами и без краски для губ. Иногда поджигает пчелиный воск по вечерам и смотрит на собственную тень. Иногда слушает, о чём щебечут пикси, но не вступает в разговор. Часто навещает Аврору и разговаривает с ней о чём-то, что после не может пересказать даже самой себе — настолько бессмысленная, но приятная болтовня. Иногда — это уже наверняка неосязаемое влияние её крестницы — носит венки или заключает цветы в смолу и мастерит из них украшения. Птичьи черепушки на вдовьем мысе или в районе декольте — конечно, аксессуар намного более стильный, да и носить потешно (Диаваль пыхтит нескончаемо), но и в цветах что-то есть. Мёртвые лепестки, багрово-красные и лиловые, сиреневые и оранжевые, лежат, как колода карт, перед ней, и она даёт им новую жизнь.

      Иногда она всё ещё просыпается со стойким желанием спрыгнуть с ближайшей скалы или утонуть в зыбучем песке. Иногда ей кажется, что она живёт разве что себе назло. Тогда она целый день проводит в работе, восстанавливая и подпитывая флору Болот — заживляя раны на коре деревьев, подлечивая обломавшиеся ветки, помогая росткам новых растений прорваться сквозь землю. Если не помогать росткам магией, растут они очень долго и в основном незаметно для стороннего наблюдателя. В этом Малефисенте они напоминают её себя.

***

      — Так, а я где? — раздаётся у самого её уха ворчливое карканье. Так же, как и его хозяин, Малефисента пронизывает взглядом площадку перед собой, пока не натыкается на цель. Сдержать смех трудно. — Что? Где? — она показывает. Сдавленный выдох. — Серьёзно?

      Их присутствие здесь абсолютно случайно, только если судьба не любит шутить особенно искромётно. Впервые за невероятно долгое время Малефисента и Диаваль находились в городе, обычно их не привлекающем, и надо же было в тот самый день наткнуться на такое представление! Не известная им двоим, но определённо знакомая остальным зрителям труппа занималась лицедейством. Диаваль буквально за руку затащил Малефисенту в толпу, но позади — не хотелось быть обнаруженным не меньше, чем хотелось сбить кого ненарочным движением крыла. Такой приём должен применяться только специально и только к Диавалю.

      Мимо проходил человек с брошюрами, и ворон технично выхватил одну, долго разглядывал её, прикладывая все свои усилия на прочтение названия, и брови его поползли наверх.

      — «Правдивая история о Стефане, короле персефорестском», — читает он важно, и, не спрашивая её реакции, всматривается в импровизированную на главной городской площади сцену. Через пару секунд раздаётся его возглас: — Вот, полагаю, и он.

      Право, они подошли вовремя. Крестины. Как чудесно.

      Малефисента даже не думает порадоваться тому, что им повезло упустить самую тяжёлую часть, потому что, судя по тексту (она всё же выхватывает свёрток, потому что слушать воронье чтение по буквам невыносимо), представление о Стефане. Создатели этой карикатуры, кем бы они ни были, видимо, ставили своей главной целью обличение личности Стефана — его некоролевского происхождения, на сокрытие которого ушло, теперь безуспешно, почти двадцать лет, его лживых путей восшествия на престол и немилосердного правления, так что надругательство, совершённое над феей с Болот, становилось лишь одним из неприятностей, совершённых бывшим королём. Ему придавалось значение, наверное, лишь потому, что та самая фея оказалась его погибелью.

      Наверное, оттого и не стремились к реалистичности. Имена фей-тётушек сменились на Флору, Фауну и… Хорошую Погоду? Глупость какая. К тому же, пришлось признать, что выглядели прототипы намного интереснее — в этой глупой постановке от людей они отличались разве что волшебными палочками в руках. Вот две первые одарили принцессу красотой и песней, вот третья — самая маленькая, в голубом платье — начинает своё заклинание…

      — Твой выход, — шепчет Диаваль почти что с предвкушением, которое Малефисента не разделяет.

      Издалека деталей не увидеть, но трудно не заметить зеленоватого цвета лица своей человеческой притворщицы, её изменённого одеяния, теперь больше похожего на просто огромный кусок чёрной ткани. Реплики, едва достигающие дальних слушателей, однако, сохранили почти не переиначенными — наверное, крестины не поленились задокументизировать в какой-нибудь особенно детализированной хронике. Зелёная Малефисента произносит свои слова с важностью и достаточным ядом — получает мысленную похвалу от своей натурщицы.

      — Так, а я где? — фея тоже сначала не находит свою пару на бал, пока Зелёная Малефисента чуть не поворачивается боком — тогда перестёт сливаться с платьем и является миру маленькое чучело, ловко приделанное к набалдашнику реквизитной трости — игрушка, едва напоминающая по форме хотя бы птицу, не говоря уже о вороне. Сверкая глазами, Малефисента направляет взгляд звезды биографических пьес на своего актёра. — Серьёзно? — фея прикрывает рот рукой: нельзя портить представление смехом, серьёзная сцена, всё-таки. — Это… это даже, — судя по голосу, ворон не знает, смеяться или возмущаться. Видимо, выбирает последнее: — Неуважение какое-то.

      — Держу пари, они и твоё имя исковеркали, — не унимается колдунья.

      — Сомневаюсь, что оно у меня вообще есть! — дуется птица. Через секунду добавляет задумчиво: — Это как они… Кто тогда превращается в дракона?

      — Я, — улыбка расцветает сама.

      — Ну уж нет! Тебе не отнять моей извест...

      — Ты мешаешь слушать, Диаваль.

      — Конечно, госпожа, — плюётся тот, но замолкает, и словно с его молчанием возвращаются тяжёлые мысли.

      Изобразить магию правдоподобно или хотя бы красиво люди, видимо, не в состоянии — но это неважно. Слова произносятся чётко, внятно, громогласно и почти так же жестоко, как это было на самом деле. Малефисента повторяет одними губами несколько первых слов: «Лишь только солнце ей шестнадцать лет отмерит…», чувствуя, как тяжесть, казалось, отступающая, возвращается в который раз с новой силой.

      Всегда что-то об этом напоминает — шестнадцать лет из жизни не выкинешь. Шестнадцать лет, наполненные обидой и жестокостью — тем более. Иногда утром Малефисента просыпается в полной уверенности, что последние годы ей только привиделись, что нет ни повзрослевшей Авроры, королевы Объединённого королевства, нет ни крыльев за спиной. Нет полётов, нет обедов под полуденным солнцем, теперь смелым в своей яркости, избавившимся от облаков, стерегущих его шестнадцать лет. Что нет больше нелепых ужинов в замке, где абсолютное большинство девушек по какой-то нелепой причине хочет потанцевать с её… вороном. Что нет больше разговоров с Бальтазаром, редких, но оттого более ценных, что Болота всё ещё отвёрнуты от неё, а она от них, словно разлучённые брат с сестрой. Такое происходит нечасто, и постепенно становится не правилом, а исключением из него, но оттого и ранит сильнее, что от него успеваешь отвыкать.

      — Я так и войду в историю, правда, Диаваль?.. — спрашивает она тихо, не отводя глаз от сцены.

      «Так» — как мерзкая колдунья, проклявшее невинное дитя, совершившая подлую месть, за которую поплатилась сама. Как ужасная правительница Болот, узурпировавшая трон, отторгнувшая собственный народ и подвергшая его почти двум десятилетиям без солнца, радости и музыки. И зачем она только спрашивает? Ей не нужно чужое мнение, птичья жалость — из всех героев этой истории она заслужила её меньше всего, и уж точно сейчас. Однако, он был на крестинах, позволил себя гладить, чтобы успокоиться и звучать ровно, и стоял сейчас, всматриваясь в её лицо — взгляд без ответа.

      — Извини, ты спрашиваешь неодушевлённое существо? — отшучивается тот с лёгким смешком. Попытка разрядить обстановку проваливается. Она ждёт ответа. — ...Возможно, госпожа, — отвечает он честно и грустно, и, хоть надежды было немного, развеивается и она. Если уж Диаваль так считает, то это наверняка. — Ну, только если ты не совершишь что-нибудь особенно хорошее в будущем, — добавляет он запоздало, — но даже тогда правда может исказиться в устах многих и выйти сквозь века в совершенно ином виде. Мы никогда не узнаем. Видишь, госпожа: они называют это «правдой», а вместе с тем, смотри, какая ты тут другая.

      — Не такая уж я и другая.

      — Конечно, другая! — хмурится Диаваль, разворачиваясь. — Ты… — начинает он, но не продолжает: Малефисента собирается услышать слова, которые хочет услышать — иначе зачем спросила! — но которые ей слышать совершенно опасно. — Ты… не любишь, когда я говорю тебе приятные вещи, я понял, так что не жди, — бурчит он, отворачиваясь. Фея так и остаётся рассматривать его пернатую голову, ощущая себя рыбой, сброшенной с крючка. — Давай поговорим обо мне. Я игрушка, — его лицо снова является ей. — Я не превращаюсь, — добавляет он для понятности, впрочем, не встреченной. — Это значит, что они, — кончик указательного пальца обрисовывает публику, одновременно исключая их двоих, — не видели, как ты спасла мне жизнь. И как мы отгоняли солдат, когда Аврора была у Стены. И как ты пыталась сделать всё, чтобы спасти её, когда мы мчались в замок. Они только увидят… чудовищную ошибку, которую можно совершить, но они не знают… не поймут, почему это казалось тебе лучшим выходом. Они не узнают и последствий… По сути, что для них, то есть, для жизни Стефана, значила Аврора? Может, вся эта история здесь лишь для того, чтобы объяснить, откуда через шестнадцать лет взялась девушка, ставшая королевой. Они даже не… — дракона-то нет! — они даже не узнают твоего искупления! Да наверняка же Филипп разбудит Аврору и прибьёт нас обоих, потому что так получается хорошая история. Зачем им знать, кто спас Аврору? Да и откуда? — Диаваль даёт несколько секунд, плотных, что ножом можно резать, и наклоняется. Солнце вечернее дарит услужливо лику вороньему тени и свет. Он словно подсвечен, когда Малефисента вбирает его в себя, пряча мысли в общей тихой возне аудитории, в ожидании заключения: — Они видят только ошибку, — повторяет он, сглатывает, — но это не просто ошибка, на самом деле. История может сделать что угодно с тобой, госпожа, но твоя собственная история — это не только твоя ошибка.

      Его серьёзный тон сменяется крохотной поддерживающей улыбкой. Малефисента всё стоит, размышляя, какую часть её эмоций составляет благодарность, а какую — что-то ещё. Мысль некая формируется в голове, стоит глянуть на ворона с его тёмными понимающими глазами, стоит воспроизвести снова обрывки его слов, но пока не становится явной. Фея даёт себе ещё немного времени.

      — Ты точно любишь поговорить о себе.

      Перед ними завершается сцена: чёрный силуэт короля Стефана перед нарисованной на ширме горящей горой веретён. Народ бунтует и кричит, как не посмели бы на настоящего монарха — видно, убийство текстильного промысла трогает их больше покалеченной судьбы их будущей правительницы.

      — Так что я серьёзно, — добавляет ворон как постскриптум, извлекая из кармана горсть орешков — что-то такое всегда там прячется, — не обращай внимания на ужасную зелёную даму с чучелом. Они просто не знают, какой сногсшибательно опасной женщиной ты была последние двадцать лет.

      Приходится признать: приятные вещи в устах Диаваля доставляют ей… некоторое удовольствие. Почти такое же, как когда он прикасается к её крыльям.

      Становится скучно: как и ожидалось, авторы решают посвятить представление внутренним дворцовым интригам, и Малефисента с облегчением освобождает себя от нежелательного просмотра и унылого общества улюлюкающих граждан. Они праздношатаются по площади, минуя музыкантов и честной народ. Мысль, формировавшаяся так долго, почему-то оказывается очень простой.

      — Но ты знаешь.

      — Знаю что? Какая ты сногсшибательно опасная женщина? Ну да, ты при мне стражника посохом по макушке уложила. Не говоря о бесчисленных отрядах безбашенных солдат у Стены, которых…

      Малефисента не даёт его шуткам сбить себя с мысли.

      — Знаешь… последствия, и искупление, — говорит она и про себя добавляет, вспоминая их первую встречу: и причины.

      Ведь не правда ли? Если бы о Малефисенте писал историю особенно дотошный монах где-нибудь в своей одинокой келье, или если бы бард в бесконечных заунывных песнях пересказывал её жизнь, то без Диаваля, стоило ему подвернуться на её пути, не обошлось бы не единой главы, ни одного куплета. Он был тем, кто шестнадцать лет видел не только разрушения, принесённые ею, но и, возможно, то лучшее, на что она тогда была способна. Он был, в конце концов, единственным, кто видел, как Малефисента пробудила Аврору. Именно с этого воспоминания оформилась мысль — «он знает» — ведь если действительно в этой дурацкой пародии на жизнь Стефана Аврору будит принц Филипп, то это оттого, что правду знают только… ты да я да мы с тобой, думает Малефисента, глядя на мужчину.

      Он не высказывал открыто своего отношения к её поступкам, пока не становилось необходимо, чтобы она это услышала, но всё это время — он знал. Под его смоляными перьями таились все неозвученные тайны последних двух десятилетий, и он оставался рядом, он знал.

      — Да, — соглашается он просто. — Я пришёл к выводу, что это составляет большую ценность моей жизни.

      Они гуляют ещё немного, и Малефисента впервые позволяет себе признать с абсолютной серьёзностью, не обрывая мысль на полуслове: Диаваль в неё влюблён.

***

      Иногда Малефисента видит то же, что видит в ней Диаваль. Со временем эти моменты длятся дольше.

      Всё чаще наступают мгновения, когда она чувствует себя настолько хорошо в собственном теле, что удивительно. Словно, вороша прошлое, но не с болью и ненавистью, а с аккуртностью и старанием, она подготовила почву для ростка, который так же неспешно и осторожно, как настоящий, пускает теперь корень и готовится прорываться наружу, рискуя в будущем создать бутон диковинного цветка, свежего и благоухающего.

      Признаться, ей интересно, во что это выльется.

      Оказывается, когда тебе спокойнее наедине с собственной головой, чужая компания тоже становится значительно приятнее. Аврора умеет плести красивые косы и не упускает случая похвалить волосы Малефисенты за послушность и особую шелковистость. И приятный запах. Вся та ерунда, которую Диаваль старательно втирает в её крылья, в конечном итоге оказывается и у неё на голове, хотя уже без его подмоги. Поэтому иногда — очень редко, правда, потому что собранная в кожаную ленту причёска продолжает нравиться фее больше остальных — она проводит вечер именно за этим занятием — неподвижным сидением на месте под умелыми пальцами.

      Причиной редкости таких вечеров являются, разумеется, не только предпочтения Малефисенты в плане внешнего вида, но и чрезвычайно плотный рабочий график Её Величества. Поэтому, как всего несколько лет назад, Малефисента обычно проводит дни в одной постоянной, неизменной, почти мозолящей глаза компании одной чёрной птицы.

      Аврора умеет плести красивые косы — Диаваль хорошо поёт. Фея не раскроет ему этого и с клинком, приставленным к горлу, но самой себе признаться можно.

      Диаваль теперь птица свободная: это означает, что его присутствие не объясняется ничем, кроме собственного желания. Не раз и не два он давал понять, что таким положение вещей было всегда, что его «служба» исполнялась не из чувства долга — по крайней мере, не только из чувства долга — но только сейчас, после нескольких лет свободы, Малефисента позволяет себе поверить.

      Так что Диаваль иногда по вечерам поёт разную несуразицу — если честно, Малефисента не вслушивается в слова, потому что слушает сам голос. Низкий, хриплый, гортанный, как треск тлеющих головёшек, чуть скрипучий, по-вороньему грубый и по-птичьи мелодичный, тёплый, как толстое колючее одеяло, густой, как крепкое, терпкое, сладкое вино. В такие моменты дьявольское имя кажется внезапно очень ему подходящим — потому что ощущение возникает такое, будто он голосом прикасается к ней так же, как если бы касался крыльев, и это ощущение очень настораживает, каким бы прекрасным ни было.

      Так что, да, она наслаждается его компанией, хоть поначалу, какое-то время после своей эпифании во время городского представления, стыд и одолевает её, застряв в горле. Не играет ли она его чувствами? Может, она и чувствует, будто плывет спокойно по реке или летает, лёгкая, ведомая вечерним ветром, от одного его голоса — но это не значит, что она обходится с ним честно.

      Тогда она слушает слова, если слышит в его голосе улыбку. Диаваль, как все птицы, как все люди, поёт о любви.

      Да, иногда Малефисента смотрит на себя его глазами. Иногда смотрит на него. Это очень волнующие моменты, тем более волнующие, чем чаще происходящие. Эффект от этих моментов, к сожалению, испаряется каждый раз, когда происходит что-нибудь, что возвращает её к истокам. Как, например, сейчас.

      Вуаль, тонкая и чёрная, струится между пальцами, как если бы Малефисента обладала некоей особой, отличительно ужасной магией. В иные секунды кажется, что так оно и есть. Казалось бы, сам факт того, что Аврора собирается выходить замуж, должен был расстраивать и злить достаточно, но, видимо, это был не предел. Сейчас она подступила к нему ближе.

      Злость сидит в ней, как крепко зажатый в руке факел, и она обращается к Диавалю с полной готовностью передать эстафету. Кто с минуту назад стоял по ту сторону реки и заливал в уши сладкие до приторности речи? «Она его правда любит!», «Она оценит ваш добрый жест!»… Так гляди же, глупая птица, как она оценила её добрый жест.

      Вуаль для рогов. Насколько же Аврора должна стыдиться её?

      Насколько же должна обожать этого мальчишку, раз не видит в этом ничего унизительного?

      Добрым жестом было бы совсем не благословение на их брак, а предостережение. Неужели не для того детям нужны родители — чтобы предостерегать от опасности? Не для того родители предостерегают от опасности — чтобы детям не приходилось совершать собственных ошибок, разбивать собственные сердца? Чтобы они получили ответы раньше, чем задали вопрос? Избавились от опасности прежде, чем узнали о её существовании?

      Любовь для Малефисенты была самой большой опасностью — и самой коварной ошибкой.

      Диаваль не снимает с лица маску блаженной, разве что чуть истерической экзальтации ещё какое-то время — ждёт, пока Аврора отойдёт. Фея ожидает из его уст успокаивающих и бессмысленных, как глупые детские песенки, слов: что Аврора это не специально, что она волнуется не меньше — и заранее злится.

      — Несмотря на всё это… — шепчет Диаваль, приближаясь. Аврора идёт вперёд на несколько шагов впереди и в его аудиторию не входит. Они трогаются следом. — Ты всё ещё фея, а я всё ещё ворон.

      — Ты имеешь в виду, мы оба в шаге от людоедства? — скалится Малефисента. Диаваль тут же отворачивается — наверняка прячет смех.

      — Если этим закончится вечер, — прыскает Диаваль ей в ухо, — я лично осуждать не буду. Даже придумаю алиби.

      — Не поможет. Я оставлю вуаль на лице. Надо же как-нибудь прикрыть выклеванные глаза… Так будет спокойнее.

      Ворон улыбается.

      — Не переживай, — бросает он и приподнимает край вихляющего за своей фигурой плаща — вещи настолько же огромной, насколько бесполезной, как одно крыло без костей. — Всё тело завернём.

      Малефисента обнажает клыки и пошире раскрывает крылья. Их ожидает долгий вечер.

***

      Хищная пасть моря смыкается над головой, и кромешная тьма заглатывает её в свою жадную пасть. Магия, словно песок сквозь пальцы, сыпется, вытекает, растворяется в воздухе и воде, оставляя лишь пустоту и холод. Малефисенту несёт по волнам. В голове шум — сначала рвёт и мечет с громкостью королевского хора, потом умолкает. Затем появляется снова, но тихий, ниже на октаву, словно бульканье супа в котле, переваривание в чьём-то огромном голодном животе. Иногда кажется, что оно складывается в слова, но смысл тонок и ускользает, словно нить из иглы.

      Когда Малефисента открывает глаза, её встречает темнота. Её пронзают две дыры, из которых струёй льётся холодный, едва уловимый свет. Всё вокруг мертвенно тихо, только частое дыхание, отскакивающее эхом от плетеных стен… Вдруг раздаётся шуршание, сдавленный выдох.

      — Госпожа!

      Она переводит взгляд, пока тёмное пятно на самой периферии зрения не складывается в знакомую смоляную фигуру. Свет бьёт Диавалю в спину, и его лица не разглядеть, но слышно, как у него сбивается дыхание.

      — Я же говорил смазывать крылья, а то утонешь когда-нибудь, — выдыхает, но рвано; испуг и облегчение переплетаются в его голосе, как две змеи.

      Малефисента смотрит ему в лицо, не чувствуя тела, сомневаясь, что не потеряла голос.

      — Накаркал.

      Тогда Диаваль смеётся, сдавленно, тихо и разве что немного истерически, и, когда он запрокидывает голову, свет снаружи отражается в его блестящих мокрых глазах.

      Если верить объяснениям Диаваля, дела обстоят так: когда Малефисента, яростная и обиженная, стремглав вылетела из замка короля Джона и королевы Ингрид, один из приспешников последней засадил в неё железную пулю. Свидетельством этого служила аккуратная белая повязка, огибавшая плотно и крепко её талию и грудь. Малефисента упала вниз, очутившись в море. Диаваль стал человеком (эту часть ещё предстояло обдумать — с каких пор он становился человеком, теряя магию?) и, приземлившись неподалёку, попытался прийти на выручку. Он смог поймать её под водой, но тяжелеющие крылья и отсутствие хорошего навыка плавания приковали его обоих ко дну, откуда их чудом достал Коналл. Коналл, как и Борра, как и Шрайк, как и Удо, как и… десятки, десятки других, был Тёмным Эльфом. Таким же, как она сама.

      Признаться, всё это вгоняет в ступор. Малефисента предполагала, во всяком случае надеялась, ещё с детства, что не была единственной феей в человеческий рост, с крыльями из перьев, рогами и магией, но мечты её разбились рано и почти до основания. Сейчас же оказывалось, что её люди так долго прятались и вели свою собственную жизнь, далёкую и наверняка опасную, и всё же полную и неповторимую.

      Есть Борра. Высокий, светловолосый, вечно с обнажённой грудью, вечно неопрятный, с рогами, надо с горечью признать, внушительнее её собственных. Глаза у него светлые, яркие, пронзительные и немного безумные — у неё нет выбора не заметить. В их первую встречу он подходит к ней так близко и обнюхивает так отвратительно, что Диаваль кашляет неподалёку от них с бровями, подскочившими так высоко, будто перед его глазами происходит что-то непотребное. Что-то в их взглядах тогда подсказывает, что, пока Малефисента была без сознания, успела произойти стычка. Судя по колкостям, которыми они успели при ней обменяться, каждый считает себя в этой стычке победителем.

      Есть Коналл. Темноволосый, темнокожий, сбойливый, с рогами тоже внушительнее её собственных. Именно он спас её и Диаваля из лап морской пучины, он и вызывается показать все красоты нового мира. Под ней проплывают изумрудные леса, седые ветреные склоны и настоящие джунгли, словно чья-то рука расчертила территорию для каждого. Эльфы всех цветов и мастей открываются её виду: некоторые боязливо выходят, встречая гостью, некоторые, занятые своими делами, не обращают внимания. Они готовят, танцуют, учатся и играют с детьми, часто собравшись, как оказывается позже, вместе вокруг костра.

      Никогда прежде фее не доводилось видеть малышей-эльфов, но вот они, маленькие, худенькие, с крыльями неокрепшими, растрёпанными, рогами еле заметными, глазами горящими, совсем как у неё. Они визжат со всех сторон на уроках полёта, собирают мелочь с земли и с дна рек, слушают рассказы высокого белоснежного Удо, задавая бесчисленные вопросы…

      Малефисента думает об Авроре.

      Малефисента не думает ничего хорошего.

      Ощущение предательства такое горькое, что, стоит моргнуть глазом, станет неотличимо от своего близнеца, усмирённого так недавно. Лицо королевы, подсвеченное зелёной магией, её взгляд, полный страха, и осуждения, и стыда… Как посмела она обвинить её! Как посмела не встать на её сторону, не последовать?

      Но, может, она имела на это право?.. Малефисента не была глупой. Часто самый простой вариант оказывается верным. Так почему бы не предположить, что именно злобная, коварная, кровожадная рогатая ведьма поразила короля? На секунду, на мучительную секунду она даже воображает себе, что это правда — может, магия её настолько вышла из-под контроля, что стала главенствовать над чувствами и памятью? Могло быть так, что она не поняла, не заметила?

      Но всё это пустые мысли неуверенного сознания, ничего не имеющие с реальностью. Вот до чего доводят глупые людские игры — она обвиняет себя сама, когда определённо не имеет отношения к произошедшему. Заклятие было делом чужих рук, и Малефисента не собирается быть козлом отпущения.

      Но Аврора считает иначе. Почему? Потому что она человек? Потому что она не её настоящая дочь? Потому что ей стыдно за неё? Не важно — просто считает.

      Что ж. Поэтому они по разные стороны. Теперь. Аврора осталась в Альстеде, политику в отношении которого так яростно и обсуждают Коналл и Борра.

      Борра делится своими размышлениями с ней первым — точнее, даже не с ней, а со всем Тёмными Эльфами. Решительность, горячая и стремительная, искрится в его глазах, шипит на кончиках пальцев, рычит с каждым выплюнутым словом. Всё в Борре напряжено, готово к броску, он словно задержал дыхание под водой с самого своего рождения, только чтобы дождаться этого момента.

      Момент этот близится, потому что Малефисента — Феникс, и это, пожалуй, удивительнее всего. Ей доступны силы, неподвластные другим Эльфам, чем и объясняются бесконечные переглядки, стоит ей появиться рядом — уважение, страх, благоговение и совсем немного зависти. Борра рассчитывает воспользоваться этими силами, чтобы нанести главный удар по силам королевской семьи, держащей их в страхе на этом изумительном, но, судя по всему, недостаточно большом клочке земли. О деталях плана эльф не разглагольствует — что бы не вертелось в его мохнатой голове, остаётся там, тешится единственным слушателем. Временами кажется, что он сам мало раздумывал, что именно станет предпринимать, пока Коналл не внёс в их логово раненого Феникса. Но одно точно ясно — что бы ни предприняли, Борра будет к этому готов: этому посвящены его громкие, пламенные речи. Не зря он, даже не будучи предводителем, сыскивает такую поддержку жителей — их одобрительный визг всё ещё стоит у Малефисенты в ушах.

      Коналл разговаривает иначе. Его голос лишён этого хруста, хрипотцы, не отдаёт жарой, потресканной землёю и пустынной пылью, как голос Борры — говорит он мягче, медленнее, но не менее внушительно. Где Борре не хватает вдумчивости, с лихвой берёт его соперник. И диатрибы его, понятно, разнятся с речами Борры так же, как военный гимн с ритуальной песней.

      Именно Коналл открывает Малефисенте тайну её происхождения. Изображение Феникса, словно само тоже высеченное из чистого пламени, распустившимся огненным цветком украшает скалу, притягательное и возвышенное. От него невозможно оторвать глаз, и всё же Коналл задерживает её внимание на своих словах. Он говорит о Фениксе, её способности разрушать и возрождать, а главное — о её силе трансформации. Для Коналла мир с людьми — последняя трансформация, к которой следует двигаться Тёмным Эльфам.

      — Топкие Болота — последнее прибежище Тёмных Эльфов, — произносит он важно, — однако ты назначила человека их королевой. Дочь, о которой ты заботилась.

      — У меня нет дочери, — отрезает Малефисента, отворачиваясь. — Она выбрала свою сторону.

      Коналл не спускает своего тёмного нечитаемого взгляда ещё какое-то время, пока Малефисента призывает ни один голос в голове не возразить, а затем удаляется к Борре. Тот объявляет новость о свадьбе, что состоится через три дня, и фея находит себя соглашающейся с его планом, представляя себе убитых правителей Альстеда. «И тогда Тёмные Эльфы возвысятся снова». Может, так оно и будет.

      Малефисента оборачивается только после хлопка крыльев и провожает немигающим взглядом две удаляющиеся в темнеющем небе точки. Вокруг сумрачно и пусто.

      Внезапно с резким порывом ветра к ней на плечо садится — нет, ей в плечо впивается — чёрный ворон — и кричит в ухо, даже не думая сбавить громкость — или скорость, с которой хлопают его крылья.

      — Прекрати! — угрожает Малефисента, на что тот, если возможно, каркает ещё громче. Наконец, превращение совершается — и мужчина, высокий, пурпурный в лице, вырастает перед нею с демонически горящими глазами. — Объяснись сейчас же!

      — Нет, это ты объяснись сейчас же! — подхватывает Диаваль чуть ли не раньше, чем обретает человеческий голос — или это когда он кричит, его возгласы похожи на грубое карканье. Ворон впивается, не двигая, глазами, только быстро выдыхая, и не спускает взгляда даже, когда на его лице распахивается ядовитая улыбка: — Что, всё-таки ударилась головой о морское дно?

      Малефисента слишком обескуражена, чтобы злиться в ответ — но дело идёт в правильном направлении.

      — Я не понимаю, о чём ты.

      — Я тоже не понимаю! Помоги мне, Малефисента! — растягивает он её имя, как ни разу прежде — по пальцам можно пересчитать, сколько раз он называл свою госпожу по имени. — Хочу понять ход твоих мыслей: это «мой ребёнок совершил одну ошибку, поэтому у меня больше нет ребёнка» или «я позволяю двум мужчинам вскружить себе голову, поэтому у меня больше нет ребёнка»?

      Диаваль своего добился: Малефисента кипит в считанные секунды.

      — Как ты смеешь говорить так обо мне?!

      Шаг в её сторону.

      — Как ты смеешь, — он подходит почти вплотную, — говорить так о нашей дочери?

      Пауза.

      — Как ты можешь говорить такое, когда она там совсем одна?

      Кто-то крючком подвешивает фею за подбородок, как марионетку, — так быстро она запрокидывает голову.

      — О, почему же, ведь она вовсе не одна, — скалится Малефисента, натянутая, как струна. — Она в чудесной компании королевы Ингрид и её вянущего супруга. Как она и хотела.

      — Вот именно! — гремит ворон, сжимая кулаки. — Вот име- Как она и хотела? — смоляные брови ползут вверх. — Что это должно означать?

      — Это должно означать, что она сделала свой выбор, когда не поверила мне.

      Голова Диаваля, к его чести, опускается, однако, ослиная упёртость не позволяет ему признать правоту своей оппонентки полностью.

      — Я понимаю, — сглатывает он, — но она, должно быть, поддалась моменту — что только доказывает…

      — А до этого? — не отступает Малефисента. — Во время ядовитых речей королевы Ингрид за столом? — ворон заметно тушуется, подбирая контррагумент, и фея заряжает снова: — Её Величество посягало на достоинство не только моё, но и всех Топей, и Аврора, будучи их королевой, не посчитала необходимым заступиться, прекратить эту инсинуацию!

      — Что ж, Аврора определённо не единственная, кто мог вести себя иначе, — заводится, в свою очередь, Диаваль.

      Обидно.

      — Вместо этого она посчитала лучшим позволить Её Высочеству прыскать ядом, выдвигать обвинения против меня! — шипит фея. — Даже до нашей встречи, она сделала всё, чтобы попытаться скрыть мою природу, чтобы не опозорить себя моим присутствием! Эти человеческие ужимки, эта унизительная шаль на рогах — чтобы скрыть мою природу!

      — Шаль? У тебя крылья в двадцать футов! — гаркает Диаваль. — Ты не сможешь «скрыть» своей природы, даже если постараешься, и не должна! Проблема не в этом! — он пытается достучаться. Дверь закрыта. Ворон бросает, взмахивая рукой: — Что-нибудь ещё? Давай, — тянет он в притворной готовности, с грохотом опускаясь на поверхность, — я присяду и послушаю, и может, в конце своей речи, ты поймёшь, насколько это нелепо, — стражница не отвечает, и он начинает спокойнее: — Малефисента, мы с тобой на этом дрянном острове, где наша наибольшая проблема — это кто из этих недоумков успеет подговорить тебя скорее, но подумай об Авроре. Неужели… я что, единственный был на этом ужине? — вскрикивает он, подрываясь с места — передышка закончилась. — Очевидно, что королева Ингрид изначально готовила что-то против тебя, как продолжает сейчас, и знаешь что? — машет он рукой. — Она побеждает. Она побеждает, потому что мы здесь, а Аврора — там, с этой маньячкой, которая сможет вбить ей что угодно в голову. Если Ингрид скажет ей, что ты монстр, она может поверить, потому что король Джон лежит без сознания, ты — единственная подозреваемая, и с Авророй нет никого, кто сможет её вразумить.

      Это действует.

      Вся злость, что сжала её в тисках, как обвилась бы ядовитая змея вокруг шеи, отступает и оставляет за собой такую жгучую дыру, как если бы стальная пуля заново впилась в тело. Диаваль перед ней, казалось, поражён собственными словами не меньше: в бледности его лица, в треморе рук, в сбитом дыхании читается не злость, за которую она приняла жесткость его голоса, колкость слов, а боль, и боль эта находит отклик, гулкий, как эхо, в её собственной душе.

      — И вот ты говоришь, что у тебя нет дочери, — Диаваль облизывает губы. — Не то же хотела внушить тебе королева Ингрид? — у Малефисенты сбивается дыхание. Чернильные глаза, как всегда, бегают по её лицу, спускаются к ладоням — Малефисента не знает, куда деть свои руки. — Мы должны разобраться в этом, — наклоняется ворон, словно пытаясь прочесть на лице феи ответ. Мягкость возвращается в его голос. — Извини меня за мои слова, но они должны были быть сказаны. Мы партнеры, Малефисента. Неважно, кто мы такие, во что мы верим, и насколько мы хотим стереть людей в порошок, в первую очередь мы её родители.

      Трудно смотреть в его глубокие тёмные глаза — кажется, если она задержит на них взгляд, то утонет совсем. Она и без того по колено в этом дёгте. С какой не подходящей моменту, но приятной бархатистостью было произнесено это слово! Партнёры. Родители. Какая учтивость, какая уклончивость: ведь он наверняка имел в виду нечто большее.

      — Это значит, что мы можем быть только на одной стороне, — подводит он, опускаясь на траву. Лицо его встречается с тусклым светом сверху, и Малефисенту пронзают клочки воспоминаний, когда лунное серебро касалось его плеч и волос, когда он, стороной к окну, сторожил малышку Аврору долгими тёмными ночами и неторопливо пел что-нибудь своим бархатистым голосом. Когда единственным источником света в дремучих лесах Топей были цветы, и сверкающие венки были на каждом из них, что казалось уже чуть повзрослевшей, но всё же такой маленькой Авроре чудесным. Когда после боя они сидели вместе под внимательным взором звёзд, они — с горем пополам спасшие маленькую девочку, которая должна была быть её лютым врагом.

      Малефисента вздыхает. Качает головой. Опускается на один из толстых мохнатых сучьев неподалёку от лежащей тёмной фигуры, складывает крылья. Чувствует себя очень старой. Вместе с тем чувствует себя и ребёнком, которому указали на ошибку, ребёнком, который выучил какой-то урок в общих чертах и теперь пытается применить его на практике.

      — Что мы знаем? — вздыхает она.

      Диаваль ждал.

      — Король Джон попал под заклятие.

      — Это была не я.

      — Конечно, это была не ты! — вскидывает руки с земли ворон. — Я знаю. Но они не знают, и наверняка королева Ингрид постарается, чтобы не узнали. Видимо, ей на руку то, что тебя обвиняют. Это может стать поводом напасть на Топи в любой момент — чёрт, да они могли уже начать!.. А мы здесь занимаемся непонятно чем… — он закрывает лицо руками, вдавливая пальцы, потирая. — Застряли с этими двумя… экземплярами, оба такие безмозглые…

      — Аврора никогда такого не допустит, Диаваль.

      — Неужели?

      — Не сомневайся в ней!

      — Кто заговорил! — ехидничает напарник, отводя руки. — Я не сомневаюсь в ней. Я просто не знаю, чего ожидать от королевы Ингрид. Даже если Аврора воспользуется всеми способами не допустить этого, Ингрид может продолжать делать свои дела скрытно и пользоваться доверием Авроры.

      — Вот оно! — заверяет победоносно Малефисента, чувствуя, однако, за свою правоту мало гордости. — Ты непоследователен. Ты уверяешь, что Аврора не устоит перед речами Ингрид, и в следующее мгновение говоришь, что она достаточно взрослая, чтобы завести семью.

      — Мы можем поговорить об этом позже? — стонет он, потирая переносицу. — Ты действительно не видишь разницы между опасностью перед целой страной и тем, чтобы выйти замуж за человека, которого ты любишь? И который любит тебя?

      — Откуда нам знать? Ты сказал, что она наивна. Точно так же, как она могла попасть под влияние королевы Ингрид, она может быть обманута её сыночком.

      — А ты за меня не говори! — хмурится Диаваль, чей голос снова подпрыгивает, — Я никогда бы не назвал Аврору наивной, — твёрдо произносит он — и в следующую секунду обводит её собственную фигуру небрежным движением руки: — Вот ты, сидишь передо мной — живой пример того, что любую, даже самую светлую голову, можно убедить в чём угодно, приложив достаточно усилий.

      — О чём ты на этот раз?!

      — Я о Борре! — верещит он, словно это само собой разумеющееся. — И Коналле! И Шрайк, и всех остальных, кто пытается здесь вытащить из тебя ответ. Что же ты будешь делать — убьёшь всех людей или восстановишь веками назад позабытый мир за пятнадцать минут?

      — И, судя по твоему тону, ни один из этих вариантов не является верным, — ухмыляется Малефисента.

      — Да. Да! Да ты взгляни на них: на Борру, на Коналла! — варланит Диаваль. — Что за планы они предлагают?

      — Отмети Коналла, — бросает фея и почти чувствует себя виноватой — почти, потому что в первую очередь она Стражница Топких Болот и не станет верить сказкам о мире и взаимопонимании. Любовь и дружба, как становится понятнее с каждым днём, действительно чрезвычайно важны — но любовь и дружба никогда не выигрывали войн. — За его философствованиями нет никакого плана, и будь он даже прав, к нему невозможно прислушаться.

      Диаваль оборачивается, поражённый, глядит на неё в упор и впервые за долгое время улыбается. Легким движением бросает руку в её сторону.

      — Вот видишь? Можешь же, когда хочешь.

      Малефисента предпочитает пропустить его снисходительный комплимент.

      — Борра? — бросает она.

      — Что Борра? Я ненавижу Борру! — морщится ворон, как морщатся некоторые люди от особенного смрада. — И ненавижу его план.

      — Никогда бы не пришло в голову, — парирует Малефисента. — Изволь объяснить, отчего же?

      — Всё просто, — дергается Диаваль с нарочитой беспечностью. — Он хочет убить мою дочь.

      — Он хочет убить короля и королеву.

      — И Филиппа. А что дальше? «Настанет наша эра», да? Эльфы станут жить на Топях? — два уголька насмешливо, почти злобно глядят на неё. Он понижает голос: — Кто правит Топями? И как скоро они захотят избавиться от неё тоже?

      Холодок аспидом пробегает по спине, крылья вздрагивают.

      — Они не посмеют тронуть Аврору, — ледяным голосом процеживает Малефисента. Ворон выгибает бровь — сомнение закрадывается в душу. Если Тёмные Эльфы последуют за Боррой, то наверняка нагонят на себя участь быть ведомыми эльфом с абсолютным пустынным ветром в голове большую часть времени. Нельзя было не признать, что план, предложенный им, наверняка не сформировался в конечном виде вплоть до сегодняшнего дня — и вряд ли существовал вовсе до того, как Коналл отыскал Феникса под водой всего несколько суток назад. Да и план его, разобранный на части, не представляет собой ничего разумного. Если он воплотит свои чаяния в жизнь, то падёт королевская семья Альстеда — конечно, это остановит поток убийств болотных существ и освободит расу эльфов из-под земли, но это временные меры. Боррой руководила ненависть, а её очень легко направить на тех, кто её вовсе не заслужил. Малефисента это знает.

      Фея вздыхает. Конечно, он прав. Это всегда трудно признавать.

      — Тогда возвращаемся к Коналлу, — произносит она безнадёжно, разве что чтобы продолжить разговор.

      — Мы играем в жё-де-пом? — кривится Диаваль, продолжая своё нервное шествие. Видимо, зелёная трава ему опостылела — ворон продвигается к корням практически лежащего на краю земли дерева. — Нельзя просто прыгать от одного к другому, как будто это изменит ситуацию.

      — Поделись тогда ты, этакий гений, своими мудрейшими измышлениями! Что нам надо делать?

      — Я не знаю! — раздаётся в ответ. — Я не оракул! Я не веду сейчас политическую беседу — пусть эти схоласты препираются до хрипоты, — отрезает он, маршируя дальше и дальше по кривому стволу крепкого дерева, что зелёными конечностями тянется к земле милями ниже, под внимательным, задумчивым взглядом своей собеседницы — отрезает, слепой к занимающемуся золотому огоньку в её глазах. — Мне важно, чтобы Аврора оставалась в безопасности, а это невозможно, пока она там, в замке, а мы здесь ничем не можем ей помочь.

      — Ты можешь помочь.

      — Что?

      Ворон замирает на месте, спиной к ней, чуть ли не откуда-то с кроны дерева, почти уйдя из виду, не имея ни единого контакта с землёй. Малефисента повторяет, увереннее:

      — Ты поможешь, если полетишь к Авроре. Если Борра убедит эльфов, то через три дня на замок нападут. К тому же… — Малефисента собралась с мыслями. Как от шелухи, от вуали с головы, постаралась избавиться от обиды и предубеждения. — К тому же, наверняка Ингрид готовит что-то со своей стороны, необходимо быть начеку. Скорее всего, такая скорая свадьба не обошлась без её участия, — «Или давления», — проскользает в сознании. Возможно — может быть, Ингрид хотела заманить эльфов в ловушку? Иначе зачем заявлять о предстоящем празднике так громогласно? Малефисента глядит в глаза своему верному другу — они отвечают прямо и ясно. — Ты полетишь к Авроре и передашь всё, что сможешь, — повторяет фея, мысленно прокручивая варианты, с помощью которых коммуникацию можно упростить — о многом через птичий клюв не поведаешь. — Об эльфах, об Ингрид.

      — О том, что ты жива, — замечает Диаваль, приближаясь обратно. — Что ты невиновна, — она коротко кивает. Лицо Диаваля сияет — всё больше с каждой секундой возвращается тот спокойный мужчина, знакомый такое долгое время. И всё же, Малефисента замечает, может, и хорошо, что он так встрепенулся — полезно иногда. К тому же, таким образом, как никоим другим, удалось до неё достучаться. — Хорошо, — кивает тот и встаёт в стойку. — Позволь мне отправиться сейчас же.

      — Ни за что! — хмурится Малефисента. Диаваль хмурится в ответ. — Я не хочу, чтобы ты свалился в море посреди пути.

      — Это ещё отчего?

      — От усталости. Ты не знаешь, как долго придётся лететь, прежде чем ты достигнешь берега.

      — Вот именно! Что, если это займёт больше нескольких часов? Нельзя терять времени.

      — Тебе следует выспаться, — отрезает Малефисента. — Остров не может находиться слишком далеко от Альстеда, иначе нас бы не доставили сюда целыми. Если вылетишь с сумерками, успеешь ночью или ранним утром. Тебя не должны заметить, Диаваль, — нажимает фея.

      Её партнёр побежденно кивает.

      — Но я лягу спать сейчас, — и, словно в подтверждение собственных слов, мужчина устраивается на свисающем с поразительно высокого склона дереве с бесстрашием настоящей птицы: прижимается спиной к дереву, оставляет руки на земле.

      — Наполовину? — интересуется фея, занимаясь неподалёку, и получает утвердительный ответ.

      — Да, так что если хочешь сказать что-то, что мне стоит запомнить, говори сейчас.

      Ворон забирается на ветку повыше, ведомый своей природой, Малефисента остаётся настолько близко, насколько можно — иначе они просто рухнут. Место Диаваль, конечно, выбрал лучше некуда. Под ногами пучина настолько глубокая, что не видно дна, над головой свет настолько рассеянный, что иной раз задашься вопросом, есть ли там что-то: небо, звёзды или солнце — по ту сторону. Куда ни бросишь взгляд — серые суровые скалы, такие же неприступные и молчаливые, как руины замка, где они впервые встретились.

      Малефисента бросает короткий взгляд на надпись на руке, практически нечитаемую в полумраке холодного грота. Но она там, как и годами ранее, она — тихое, но уверенное напоминание о том, что кто-то всегда будет на её стороне. Хотела ли она что-нибудь ему сказать? Наверное, она могла бы объясниться. Удивительно, что из всего, что могло вывести Диаваля из себя, этим стали её слова об Авроре — удивительно и вместе с тем очевидно.

      — Я не жалею о том, что произошло на ужине, — говорит она чётко. — Моя реакция могла быть… чрезмерной, но мы оба знаем, что она была спровоцирована. Эта женщина потянула за все ниточки и сделала меня козлом отпущения. Я никого не ранила и потому мне не за что отвечать, — он встречаются взглядами. Лицо у птицы серьёзное, готовое вобрать всё, что будет сказано, и она улыбается. — Разве что за окно, — Диаваль, на секунду обескураженный, выпускает смешок, и Малефисента что-то чувствует. — Но твои слова открыли мне глаза на сторону, которую было трудно увидеть за всей этой… полемикой. Меня… глубоко ранили её действия, — выдавливает она. — Но ведь это оттого, что я люблю её, правда? Я так люблю её, потому это расстраивает так сильно — то, что она стыдилась меня, не поверила мне. Тяжело любить кого-то, кто вечно делает это тру-… — и тогда это пронзает её. Пронзает, как пуля. Стыд. Совесть. То, кому она это говорит. — Боже… — выдыхает Малефисента, отворачиваясь поспешно. Это так… это так… — Прости меня.

      Тяжело любить кого-то, кто вечно делает это трудным? И это она Диавалю? Это она говорит тому, кто влюблён в неё годами, унизительно безответно? За что она извиняется? За то, что годами не подозревала, что держала в слугах, не называя даже другом? За то, что обращала в ворона каждый раз, когда он находил в себе смелость быть искренним о том, в какую ситуацию они загнали себя? За то, что даже сейчас не находит в себе уверенности отвечать на его знаки внимания? Разве одного «прости меня» может быть достаточно?

      — Мне так жаль, — пытается она снова. Звучит так же патетично, как в первый раз. Она утыкается головой в колени, как маленькая девочка — хуже уже не будет.

      — Что? За что? — нервничает он, пока не обрывает. Через долгий, режущий миг он протягивает, грустно и низко: — Оу… Я- я не… эм… — он резко выдыхает, и, даже не глядя, Малефисента знает, что он потирает переносицу, дёргает плечами. — Ты хочешь поговорить об этом? — блеет он так, словно это он показал себя дураком из них двоих. — Я могу сказать что-нибудь, что тебе не понравится.

      Малефисента поднимает голову, смотрит на него через свои упавшие волосы.

      — Опять?

      Диаваль фыркает на колкости, улыбается своей половинчатой, сломанной улыбкой, выдыхает с шумом. Около его глаз собираются в кучку трещинки, но теперь к ним присоединяются крошечные морщинки. Она раньше их не замечала, но вот они есть. Малефисента что-то чувствует.

      — Малефисента, — начинает он медленно, наклоняясь, — моя… моя любовь к тебе — не бремя. Если это так для тебя, прошу, — он мрачнеет, — извини меня. Но для меня это не что-то, что расстраивает меня или тянет вниз — наоборот, она поднимает меня выше, чем пара крыльев.

      Они смотрят друг на друга, пока Диаваль не отводит взгляд.

      — Вместе с тем… да, — бормочет он. — Это сложно. Последние лет… пятнадцать я был влюблён в кого-то, кого иногда любить было трудно. Но если это меня чему-то научило, — сглатывает он, — это тому, что любовь… любовь сильнее. Всего этого. Трудностей, страха, злости, сомнений. Боли, которую тебе могут приносить, даже, возможно, не подозревая о ней. Любовь сильнее, если её выбирать. Потому что это выбор. Это не что-то, что… — он замолкает на секунду, хмурый, словно поймал себя на другой мысли — Малефисента следит за движением его глаз. — Ну, вот видишь, нельзя сказать, что это не даётся сразу, из-за всех этих… родственных душ, — он хмыкает нервно. — Но разреши мне оставаться при своей природе и не доверять таким вещам. У меня нет родственной души, но я знаю, кого люблю, с кем хочу провести свою жизнь, — говорит он тихо, по-птичьи склоняя голову, с чуть подрагивающими от угрожащей улыбки губами. — Так что всегда можно выбирать любовь, даже если сложно. Если есть надежда, что в конце всё будет хорошо.

      С этими словами он замолкает.

      Малефисента молчит. Но она чувствует. Этому чувству непозволительно дать имя, но эта смесь благодарности, восхищения, желания и какого-то невероятного количества нежности крутится и варится внутри, нагреваясь, как медленный, благоухающий, тягучий и сладкий сироп, как мёд. Она смакует его, пока не начинает горчить.

      «У меня нет родственной души, но я знаю, кого люблю, с кем хочу провести свою жизнь».

      Если бы он только знал…

      «Если есть надежда, что в конце всё будет хорошо».

      Он наверняка ждёт ответа. Малефисенте сказать нечего. Диаваль, наверное, и сам это понимает — словно тоска, печаль, смущение, неловкость передались по воздуху от неё к нему. Ещё с секунду его чернильные глаза ищут её позади ширмы из тёмных волос, но безрезультатно.

      Он сглатывает снова, снова вздыхает. Дёргает плечами, бегает глазами. Вокруг всё сумрачно и тихо.

      — Я бы хотел, чтобы ты сказала что-нибудь, но… — роняет он в тишину. Малефисента хочет его обнять, как никогда в жизни. Он выдыхает. — Всё нормально. Я… пойду. Мне надо… я засну. То есть, я в твоей доступности… Ты, ты знаешь. Разбуди меня, пожалуйста, и я… я улечу.

      Он чуть отодвигается сначала (всё это время они сидели, согнувшись рядом в три погибели), затем поднимается на ноги и удаляется — недалеко, всего на несколько шагов, ветка не такая длинная. Фея провожает его взглядом, пытается зацепиться — или хотя бы открыть рот и сказать что-нибудь, что утешит его, но не может даже утешить саму себя. Дойдя до места, где ветвь встречается со стволом, он садится обратно, подобрав к себе ноги, устремляя взгляд в сторону, к неприступным скалам и мерцающему свету с вышины.

      Сумрачно и тихо.

      С минуту ничего не меняется, а затем один его глаз становятся белым, будто никогда не имел зрачка. Малефисента отворачивается: видимо, всё же есть вещи, к которым, даже живя с птицей два десятка лет, невозможно привыкнуть. Она всё же проверяет лишний раз — да, Диаваль действительно спит. Но не полностью. С ним даже можно разговаривать — только в вороньей памяти разговора не останется.

      Она не то чтобы ждёт этого момента. Но она подходит к нему и садится. Диаваль не двигается с места, не меняет безэмоционального отвёрнутого лица. Это всегда выглядит немного странно.

      Он дышит почти неслышно.

      «Если есть надежда, что в конце всё будет хорошо».

      — Надежда — опасная вещь, — произносит Малефисента в пустоту. — Как и любовь.

      Как и всегда, будучи в полусне, Диаваль не меняется в лице и не торопится с ответом.

      — Ты опасная женщина.

      Вот вам спящее воронье сознание. Малефисента улыбается. Из него трудно выбивать ответы — слишком короткий лимит слов.

      — Значит, ты опасный мужчина. Очень упорно надеешься, — парирует Малефисента. Диаваль не отвечает — и не ответит. Будь он в сознании, обязательно пошутил бы в ответ или похвалился, но полуспящий Диаваль не острит и не хвастает. Отметая чувство вины за то, что мешает невинной птице спать, она забрасывает новый крючок: — И часто ли твои надежды оправдывались?

      — Заклятие, — отвечает он монотонно. — Крылья.

      Пробуждение Авроры. Возвращение крыльев. Действительно, на такое можно было только наде-

      — Сеть.

      Сеть? На поле? Та, в которую он попался? Малефисента готова фыркнуть. Ну, теперь он действительно мечтает. То была не надежда, а в лучшем случае удача. В худшем — совпадение.

      Диаваль, конечно, не слышит её размышлений. Его бедная голова занята тем, чтобы превращать обрывки сонных мыслей в кое-какие предложения.

      — Я звал тебя, — говорит он.

      Звал?.. Под сетью. Он кричал. Конечно, он наверняка кричал о помощи, но — он не мог же он вправду звать её! Он даже не знал её. Конечно, они виделись ранее…

      «Будь легка».

      …но он не мог звать её нарочно.

      — Ты звал меня? Как ты мог звать меня? Ты знал, что я там буду? Ты думал, что я появлюсь?

      Конечно, это не имеет смысла — Диаваль не ответит на столько вопросов в нынешнем состоянии. Стоит, наверное, как многое, выходящее из его рта в полусне, воспринимать это лишь частично, очень поверхностно. Ворон часто выражался самыми простыми фразами во сне, но это не означало, что он имел в виду именно это.

      — Нет, — отвечает, тем не менее, Диаваль. — Надеялся. Ты нашла меня.

      Малефисента молчит — всматривается бесполезно в его каменное лицо, чувствуя безграничную нежность. На нём ничего нельзя прочесть, и она поворачивает голову туда же, куда повёрнут его слепой взгляд. Тёмный кусочек неба, обрамлённый остриями обрывов. Звёзд не видать, всё черно и пусто. Почти, как тогда.

      Но ей намного легче, чем тогда.

      «Будь легка».

      — Ты нашёл меня первый, — говорит она просто.

      Может, она тоже тогда его звала.

***

      Она всё же предлагает Диавалю заснуть по-настоящему — и тот закрывает, наконец, свои безжизненные глаза и действительно засыпает до первых сумерек. Тогда фея умело щёлкает пальцами прямо над его ухом и услужливо обрушивает лавину информации, инструкций и указаний.

      Диаваль сможет обратиться, будучи далеко от Малефисенты, — косясь на величественный огненный портрет своей прародительницы, Стражница крепит небольшой зелёный камень у передней части его тёмного дублета.

      — Он очень хрупкий, Диаваль, — косится фея.

      — Вот зачем ты это сказала…

      Если всё пойдёт, как надо, Диаваль проберётся в замок, переговорит с Авророй, а затем, в зависимости от ситуации, вернётся на остров или вместе с Авророй отправится обратно на Болота. В случае проблемы — как ни страшно признавать их возможность — ему надлежит вернуться на Топи. Птица препирается, мол, они обязаны встретиться, но Малефисента настаивает. Диаваль пасует.

      Расставание… наверное, это уже не должно удивлять, но расставание приносит печаль, почти физическую боль. Её посыльный отшучивается, как всегда — «в птицу попасть труднее, чем в фею», «я сольюсь с ночной мглой», «я умею тихо каркать», «кто действительно в опасности — это принц Филипп, устраивающий свадьбу с нашей дочерью в наше отсутствие» — но плохо скрывает дрожь в руках.

      Они стоят на самом краю обрыва: Малефисента поодаль, ближе к изображению Феникса, Диаваль ближе к краю земли.

      — Тебе лучше скучать по мне в моё отсутствие! — прикрикивает он со смешком перед ней.

      «Я уже скучаю по тебе».

      Фея даже не щёлкает пальцами — теперь ворон может обратиться сам при желании — только глядит вслед, пока тот собирается с последними мыслями.

      — Диаваль? — вырывается у неё. Диаваль оборачивается.

      — Да?

      — Будь лёгок!

      «Всё будет хорошо».

      «До свидания».

      «Береги себя».

      «Я тоже люблю тебя».

      Улыбку Диаваля можно увидеть даже оттуда. Он смеётся, пока превращается.

***

      Они за деревьями. Они приближаются! Гончие преследуют её.

      Она устала бежать и останавливается, завидев кромку озера. Оно всё такое же: глубокое, плотное, едва подёргивающееся. Диаваль на берегу: свет изнутри озера очерчивает его чёрный силуэт.

      Он послал гончих? Он не остановит их?

      Она подходит ближе, едва дыша. Он в воде — по колено. Она осматривает воду вокруг, но крови нет — она боялась. Диаваль оборачивается — его лицо ясно, несмотря на сумрак — и протягивает руку. Она принимает её и оказывается у самой кромки воды.

      — Ты прячешься от гончих? — вопрошает она, глядя на перламутровые блики под ногами. Диаваль качает головой, чуть тянет за руку, приглашает войти.

      Она делает шаг — и делает второй, чтобы не вернуться.

      Они за деревьями, не так ли? Их рычание разносится эхом, отскакивает от воды. Озеро — не укрытие: если оно и поможет, то только обнаружить их по плеску воды, контрасту фигур на светлом фоне. А может, и поможет. Диаваль стоял здесь намного дольше.

      Гончие являются. Не чёрные, не лохматые — скорее, как существа из воздуха, тёмной материи, синего огня, полупрозрачные, безликие. Они проносятся с оглушительным лаем кто мимо воды, кто поверх неё, оставляя расходящиеся следы и порывы воздуха. Пара собак крутится вокруг неё, скалит клыки, рычит и скачет сквозь, оставляя лишь фантомную боль, только ожидание её. Их скулёж неистов, пасти сверкают в лунном свете, но они едва ли приносят вред.

      Малефисента смотрит под ноги, на сверкающие сокровища под слоем мутноватой от подёргиваний воды, смотрит, как рябь стихает и обнажает их блеск. Если достаточно захотеть, можно даже нырнуть, но для этого стоит зайти на большую глубину.

      Малефисента раздумывает, пока не просыпается.