Борра не сдаёт позиций, только расширяя список будущих жертв, больше даже не ограничиваясь королевской семьёй; Коналл пытается вернуть авторитет. Следить за их препираниями Малефисента находит странным, как если бы она наблюдала противоборство двух сторон собственного характера. Когда фея списала Коналла со счетов в разговоре с Диавалем, то, конечно, погорячилась — погорячилась из опаски. В глубине души она в чём-то была с ним согласна. Долгие годы войны с человечеством, что их активная часть, что пассивное перебрасывание частями туда и обратно при Стефане, не привели ни к чему хорошему. Эта война будет ничуть не лучше, не умнее и не успешнее всех предыдущих — не оттого, что эльфам или людям не хватает сил, ума или ресурсов. Как и в любой войне, в этой, посылая сотню фей для нападения, используя, в конце концов, её собственную силу, они не смогут предугадать дальнейшего. Поражая людей магией, Малефисента, будь она даже уверена в своей правоте, как уверена в обороте солнца и своём имени, не сможет предугадать, кто умрёт и сколько их будет. Сколько лет будет длиться это чудовищное, противное самой природе представление, сколько прольётся крови, пока всё не окончится так же, как в прошлый раз, так же, как оканчивается всегда — когда обе стороны сядут и начнут разговаривать.
Малефисента не страшится войны — но она видела и знает слишком много, чтобы желать её наступления. Она пытается найти в себе достаточно ярости, достаточно ненависти, хотя бы достаточно безрассудства, как у Борры, и не находит.
Вместе с тем Коналл, по-видимому, не в состоянии сделать ничего иного, кроме как продолжать, недалеко уходя от опоннента, педалировать силой Малефисенты. Обращение обоих настолько непозволительно, что фея просто отказывается давать им своё мнение. Нельзя принимать столь важных решений, пока не получены сведения, а Малефисента всё ещё надеется увидеть чёрную крылатую крошечную фигуру в небе. Бесполезно.
Диаваль улетает и не возвращается. Ни в тот же день, ни на следующий, ни днём после.
Возможность этого существовала, Малефисента помнит, и даже предусмотрены действия на случай, если по каким-то причинам Диаваль посчитает, что ему лучше остаться. Но это знание проигрывает перед чудовищным ощущением, закрадывающимся в сердце. Иногда оно усиливается, колется, как острие веретена, звенит, как крик настоящей банши, но без особого притяжения, какое возникает, когда что-то действительно случается. Остаётся только гадать, сигнализирует ли это что-то о Диавале, об Авроре или о Болотах, или же это старая подруга-паранойя снова надевыдается на только недавно покинутое место.
Могло произойти что угодно. Альстедская стража могла остановить его. Возможно, он не пробрался к Авроре вовсе. Может, он смог передать ей сообщение, но Аврора не поверила! Нет, такое вряд ли могло случиться — но вот шанс первого исхода был слишком велик. Зачем она отпустила его? Диаваль мог остаться здесь, в безопасности, с ней. Надо же было им обоим прийти к этой безумной идее! С другой стороны, Диаваль умён и хотя бы исходя из огромного опыта должен знать, как скрываться от королевских солдат. Шестнадцатилетняя выслуга должна была сделать своё дело. И всё же, и всё же!
Вечно недостаёт его присутствия рядом, или его голоса, который бы смог доноситься снаружи, реальный, а не звенящий в её голове, где она позволила ему жить. Его не хватает. Не хватает Авроры. Все дни до этого Малефисента могла рассчитывать на знакомое лицо, на надёжное плечо на этом треклятом острове, но теперь её сердце остаётся скормленным одиночеству, снедающему его по кускам.
Малефисента пытается расслабиться. Если Диаваль не вернулся, значит, на то есть причины, и они необязательно заключаются в его скоропостижной кончине. Ещё не всё потеряно: Коналл, несмотря на громкие речи противника, всё ещё занимает лидирующую позицию, а пока это так, можно надеяться на хороший исход дел. Стараясь выжать из себя хоть крупицу жизнерадостности, закрывая глаза на не покидающую тело тревогу, что впилась в позвоночник, как в те долгие годы когда-то давно, фея смотрит по сторонам: на танцующих эльфов, кружащихся у костра и чудом не падающих в него, на Удо и горстку детей, столпившихся около его белой величавой фигуры. Всё это выглядит почти комично: эльфы распределены по группам, каждый в своей части, и только Феникс сидит одна. Взгляды что Борры, что Коналла впиваются в неё, и это, по правде говоря, начинает откровенно надоедать. Каждый потратил достаточно времени и слов на то, чтобы попытаться призвать её на свою сторону, как будто они должны быть на разных сторонах…
Ну не замечательно ли. Теперь она ещё и думает вороньими мыслями.
Наверное, потому что она сильно скучает по кому-то, кто разговаривает с ней просто так — не оттого, что она Феникс, будущность всего эльфийского племени, великая волшебница и ужасная злодейка, а просто потому, что ему это нравится.
Под боком возникает маленькая девочка: пушистые тёмные кудряшки, горящие глаза — и протягивает веточку — подарок, значение которого Малефисента не понимает, но подарок тем не менее. Фея глядит на них, сначала на девочку, а затем на ветку в руках, следя за прорывающимися сквозь поверхность побега листочками. Девочка напоминает Аврору, хоть и похожа на неё разве что тем, что девочка, а подарок мог бы с таким же успехом прийти из кучи ерунды, что Диаваль натаскал за долгие годы, по соседству с осенними листьями, полупрозрачными камушками, бусинами, блестящими пуговицами, чьими-то зубами, игральными картами, заклёпками и собственными перьями.
Ветка начинает засыхать.
Дикий звон разносится в голове, как от огромного колокола или рокота ворона, увеличенного в разы. Тело пронизывает холод, и Малефисента встаёт, с решимостью глядя вперёд, хотя туман и низкие облака неизменно скрывают мир позади себя. Болота в опасности. Ингрид начала войну.
Нет времени на Коналла или Борру — Малефисента срывается с места прямо вперёд, в ночную мглу, пропитавшуюся серым киселём хмурых туч. Видимость отвратительная, но фея добралась бы до места, лишившись и всех пяти чувств. Крылья оглушительно хлопают, рождая свист ветра, и расстояние сокращается намного быстрее, чем ей казалось. Если можно так быстро добраться до Болот, то и до Альстеда путь должен был быть недолгим…
Поляна пуста. Неприкосновенное место, где мёртвые жители Болот обретают свой последний дом, разворовано, лишёно ковра из гробоцветов, лишь недавно устилавшего его. В воздухе веет ночным холодом и пахнет людьми. Но зачем начинать здесь? Наверняка было какое-то стратегическое значение в том, чтобы уничтожить это место, эту память. Скрывалась ли за этим некая хитрость, или же это было просто наивысшее, унизительнейшее надругательство?
Был ли хоть какой-то смысл пытаться переубеждать себя, взывать к последней своей миролюбивой мысли, когда людей не остановило ничто, даже такая священная вещь, как жизнь и смерть?
— Люди несут опустошение, — Борра, как демон, призванный вести по назначенному пути, оказывается за спиной. — Они саранча, заполонившая планету. Это не решить миром. — О, если бы он мог замолчать! Слишком похожи их мысли сейчас, слишком легко ему будет повлиять на неё, а ей не хочется быть игрушкой, перебрасываемой с лёгкостью из рук в руки. — Ты годами оберегала человека. Пора взять под крыло и свой род.
Она не удостаивает эльфа ответом, лишь прислушивается к лесным шорохам, мистическим и враждебным. Она слышит команду, человеческий голос, но пока пытается отыскать направление, становится поздно.
Коналл гарпией оказывается перед ней, и его решетят пулями.
Крылья путаются, пока они беспорядочно падают вниз, навстречу земле. Солдаты выступают из тени — их пластины сияют, и оружие, каким бы оно ни было, направлено прямо на них. Не раздумывая, Малефисента строит вокруг себя и Коналла прочную стену из толстых ветвей, куполом сомкнувшуюся над их головами, прячущую их от железа. Но они растут недостаточно быстро, а точнее, достаточно медленно, чтобы через прощелины между стволами видеть уворачивающегося Борру. Он не прячется, он с грохотом валит всех, до кого только достаёт, швыряя в воздух и закапывая в землю. Это даже более жестоко, чем то, что проделывала Малефисента с группами воинов, то и дело наведывавшимися на её территорию во время войны со Стефаном. Но фея не в силах его осуждать. Она в силах только глядеть на лицо Коналла, на его закрытые глаза и не двигающиеся конечности. Сосредоточенность и шок отнимают у неё всякую возможность сформировать даже одну мысль. Она ничего не видит перед собой и ничего не запоминает.
В следующий момент они уже на острове, и вокруг Коналла толпятся эльфы с ладонями, тонущими в траве, и вьётся магия, истончаемая каждым дюймом земли. Вокруг расцветают цветы и кружится золото, но ничего не становится лучше.
Что бы ни проповедовал Коналл, как бы к нему не прислушивался, неохотно, но с достоинством, народ ранее, сейчас его слова растворяются в крике, который поднимает Борра и его последователи. Последних теперь не сосчитать, и Малефисента может их понять: последний голос надежды пал, пал от пуль тех, в кого хотел верить. Вместе с Коналлом, кажется, умирают его наставления. Эльфы скалятся, их крылья дрожат от ярости, рождённой от горя, их возгласы громогласным эхом отскакивают от стен грота. Борре ничего не стоит повести их за собой, и он не теряет времени. Малефисента пытается заставить себя беспокоиться об этом, но тщетно. Неестественная пустота царит в сознании, прерываемая лишь чёрным, палящим чувством вины. Он спас ей жизнь, а теперь умирает за неё. И его смерть даже не будет иметь смысла, ведь с первым прибывшим в Альстед эльфом, с первым взведённым оружием у мира не останется шанса.
Малефисента не боится смерти до тех пор, пока в ней есть смысл. Коналл верит, даже в последние секунды своей жизни, глядя ей в глаза, не двигаясь ни единой частью тела, только прожигая взглядом — что в Малефисенте есть сила Феникса. Чувствуя, как волнами, почти что теми же, что окутали её после засаженной в бок пули, разве что теплее, приятнее, по ней разливается что-то новое, поднимаясь на ноги над бездыханным телом, расправляя крылья, Малефисента думает, встретит ли свою смерть сегодня и будет ли в ней смысл.
***
Возрождение не похоже на то, на что должно бы быть похоже. Возрождение больше напоминает схватку со смертью. В её поступке нет ничего самоотверженного. Она отказывается признавать это храбростью. Это было единственно правильное решение. Малефисента смотрит на лицо Авроры и почти ни о чём не жалеет. Только надеется, что её поступок будет громче всех несчастий, что она причинила.
Всё тускнеет и рассыпается в темноту, и только тогда в свои клешни её захватывает страх — туда, где нет ни одного из чувств, словно мысль существует отдельно от тела и медленно вянет, не получая никаких сигналов из внешнего мира. Какая-то невообразимая пустота, как воронка торнадо приближается к ней, бессмысленная и абсолютно, абсолютно бесконечная, забирающая навсегда. Но если она ещё здесь, значит может быть, должен быть способ.
Возрождение больше напоминает схватку со смертью. Но если Малефисента в чём-то и преуспела, так это в умении сражаться.
И если Диаваль, меняя форму, чувствует что-то хотя бы отдалённо похожее, ему стоит навсегда закрыть рот и прекратить жаловаться.
Сила, какой не было никогда прежде, как гром сотен барабанов в голове, как вихрь ветра, как извергающееся жерло вулкана, как жидкий огонь, текущий по венам, кипятящий кровь — сила струится по ней и вырывается в виде рыка, в виде мощных хлопков крыльями. Это, возможно, самое прекрасное чувство, что ей довелось до сих пор испытать — любовь, рождённая из страха, жизнь, расцветающая после смерти. Небывалая лёгкость.
Внизу распластано всё: белоснежный донжон, лица военных и их опущенные, забытые орудия, феи и клубы чудовищного алого дыма. Всё под ней неважно, кроме Авроры.
Поэтому когда Аврора падает, Малефисента падает тоже.
Крылья жёстко врезаются в землю, и она катится дальше, с треском и свистом, но главное уже произошло. Когда облака пыли оседают, когда сознание возвращается к ней, хватка, как и боль, ослабевает, давая девушке возможность выбраться, и превращение происходит. Мир кажется поразительно другим, но Аврора неизменно прекрасна. Её руки, облачённые в когда-то белые, но сейчас серо-коричневые рукава платья, что должно было стать подвенечным, обвивают её, напоминают о доме. Малефисента чувствует себя больше собственного тела, немного как Диаваль ещё с неделю после превращения в дракона, наверное.
Кстати о Дьяволе. Ворон — точнее, человек — несётся к ним со всех ног, очень некстати прерывая объятие. Волосы Авроры пахнут пылью, и она плачет ей в плечо, и крылья феи — Феникса — накрывают их обеих коконом, но Диаваль появляется рядом, и она скучала по нему, поэтому…
— Я скучала по тебе.
По правде говоря, она гордится интонацией, с которой сказала это. Достаточно саркастично. Абсолютно честно.
***
Диаваль стоит один на балконе, спрятанный среди обвивающейся зелени и наваливающихся ночных теней, но от Малефисенты не скроешься. Всё вокруг утопает в настигающей вечерней синеве, в воздух возвращается прохлада, не приносящая, тем не менее, никакого облегчения. На балконе всё пропитано запахом цветов, но невозможно избавиться от забившегося в нос, на кожу, в ткань одежды и, кажется, в саму голову, смрада гари и крови. Малефисента так надеялась долгие годы назад, что больше не придётся вспоминать этого запаха, но надежды часто не оправдываются, что бы её ворон ни судачил.
Молчание повисает между ними, печальное и тяжёлое. Диаваль облокачивается на перила балкона, наваливаясь, разглядывая серо-синее небо, будто бы железный купол, нависшее над их головами. Фея тоже чувствует, что сидит под колпаком, в крошечной стеклянной банке, как в тех, куда заточили пропавших с Болот жителей, или лежит под толстой железной сетью. Она смотрит на Диаваля в надежде, что он снова каким-нибудь образом её снимет.
— Такое странное ощущение, — вздыхает ворон тихо, не наклоняя головы, — будто бы…
— Всё это уже случалось, — завершает Малефисента.
— Точно, — безрадостно кивает птица. Они молчат ещё, обдумывая, разжёвывая. Голова трещит страшно, словно кто-то тянет за рога или сильно давит на виски, и её будто бы штормит, несмотря на то, что под ногами твёрдая поверхность, а руки вцепились в балконную перекладину, как анкер. Мысли тягучие, горькие, как дым, как пепел, в который превратились феи один за другим, заполняют всё внутри, и её тошнит от одного ощущения, от одного запаха, от одного воспоминания. — Только теперь это ты спасаешь Аврору от падения с башни… — добавляет Диаваль, то ли пытаясь разрядить обстановку, то ли попросту думая вслух. Он осекается: — Бедный ребёнок.
Аврора падала с башни пять лет назад, в свой день рождения, навстречу смерти, пока не очутилась в объятиях большого чешуйчатого дракона. Аврора падала с башни сегодня, в день своей несостоявшейся свадьбы, навстречу смерти, пока крылья могучего Феникса не сомкнулись вокруг неё, заключая в кокон. Малефисента всё ещё не представляет, что этот Феникс была она сама. Должно быть, она видела чужими глазами, управляла чужим телом, чужими крыльями, но то была не она! Феникс родился из пепла, горящий, горячий, и пронёсся мимо, быстро и больно, как ожог, как удар, победоносно, как факел, громогласно, как львиное рычание. Видела ли она в себе Феникса? Лишь отчасти. Как если бы его тень заслоняла её собственную, но не больше. Только не сейчас.
Аврора спасена, но…
— Но в этот раз больше жертв, и я не могу притвориться, что в том нет моей вины, — говорит фея, не отрывая взгляда от собственных пальцев на перилах.
— Что? — дергается Диаваль тут же. Ещё секунда, и его чернильная фигура оказывается ближе, хоть и не сильно. Луна не спешит послать свет на его лицо, оно остаётся в тени, но наверняка пытливые глаза бегают по ней в поисках ответа, как всегда. Звучит Диаваль устало и немного нервно: — Малефисента, ты не имеешь никакого отношения…
— Коналл погиб из-за меня, — отрезает Малефисента, прежде чем Диаваль может окончить, отрезает быстро и с одного раза. — До кровавой битвы. — Новая волна разбивается о её спину, бьёт под дых. В голове стоит звон; стоит ей закрыть глаза, как восстают картины, которые совсем не хочется вспоминать. — Он погиб, защитив меня от пули во время нападения людей на поле гробоцветов.
Диаваль так и застывает на месте, словно мраморная дворцовая горгулья, стерегущая и молчаливая в своей суровости. Стоит так несколько секунд, разворачивается, чтобы ещё сильнее опуститься на холод перекрытия. Он барабанит пальцами по поверхности, сгорбленный, сдерживает вздох, проводит ладонью по лицу.
— Мне так жаль, — наконец раздаётся в тишине. Эти слова искренни, и всё же не делают ничего лучше. Диаваль снова закрывает руками лицо — следующие слова раздаются скомканно и горько: — Как жестоко звучат теперь мои прошлые слова. Я недооценивал его.
Коналл хотел мира, но не дожил так мало до той минуты, когда он свершился. Даже не имея точной стратегии за пазухой, он прислушивался к своему сердцу и верил в лучшее в людях — нечто, чему им всем стоило поучиться, Малефисенте в первую очередь. Могло ли действительно существовать какое-либо продолжительное спокойствие между такими разными мирами, как люди и жители Болот? До тех пор, пока их правители не подогревали ненависть, определённо. Оставалось лишь надеяться, что сейчас, с поражением королевы Ингрид, это случится. Чего Коналл и хотел. Чего хотели, по большому счёту, они все, но к нему не прислушались, и ценой этого стали десятки жизней, оборванных, как его собственная, как некрепкий стебель гробоцвета.
— Не все ли мы?.. — говорит Малефисента низко. В носу щиплет и в конечностях какая-то ужасная слабость, будто следует прямо сейчас лечь и свернуться, иначе всё тело рассыпется в прах, снова. Фея сжимает зубы, упрямо глядит вдаль несмотря на горящее ощущение в глазах. — И он не единственный. Столько семей остались расколоты, разорваны, столько детей потеряли… — она не оканчивает, у неё захватывает дыхание. Не нужно оборачиваться, чтобы почувствовать приближение Диаваля, его взгляд. Плечи сами опускаются вслед за сложенными в трауре крыльями. Сейчас они кажутся, как никогда, тяжёлыми, словно никогда ей не принадлежали и оказались на спине по недоразумению. — Я слушала их весь день, и я не в силах им…
Влага всё же освобождается, задерживаясь под самыми глазами. Они, даже глядя в свинцовое небо, видят только обезумевшие от горя лица фей, потерявших своих родных, любимых в бою; кричащие фигуры тех, кому повезло — и это удача? — не погибнуть от порошка, а застрять в сетях, быть заваленными полуразрушенными зданиями, прибитыми к земле и недвижимыми. В ушах до сих пор противно звенит от нескончаемого звука пушек, один запах от снарядов которых вот уже столько часов доводит до дурноты, ужасающего ощущения в желудке и в душе. Всё облегчение, какое только могло зародиться, рассыпалось, поверженное металлом, от одних воспоминаний, горячих, свежих, грязных.
Диаваль молчит, и Малефисента понимает глупость своих слёз. Бесполезная минутная слабость: ей-то от чего плакать? Она стоит здесь, живая и невредимая, тогда как для кого-то солнце больше не взойдёт никогда. И зачем, право, вымещать всё худшее в себе на этой несчастной птице? Ему и самому, возможно, пришлось несладко в последние дни. Фея быстрым движением проводит пальцами под глазами, запрокидывает голову, чтобы новые слёзы не посмели выкатиться. Всё же оборачивается к Диавалю.
— Извини меня, — говорит она, не узнавая в этом низком, хриплом голосе свой собственный. — Мне не следовало.
— Что? Нет, нет-нет-нет, я… — ворон смотрит прямо в глаза, хмурясь, и в его собственных чернильно-чёрных колодцах вдруг мелькает такая боль. Он выдыхает отчаянно: — О, иди сюда.
Нет сил сопротивляться, нет и желания — Диаваль берёт её в охапку, как медведь. Как всегда, он тёплый, даже горячий на ощупь, и его тепло окутывает Малефисенту одеялом, и она не заслужила этого, ему не стоило…
— Ты была их слушателем, теперь я буду твоим, — бормочет он над ухом своим бархатным голосом. Руки проводят по плечам вниз, и она чувствует немного его птичьи когти на месте ногтей. По коже бегут мурашки. Ей по-прежнему холодно. Фея утыкается носом в его грудь, чуть-чуть не задевая рогами, заставляя сомкнуть руки за спине. Пусть он скроет её слёзы от беспощадной ночи, пожалуйста.
— …И жители Болот… — выдыхает Малефисента, глядя в серую, неприветливую пустоту неба. Наверняка Диаваль слышит её лишь потому, что находится в непосредственной близости. — В церкви. Лист, и Бальтазар, и… Аврора просто разбита, я из её комнаты… Флитл… — шепчет она сипло, вспоминая пару фей, сокрушённо витающих над прекрасным голубым цветком, тонким и высоким. Злая и скорбящая, она изумляется вслух: — Из всех, кто был там — Флитл.
Из всех, кто был там — Флитл! Эта маленькая, противная надоедливая старушка со своими вездесущими бабочками, вся будто сотканная из жеманства и цветочных лепестков — и такая самоотверженность! Такая решительность от кого-то, кто боялся шорохов в доме и ссорился с сёстрами по пустякам! Почему ей надо было умереть? Не бессмысленно, но глупо, слишком скоро, слишком несправедливо.
Флитл умерла — одна из немногих, кого Аврора называет семьёй. Погибли Лист и Бальтазар — те, кто заменили когда-то Малефисенте старших братьев. Они умерли, а она осталась жива. Справедливо ли это было? В этом и заключалось её предназначение? Сделала ли она хорошую вещь? Малефисента думает — совсем невовремя — о том глупом представлении в городе несколько лет назад, о чувстве разочарования в себе, что сейчас посещает её снова, как старого друга. Впервые она пытается его прогнать. Аврора жива, Тёмные Эльфы освобождены и вольны жить там, где им вздумается. Среди людей жертв нет, а здания всегда можно восстановить. Память о падших будет храниться как напоминание — непрошеное, но необходимое. Может, во всём этом действительно был смысл.
— Кто знал в ней такую храбрость, правда? — шмыгает носом Диаваль. Руки путешествуют по её плечам, а его слова будто такие же тёплые. И это говорит он, кто терпеть не мог эту троицу, кто ненавидел их одно время за то, как они обращались с Авророй. Они оба разделяли к ним одно отношение: несмотря на всё плохое, считали их семьёй. А теперь она погибла. — Она спасла многих своей жертвой. Если бы не Флитл, многих существ постигла бы та же участь.
Эта мысль если и утешает, то немного. Если бы Флитл не остановила ту рыжую бестию за органом, Болота потеряли бы ещё стольких… Малефисенты не было там, чтобы точно наблюдать происходящее или помочь, но ей была поведана вкратце эта часть. Убийственный порошок оказался заряжен из длинных труб инструмента прямо в ничего не подозевающих жителей Топей, пришедших на свадьбу, и выход был заперт и завален. Только усилиями Диаваля в медвежьем теле и Авроры дверь удалось проломить, пока последние оседающие частички уже разносящегося в воздухе порошка не попали на кого-нибудь ещё.
— И если бы ты не помог открыть дверь, — говорит она вслух.
Диаваль был не меньшим героем, чем пикси — разве что не умер в процессе. Но он мог погибнуть, напоминает голос в голове, всё тот же, что услужливо плёл ужасающие истории и строил жуткие картины последние несколько дней, что они провели порознь. Он мог погибнуть, окажись вместе со всеми по ту сторону. Хорошо, что его там не было… Но почему? Разве он не отправился, как все остальные, на свадьбу, не заходил в храм? Почему он был снаружи, а не внутри? И почему не…
— Я не сумел бы сделать это, не обрати ты меня, — отвечает Диаваль, и в его ответе ненарочная подсказка. Малефисента вырывается из объятий.
— Почему ты не обернулся сам? — фея осматривает черную фигуру перед собой — практически бесполезно в такой призрачной темноте, но отсутствие волшебного огонька в районе груди заметно, впервые за вечер бросается в глаза и пронзает нехорошей догадкой. — Что-то случилось с камнем?.. — Диаваль молчит, только опускает руки. Малефисента хмурится, находя из какого-то неисчерпаемого источника силы злиться. — Я наказывала тебе, Диаваль, быть с ним осторожным!
— Знаешь, трудно быть осторожным с ним, когда его раскалывают надвое прямо!..
Смысл слов доходит до них обоих, кажется, одновременно. Диаваль роняет тут же своё «неважно», но поздно — фея цепляется за рукава его камзола, теперь так странно сидящего на нём.
— Диаваль? — Диаваль молчит. — Что ты мне недоговариваешь? Тебя раскрыли солдаты в ту ночь? — выпытывает она, не сводя глаз с его потускневшего лица. К злости вихрем присоединяется запоздалый страх. Диаваль молчит, тем самым выдавая ответ. — Почему ты не сказал мне?
— Разве это имеет значение? — гримасничает он в ответ, пытаясь, но не настойчиво, высвободить руки из-под когтей феи. — Всё кончено, и я в порядке, клянусь.
— Расскажи мне, что произошло, — в голосе появляется сталь. Она силится приподнять его голову, заставить встретиться взглядом, но вовремя останавливается, улавливая весь дискомфорт, почти что испуг, исходящий от него. Ей не хочется думать об этом. Его нашли, его… делали ли с ним что-нибудь? Что, если над ним издевались всё то время, что он находился в Альстеде, что, если его морили голодом или избивали, проверяли оружие против фей? — Диаваль, я найду способ выведать, но лучше я услышу это от тебя.
— Это неважно! — восклицает Диаваль, наконец, выпутавшись из клешней.
— Конечно, важно.
— Почему?
— Потому что я места себе не находила, волнуясь за тебя, ты, глупая птица! — вырывается у неё. Ворон смотрит со смесью удивления и тревоги, с опущенными бровями и напряжёнными плечами. Если он считает, что сейчас не время и не место для того, чтобы узнать, как с ним обходилась альстедская стража, он сильно ошибается. — Ты ведь не вернулся! — продолжает она. — Я даже не знала, жив ли ты! Ты хоть понимаешь, каково это?
Пребывать в агонии, не имея возможности быть рядом. Жалеть, что не сказала больше. Теряться в догадках о том, действительно ли случилось что-то ужасное, или это только беспочвенные фобии подкидывают жуткие сказки для ума. Ждать, ждать, ощущая почти физически его отсутствие, как если бы она перестала отбрасывать тень или лишилась одного из чувств.
Она глядит на его лицо, чуть заживающие темные полосы на котором теперь таят в себе намного больше, чем лишь минуту назад.
— Понимаю ли я? — выпучивает глаза тот. — Леф, ты чуть не умерла трижды за эту неделю. Или, пожалуй, четырежды, насколько я теперь знаю. Я с ума с тобой сойду. Сколько ещё ты будешь подвергать себя опасности?
В какой-то момент своей тирады он снова обнимает её, начинает гладить по голове, несмотря на то, что волосы крепко и надежно укрыты повязкой. Это его неуклюжий способ её заткнуть, всё понятно. Нехотя, делая одолжение, Малефисента сдаётся: что-то подсказывает, что в объятиях ворон нуждается не меньше её самой. Мысли о всевозможных неприятностях, через которые Диаваль мог пройти за последние дни, не покидают, и она осторожно обвивает руки вокруг его талии. Может, ей только кажется, может, он действительно стоит непрямо, чуть поникше, и ладони — они в конце-концов оказываются на её обнаженной спине, и она чувствует их кожей — шершавее, чем обычно, словно ранены.
Он никогда не был так близок, и даже этого, что удивительно, кажется мало. Малефисента знает, догадывается, в какую сторону направляются её мысли, но делают они так невовремя, так некстати, что приходится, прилагая немало усилий, их затушить, как факел непонятно откуда добытого желания под дождём печали и скорби. Она не может просто взять и поцеловать его сейчас. Как минимум потому, что он не поймёт. Как максимум потому, что одна возможность этого пугает. К тому же, сейчас не время и не место. Всегда не то время или не то место. Почему? спрашивает себя фея, почти капризничая, впиваясь руками в рукава его одеяния, пока они не полезли, движимые сами собой, к его лицу. Почему всегда не время и не место? Когда же будет время и место?
Диаваль дёргается, и на одно пугающее мгновение колдунье кажется, что она обронила что-то вслух. Кажется, нет. Под их балконом раздаются звуки — несколько фей не отошли на покой, скорее всего, собравшись вместе для поднятия духа или в поисках поддержки, как она сама. Возможно, к ним присоединилась Аврора — когда Малефисента покидала комнату, королева собиралась направиться к Тёмным Эльфам с предложением любой возможной помощи. Их балкон же по-прежнему печален и тих, и стоит довольствоваться мыслью, что она скорее всего действительно ничего не проронила. Но фея уже не доверяет своей голове. Желание спать и нежелание видеть сны, что обязательно исказят и ещё более, если возможно, обезобразят недавние события, грызутся в схватке двух волков.
Но есть ещё один игрок, гораздо более сильный.
— Позволь мне хотя бы подлечить тебя, — заявляет Малефисента, наклоняя голову, не вырываясь. Диаваль мотает головой. — Да. Диаваль, я этого не оставлю.
— Госпожа, тебе нужно лечь спать.
— Диаваль.
Они препираются ещё некоторое время, потому что это отвлекает, это рутина, вытесняющая мысли обо всём остальном, и каждый чувствует себя одержавшим победу в конце: Малефисента всё же оказывается в широкой, слишком мягкой дворцовой постели, укутанная так, что перья только чудом не ломаются, и, ко всему прочему, рядом с Диавалем, но в голове созревает план. Фея изо всех сил борется со сном, выжидая, когда птица, то ли найдя её уснувшей, то ли устав лежать без подушки (её он откидывает на кресло тут же, предположительно потому, что она наполнена перьями), всё же поднимается.
Малефисента наблюдает краем глаза, как чёрный силуэт передвигается по комнате, выглядывает лишний раз на балкон, возвращается. Как с тихим плеском набирает себе из кувшина воды, а затем ещё, ритмично опустошает стакан, озираясь по сторонам с напряжением в плечах и спине, будто ожидая кого. В теле человека он и видит в темноте по-человечески, то есть, по его мнению, отвратительно, а потому выглядит нервно, хотя сейчас наверняка причин на то больше. Он проверяет замок на двери, убеждаясь, что вход заперт, и начинает медленно, со всеми признаками изнеможения раздеваться. С приятным звуком кожи и пуговиц распахивается камзол — Диаваль долго ищет, куда бы его повесить, и в итоге швыряет на ближайшее кресло, к подушке. С тихим шуршанием и едва скрываемым кряхтением он избавляется от башмаков, стягивает через плечи рубашку, почему-то ещё более потрёпанную, нежели обычно. В порыве невиданной аккуратности складывает одежду и оставляет вместе с поясом там же, где камзол. Остаётся в одних брюках.
Она могла потерять его несколько дней назад. Окажись он в церкви, или обернись его участь ещё хуже после попадания в руки альстедских солдат, что бы она без него делала? Догадывается ли он хотя бы немного, насколько важен?
На секунду Малефисента мечтает: если бы у Диаваля тоже был знак… Это больше не имеет никакого значения, она знает. Дело, как ни странно, больше не в её сомнениях, отрицании очевидного. Ей на секунду хочется, чтобы Диаваль тоже имел что-то, что дало бы ему знать. Даже пресловутое «Лучше, если бы тебя забили до смерти?» — хотя лучше, конечно, «Я скучала по тебе». Не зря же она переродилась, в конце концов. Судьба могла бы и сделать одолжение.
Постояв немного у кровати, словно раскидывая мыслями, Диваль всё же забирается, не накрываясь, оставляя Малефисенту единственной хозяйкой одеяла. Укладывается спиной к ней на почтительном расстоянии, чуть подогнув колени, сложив руки под головой вместо подушки, чуть ли не утыкаясь носом в собственный локоть, как птичка. Шумно выдыхает.
Малефисента принимается за работу.
— Эй! — подскакивает Диаваль, ощущая холодные руки на своей спине, обнажённой и покрытой странными тонкими параллельными полосками. Малефисента только шикает на него, закрывая ладонью рот, обдумывая версии происхождения этих полос. Золотая магия струится по ним, как песок, стягивая кожу без следа. Шрамов у ворона достаточно — как бы он ими не кичился, без лишних можно обойтись. Брыкаться бесполезно — хватка у феи всегда была крепкая. Можно было, разумеется, дождаться, пока жертва заснёт, но Малефисента подозревает, что заснёт скорее, чем дождётся этого момента. А ещё ей не симпатизирует мысль трогать спящих, вне зависимости от причины.
— Тебя оставили наедине с этим гнусным котом, да? — выдавливает из себя Малефисента, осматривая раны. Неглубокие, ровные, но раздражённые — Диаваль дёргается при каждом прикосновении. Кошачьи когти. Удивительно, как среди отвращения и жалости, вызванных мыслью о том, что её бедную птицу оставили на кота, какая-то противная часть её умудряется найти этот факт забавным.
Диаваль молчит долго, не отнимая напряжения со всего тела.
— С Арабеллой. Да, — шипит он наконец.
— Так это она? Вы уже друг друга по имени знаете? — ухмыляется фея. Диаваль рычит, то ли по-волчьи, то ли по-медвежьи. — Бедный, — улыбается Малефисента. Раны зажили, и теперь она просто бесцельно гладит его по спине. — Тебя обернуть? — говорит она тише. Мужчина утвердительно мычит — спустя мгновение чёрное пернатое тело проваливается среди одеял и перин. Он издаёт звук, в котором натренированное ухо угадает раздражение и усталость, и, движимая волной нежности, подпитанной болью и печалью, она притягивает его к себе. Бережно, молча и осторожно, ворон складывает крылья и укладывается на достаточной дистанции, чтобы её рука касалась блестящих перьев, чем фея и пользуется. Он сильный и в то же время по-птичьему хрупкий под её ладонью. Постепенно дыхание птицы выравнивается, замедляется, и фея позволяет провалиться в сон и себе, убаюканная этим мерным звуком и теплом.
***
Диаваль провожает взглядом козу.
— Ита-а-к, — протягивает он, не оборачиваясь, — эта женщина собиралась убить половину нашей страны, убила половину твоих сородичей, и за это ты делаешь с ней то, чему подвергаешь меня трижды в день каждый день?
Она почти ждала, что он что-нибудь скажет по этому поводу.
Диаваль материализовывается неподалёку, предупреждая даже первые мысли о себе: она как раз думает о том, что он сейчас, наверное, утомлённый после танца с невестой на правах отца, набросился на рыбу. Надежды её не оправдываются. Всю неделю мужчина ест еле-еле. Малефисента замечает, но ничего не говорит. Каждый вечер за прошедшую неделю, успевшую пройти между последним боем и свадьбой, уже настоящей, Авроры и Филиппа, они так или иначе проводят вместе, уставшие и мало что понимающие до конца, и в один из таких вечеров Диаваль с напускной небрежностью роняет, что три дня в Альстеде его держали в запертой комнате на одной воде. Доступ к еде теперь имеется, в частности, к ассортименту мяса, сладостей, пива и вина, но он всё равно берёт лишь немного и намного реже, чем обычно.
— И всё же ты человек, а не козёл, Диаваль, — парирует Малефисента.
Она почти выпытывает у него личности солдат, что поступили так с ним: заперли, оставив наедине с кошкой, которая на дух его не переносила почему-то не только по естественным, но вдобавок и по каким-то своим собственным причинам — но Диаваль либо увиливает от темы, либо отказывается, оправдывая их поступки исполнением приказа. Фею это почти убеждает. Почти — потому что на следующий день, после пары подслушанных фраз она случайно контузит нескольких солдат крылом. Стресс делает её неуклюжей.
— Тоже мне большая разница. Можно подумать, быть человеком так уж хорошо, — ворчит он, а затем свободной рукой проводит вокруг себя. — Глянь на меня. Я как в силках, — вздыхает он угрюмо, резвый, стоило дать повод на что-нибудь пожаловаться, — посмотри на этот дублет! Двадцать лет проносил рубашку с вырезом…
— …с самым большим вырезом, который можно было придумать, — соглашается фея.
— Вот именно, а теперь на мне три слоя одежды и плащ вдобавок, — он сжимает в пальцах край чёрной лёгкой струящейся ткани, свисающей ассиметрично с плеча, тыкает его демонстрационно фее в лицо, мол, ты только глянь на эту тряпку. — Никогда в жизни не надевал столько одежды сразу.
— Это чтобы тебя узнали, Диаваль. Нам нужно много слоёв, чтобы притвориться, будто ты такой же толстый, как раньше.
Ворон медленно поворачивает голову, одаривая её лучшим подарком — своим недоумённым лицом. Это того стоило.
— …Вот бессовестная женщина, — произносит он только.
Диаваль зачем-то показательно воспринимает своё вынужденное изнурение как потеху и только шутит о том, что держал пост. Он действительно стал намного худее, так как даже день без привычного рациона плохо сказывается на птицах: щёки впали, знаки на лице и ключицах видны намного явственнее, выступают теперь, как шрамы. К ним обоим перед свадьбой приставили… каких-то девочек, на самом деле, фрейлин. Им поручено было привести родителей невесты в самый надлежащий вид. Своих Малефисента прогнала взашей немедля, но Диаваль поддался на комплименты и дал в итоге постричь волосы и побрить лицо. Его космы, смоляно-чёрные и отчего-то чем длиннее, тем менее прямые, теперь достаточно коротки, чтобы — наконец-то! — не скрывать половину лица. Фрейлины, однако, получили частично и от него — как раз тогда, когда, по его словам, захотели кремовым содержимым какой-то коробочки замаскировать отметины на висках. Этого ворон не потерпел — по бог весть какой причине своими знаками он очень гордился, как один гордился бы орденами или боевыми ранениями. Что-то общее с ними в этих следах, наверное, есть.
Тем не менее, без краски не обошлось — провели сажей по самой слизистой глаза, а от одного даже в сторону отвели небольшой рисунок чёрного раскрытого крыла, аккуратный и красивый. Наверняка юные художницы держали в уме его настоящую природу. Малефисенте же нравится думать, что это могли быть не только вороньи крылья, но и её собственные — ими он тоже успел побывать.
— Ну-ну, пташка, не хохлись, — важничает колдунья. — Кому, как не тебе, надо всегда выглядить представительно?
Одно из перьев на его камзоле (здесь тоже решили отдать честь его происхождению) не лежит на месте, и Малефисента тянется поправить его. Диаваль застывает под её пальцами. Она быстро возвращает перо, зелёное и фиолетовое, как известный вороний покров, на место и отдёргивает руку. Зеленца напоминает ей о собственной магии, хоть и недоброй. Ещё один символ принадлежности к её команде — к их стороне, как он имел смелость недавно выразиться.
С того дня утекло много воды, хоть и немного времени, но правда остаётся правдой. Последнюю неделю их связь прошла некоторую проверку несчастьем и частичной клаустрофобией. Среди документов и соглашений, разговоров с предводителями кланов Тёмных Эльфов, разбирательств с кровожадными участниками и всеми плодами их упорной работы, помощи пострадавшим, установления разрушенных связей стали ясны некоторые вещи. Во-первых, со скорбью справляться легче, если о ней говорить. Во-вторых, Филипп, кажется, не такой уж и противный мальчик. В-третьих, где-то в это время Малефисента учится засыпать в каменных комнатах, на кроватях, занавешенных со всех сторон, с подушками и одеялами, и рядом с Диавалем. В человеческом теле.
Когда она просыпается так в первый раз, утром после тяжёлого разговора о смерти и шебутных котах, и встречается с располагающим к себе взглядом Диаваля сверху вниз (он сидит поверх одеяла, прислонившись к изголовью, рассматривая гобелен напротив и, только почувствовав её пробуждение, начинает озвучивать мысли вслух), то сначала её одолевает недоумение. Поражает даже не то, насколько явственно судьба продемонстрировала различие между Диавалем и мужчиной, что был до него, а то, что она даже не подумала об этом, засыпая и глядя на его человеческое лицо едва на расстоянии вытянутой руки.
Ей нужно это спокойствие, она цепляется за него как за лучшие двадцать минут каждого проходящего дня, поскольку всё остальное походит на хаос. Тёмные Эльфы планируют переселяться на Топи, но не все, а кто, ещё неизвестно, и неизвестно сколько и куда именно, ведь Болота не безграничны, и когда они отправятся, тоже неизвестно, кроме того, что отправиться они должны, конечно же, как можно скорее. С кончиной Коналла, предыдущего предводителя, на Малефисенту глядят как на лидера, и хоть фея не имеет ничего против возможности лишний раз поруководить кучей народа, нервы это треплет знатно.
Какой-никакой итог многодневных переговоров всё же подведён: на следующее утро после свадьбы Тёмные Эльфы отправятся на остров, а затем будут постепенно, по несколько семей, переселяться на Болота, чтобы для каждого успели найти и обустроить подходящее, уютное и достаточно большое место. Пока не выбран новый вожак (по этому поводу, как и по предыдущему вопросу, у всех есть множество мыслей), Малефисента останется на острове в качестве временной предводительницы. Ёжась на балконе перед спальней-опочивальней Диаваля, всученной ему, как и многим другим, на время до отлёта (у феи есть и своя, так никогда и не посещённая), Малефисента размышляет, что это может означать для них обоих.
Ворон за последние годы не теряет навыка находить её на балконах после торжеств. Они говорят об Авроре, от которой только что вернулись, о прошедшей свадьбе, о запнувшемся на словах священнике, которого не перебил только ленивый, о танцах. О Персивале и Шрайк, по иронии судьбы оказавшимся в одной танцевальной паре слишком много раз, чтобы считать это случайностью. О тропических эльфах и о том, где они могли жить до переселения на остров. О том, понимает ли Диаваль попугаев, и может ли вообще одна птица понять другую. О том, что, разумеется, птицы разных видов не понимают друг друга. О том, что, Малефисента, увы, также не может понимать Ингрид только потому, что у них обеих рога и странные глаза.
Так наступает глухая ночь. Это сигнал ко сну для многих, хоть и не для всех — под ними там, на земле, кто-то всё ещё ходит между столами, общается с музыкантами или ожесточённо и упорно лезет по кустам. Для Малефисенты и Диаваля же светская жизнь на сегодня подходит к концу. Они проходят мимо закрывающихся на ночь цветов, обнимающих двери и перила, в комнату. Впервые здесь горит свет, бросая золотые блики на каждый предмет внутри.
— Глянь, что одно существование прялок может сотворить с интерьером! — восклицает Диаваль, чей взгляд путешествует от тяжёлых штор к обивке кресел и длинным, замысловатым коричнево-красным гобеленам на стенах. — Здорово выглядит. И… — он замирает в углу, — ох, отсюда она ещё больше. Комната для дракона — для медведя точно.
В этот раз ему не нужно бросать ненужную одежду на кресло — у зеркала прячется бледная, безрукая, безногая, бесполая фигура, как птичка на жёрдочке. Диаваль аккуратно, но с видимым нетерпением стягивает все те слои верхней одежды, которые считает лишними, оставляя их на деревянных плечах безликого гостя, пока не остаётся в одной чёрной рубашке. Формальность вечера исчезает, как шелуха лука, вместе со всей одёжкой — Диаваль предстаёт вдруг таким, каким она видела его ежедневно больше двадцати лет, как когда он только примерил стянутый у пугала с поля кусок поношенной ткани, по чистой случайности всё ещё изображающий рубашку. Это было целую жизнь назад, и всё же время лишь легонько трогает их обоих, спугнанное магией, которой оно не знакомо. Ворон выглядит старше, определённо, это видно по лицу — хотя бы в тех же морщинках около глаз (Диаваль корчится перед зеркалом, пытаясь стереть краску с лица, и именно в них она задерживается), которые, как ни странно, среди людей зовутся вороньими лапками.
Малефисента присаживается на край кровати — она уже перестала казаться слишком мягкой. На душе приятно и хочется болтать о ерунде. Сегодня был волшебный вечер. Они скоро расстанутся вновь. Ей нужна тема для разогрева — светская беседа, если так выразиться.
— Ну и каково иметь свою мечту исполненной? — заискивает она.
— А? — Диаваль оборачивается. Лицо его почти чистое — если так можно сказать о широких разводах, что остались от когда-то крыльев.
— Помнится, ты был медведем неделю назад.
Диаваль изображает серию следующих друг за другом выражений физиономии: зажженная радость, задумчивый скептицизм, принятие, а затем снова раздумывание — и заключает, наконец, с шагами в её сторону и причмокиванием губ:
— Драконом было лучше. Но и медведь ничего. Большой, сильный, хорошие когти — звук, правда, противный, когда проводишь по чьим-нибудь латам. И огня нет, — добавляет он с досадой. Перина чуть прогибается под его весом, когда он опускается на постель рядом с её сидящей фигурой. — Ну, а каково быть Фениксом?
Малефисента не раздумывает.
— Легко.
Диаваль с ухмылкой приподнимается на локтях. Свет играет на его щеках, отбрасывает тени от бровей, ресниц и носа, подсвечивая нечеловеческим видом знаки на висках.
— О-о-о, по-вороньи говоришь?
— Не зря же я была большой чёрной птицей целых две минуты.
Ворон играет бровями.
— Ну и как?
Тут приходится подумать: как бы так ответить, чтобы не навлечь на себя ещё полчаса сокрушённых жалоб о превращениях, под которые Малефисента могла уже при желании открывать беззвучно рот и попадать в каждое слово. Это если она скажет правду и ответит, что местами было очень страшно. Но если она поведает обо всём хорошем, наверняка ворон зазнается. Он и так свято верит, что лучше тела птицы ничего на свете нет. Фея щурит глаза.
— Мне понравилось иметь хвост.
Диаваль победоносно хохочет.
— Я знал! Я знал! А ты твердила, что нет ничего страшного в том, что Аврора дёргала мои перья из хвоста! — сокрушается он. Они продолжают говорить на эту тему болезненно-увлечённо: Аврора уже взрослая, и всё, что им хочется делать, так это вспоминать времена, когда она была маленькая. И всё же через некоторое время Диаваль возвращается к её отзыву: — Ну что ж, «легко» может означать что угодно. Прости мне просьбу уточнить?
— Всё, что это может означать. Свежее, моложе…
— Моложе? — повторяет ворон медленно — а потом издаёт звук, какой обычно получается у очень удивлённых детей: как попытка сделать глубокий вдох без воздуха. — Тебе же… тебе же неделя от роду! — смех клочьями вырывается из его глотки, комкая слова в кучу. — Ты- тебе- — он перебивает сам себя, жмурясь и тряся плечами, тыча в неё пальцем. — Ну, поздравляю, ты ещё совсем ребёнок!
Он вскакивает с места, не прекращая измываться, и Малефисента может только вспомнить свои издёвки над его вороньим возрастом и надеяться, что этот балаган скоро закончится. В отличии от Диаваля, её надежды сбываются редко.
— Ты точно ничего не попробовал на свадьбе, Диаваль?
— Я был отвратительно молод для тебя, — заливается глухая птица с другого конца комнаты, куда её забросило в приступе гомерического хохота, — теперь я отвратительно стар, да что это такое! Никогда не попадёшь, всегда какое-нибудь извращение!
— Какое грязное создание, — бросает Малефисента с места. — Кто знает, может, если я обращу тебя, под стать твоим мыслям, в свинью на время своего отсутствия, ты подумаешь над своим поведением? — поднимает она бровь. Диаваль частично трезвеет. Шмыгая носом:
— Отсутствия?
Волшебница чуть приосанивается на постели, не сводя первой взгляда.
— Да. Мне следует, пожалуй, поделиться некоторыми новостями. Завтра мне надлежит отправиться с другими Тёмными Эльфами на остров, чтобы затем помогать в переселении некоторой их части на Топкие Болота.
— О, я знаю об этом, — отмахивается Диаваль, облегчение сквозит в его голосе, только потом исчезая. — Но почему это… О, — мысль мелькает на его лице, задумчивом и разве что немного удивлённом.
— Будет лучше, если ты останешься на Болотах, — подтверждает фея.
— Ты не хочешь, чтобы я полетел с тобой?
— Ты нужен на Болотах.
— Ерунда какая! — возмущается ворон. — Кому я тут нужен! — и, прежде, чем Малефисента возражает, что он нужен Авроре, ведь кто-то должен помогать ей, пока нет Стражницы Топких Болот, он настаивает: — Я должен отправиться с тобой.
— Нет.
— Ты не можешь улететь без меня.
— Конечно, могу.
— Нет.
— Я не нуждаюсь в разрешении, Диаваль, — отрезает фея.
— Мы не разделимся! — с чуть блеснувшим в свете оскалом он встаёт перед её сидячей фигурой, и Малефисента наблюдает, как его раздражение, вспыхнувшее на секунду, перетекает в какое-то другое чувство, скрытое в мрачных тенях, накрывших угольные глаза, во что-то более тихое, но не менее тревожное. — Всякий раз, как мы находимся порознь больше пятнадцати секунд, у тебя словно задание свести себя в могилу! Я не могу так.
Он произносит последнюю фразу с придыханием.
— Диаваль…
— Я не могу снова тебя потерять. — повторяет он голосом низким и хриплым, бегая, как обычно, взглядом по её лицу, будто бы пораженный собственной серьёзностью. Ещё с мгновение они читают лица друг друга, безмолвно и чуть напряжённо, и тогда Диаваль чуть щурится. — Эй, глянь-ка туда! — говорит он вдруг, и Малефисента смотрит, и тогда ворон вцепляется в неё руками и валит набок. Постель оседает под ними, и фея остаётся в клетке между своими крыльями с Диавалем и его руками. — Хватка дракона! — смеётся он, переплетая их ладони. — Крепкая, крепкая, не дёргайся. — раздаётся над её ухом, как будто она дёргалась. Малефисента лишь замирает, сравнивая, противно себе, эту ситуацию со всеми похожими в своей жизни. Это не хватка Стефана, не обжигающая клетка железной сети, и даже вспышка воспоминания о том, как Коналл скрыл её от пуль, не похожа на «хватку дракона». По какой-то странной причине, на самом деле, Малефисента даже не думает бояться. Одной недели хватило, чтобы привыкнуть к такой близости. — Я беру тебя в плен, принцесса, — воркует в это время Диаваль. — Не надейся выпутаться, я не отпущу тебя. Я не могу тебя потерять, — говорит он, и до феи начинает доходить странный смысл его выходки. Ворон, если можно, придвигается ближе, оказывается около её плеча. — Без шуток, — выдыхает он тихо — дыхание гуляет по её плечу, как горячий пар. У него, как и всегда, тёплые, почти нечеловечески тёплые руки. Запах кожи и чего-то ягодного окружает её сладким облаком. Она косится, как может, за спину в попытке разглядеть его лицо, и видит в полумраке выражение такое печальное, что отворачивается.
— Отпусти меня.
Диаваль отстаёт и забирает тепло с собой. Перекатывается на спину.
— Не думаю, что ты была в состоянии видеть это, — он глядит наверх, то ли на роскошный тёмный балдахин над кроватью, то ли на потолок, — но королева Ингрид сделала представление из твоей кончины. Прокричала об этом с башни, как только дым рассеялся, — говорит он, замолкает. Боль пронизывает его голос и вместе с ним пронзает её сердце. — Мне… казалось, что я умер… тоже, — говорит он, как никогда не находя нужных слов, глядя теперь в её сторону, но по-прежнему не на неё. — Это было ужасно.
Малефисента отвечает на его печальные слова единственным способом, который знает, что лучше молчания.
— Что ж, извини меня за то, что умерла, Диаваль! — выпаливает она. Теперь тот всё же оборачивается, добитый, с раскрытым ртом и глазами, теряющимися в темноте.
— Я не это имел в виду! — блеет он, с поражённого крика сбиваясь на беззвучие рыбы. — Я… — открывает он рот, но закрывает, всё ещё проваливаясь в стараниях отыскать те слова, что передадут его страх и тревогу лучше. Сглатывает, пытается снова, вздыхает, и вдавливает ладони в глаза, абсолютно поникший.
Они лежат вместе поперёк кровати, полулицом друг к другу, и Малефисента совсем не хочет, чтобы вечер закончился так. Им вообще не следовало сегодня ссориться, тем более из-за такой вещи, как его страх потерять её, другого лица его любви к ней. Она успела по пояс зайти в эту воду там, на острове, представляя себе все способы, которыми до него могли добраться, только чтобы затем узнать о правдивости своих догадок. Она совсем не это хотела ему сегодня сказать.
— Я знаю, что ты имел в виду, — вздыхает она, отнимая руки от его лица, заставляя глядеть. — Прости меня. Но тебе не стоит волноваться, я буду в порядке, — заверяет она, удивляясь сама уверенности собственного голоса после всего произошедшего. Но так и есть. — Я уже в порядке.
— Откуда я знаю? — отзывается Диаваль тихо, как будто бы себе. Малефисента придвигается, чуть приподнимаясь на руках над ним. Ворон тянется к её запястьям, но убирает руки. — Что ты в порядке? Что ты действительно здесь? — поясняет он. — Что это не я валяюсь где-то у башни, или запертый в комнате с Арабеллой, или в дворцовых кустах, и просто вижу твоё лицо в видениях перед смертью?
Его лепет пугает и вместе с тем греет сердце до крайней степени. Фея еле сдерживается.
— Старый дурак, неужто ты перестал верить собственным ощущениям? — улыбается она. Мужчина супит брови. — Ну, видишь ли ты меня? — Диаваль кивает, не двигаясь, на её поддразнивание. — Прекрасно. Слышишь? — она нависает над ним совсем, чувствуя странное, нервное бурление внутри. Ворон кивает снова с, наверное, самой слабой улыбкой на всём белом свете. — Чудесно. Чувствуешь мою ладонь? — она тянет к его лицу персты, стирая последние остатки краски, проводя по вискам, очерчивая отметины-узоры. По возникшему под пальцами напряжению видно, как он стискивает зубы, моргает, хмурит брови, как обычно…
— …А как же всё остальное? — подаёт голос Диаваль — хотя голосом он не располагает, в основном дыханием. У него странное выражение лица: смесь трепета, стыда и предвкушения в глазах, что следят за каждым движением, втягивают. Кожа под её пальцами — они теперь гладят щёку и заострившийся от голода и напряжения подбородок — горит огнём. Её кожа тоже — он прикасается к её шее. — Запах… — вдыхает он, чуть вытягивая шею, сверкая глазами, затем отступает вновь, почти с опаской.
Она знает, о чём он говорит. Проводит большим пальцем по его нижней губе.
— И вкус…
Ответ, каким бы он ни был, она сцеловывает с его губ. Глаза сами закрываются, и всё замирает на момент: остаётся только мягкость его лица под ней, застывшие пальцы на её шее — а затем он зарывается в её волосы и тянет к себе.
Он продолжается недолго — первый поцелуй. Диаваль начинает шевелить губами в ответ только чуть запаздывая, во время второго — он наступает через секунду, стоит им оторваться друг от друга, на мгновение, удивиться самим себе и притянуться вновь. Ворон только поначалу чуть стеснителен — стоит ему разобраться, что к чему, как его руки вдруг оказываются повсюду: на её щеке, на подбородке, на шее — прикосновения лёгкие, как от перьев. Её руки тоже действуют сами, расчесывая его волосы, сжимая предплечья, дотягиваясь до выреза на рубашке, прижимая ближе, ещё ближе.
Было бы преувеличением назвать этот поцелуй идеальным. Во второй раз он притягивает её так резко, почти отчаянно, что они стукаются носами, и смех, тёплый и сладкий, чуть нервный, касается их губ вместе с шумным дыханием. Она тянет за его волосы так сильно и беспорядочно, что чуть не выдёргивает перья — он в итоге, улыбаясь, не прерываясь, только трясёт головой, прогоняя её руки. Поцелуй неидеален — но он достаточно прекрасен, чтобы выгнать все посторонние мысли, все сомнения, что только имели наглость существовать ранее. Достаточно нежен, чувственен, чтобы затрепетали крылья, засветились искры в глазах. Все страхи, всё прошедшее время — всё стоило этого момента.
Закончив, они не отстраняются ещё, наверное, вечность, делясь сбитым дыханием. Его лицо в её ладонях, его руки обосновались, как якорь, на её талии, чтобы она не соскользнула с его колен, на которых каким-то образом оказалась.
Диаваль отходит первым.
— Что ж… — хрипит он, облизывая губы. Ухмыляется: — Я верю в происходящее ещё меньше.
Малефисента ведёт бровью — из всего, что он мог сказать..! За ней не постоит.
— Ну, а я всё ещё улетаю завтра, гений, — язвит она без яда в голосе. Диаваль меркнет на секунду, прежде чем, облизывая губы с ухмылкой, покачать головой.
— Почему мы… не можем просто сказать друг другу приятные вещи? — их берёт на какое-то время смех, забирающий с собой всё оставшееся стеснение. Малефисента держится за его плечо, всё ещё сидя, чуть приподнявшись, на его коленях, он не отнимает рук от её талии, задерживая её над собой, глядя снизу вверх. Смех рассеивается, тёплый и освобождающий. — Я хочу поцеловать тебя ещё раз, — хрипит он, и она позволяет. В этот раз они не стукаются носами, да и вообще выходит… очень хорошо. Малефисента начинает привыкать к ощущению его губ на своём лице: на щеке, на скуле, на шее… — Ну да, — выдыхает он, не останавливаясь. — Всё еще мало верится.
Малефисента милостиво улыбается, отрываясь, только чтобы обнять его.
— Бедняжка, — любезничает она, — неужели мысль о том, что я могу поцеловать тебя, кажется такой невозможной?
— Да! — раздаётся у её плеча, к которому он прижимается, давая доступ к своим волосам. Малефисента льнётся к ним, перебирая пряди, как делает всегда, когда нервничает, и выдавливает из себя улыбку — вины в ней больше, чем радости.
— Мне стоило сделать это раньше, — сетует она тихо, и её собственный голос звучит незнакомо низко. — Или сказать… — Малефисента вздыхает, решаясь. — Мне стоило сказать тебе множество вещей уже давно. Но, как ты мастерски отметил, у меня действительно… уходит какое-то время на то, чтобы осознавать некоторые вещи. Я… потратила много времени на то, чтобы забыть урок, который считала верным, о том, что любви не существует, — выдавливает Малефисента, внезапно злая на себя за то, что пересказывает Диавалю то, что он и так знает. Но это важно. — Пока мне не стала ясна моя неправота, пока я не познала материнскую любовь. Но мне казалось, что это всё, — продолжает она, — и понадобилось ещё несколько лет и… пара дней на острове, чтобы свыкнуться с мыслью, что, похоже, существует и любовь между влюблёнными для некоторых — для таких, как Аврора, — опускает Малефисента голос. Диаваль давно отнял голову от её плеча — лицо его спокойно, созерцательно, только тень сожаления покрывает его. Малефисента делает вдох, собираясь с мыслями. — И сейчас, мне кажется, я только начинаю обдумывать… что-то большее. Что, возможно, подобное может быть сказано и обо мне, — заключает она. Она ищет ответ в его глазах, хотя их еле видно в тёмной комнате — он коротко кивает, слегка улыбаясь. Малефисента берёт его за подбородок, заранее сожалея. Она может его расстроить. — Но… это займёт время.
Это займёт время — разбирание всего мусора в голове по полочкам, прежде чем окончательно можно будет избавиться от его самых страшных частей. Малефисента знает в Диавале ворона терпеливого, терпеливого до крайности, но не наступит ли эта крайность в ближайшее время? Может, он наконец отчается и решит, что друзья из них выходят лучше, чем кто-либо ещё?
Птица хмурится, рассматривает её лицо, думает.
— Поэтому?.. — начинает он. Поэтому ты улетаешь? Поэтому оставляешь меня на Болотах? Поэтому мы расстанемся вновь — потому что ты боишься?
— Пожалуй, да, — роняет фея. В его голосе знакомая нота, настораживающая, хотя он не выглядит печальным. — Тебя это не расстраивает?
— Шутишь, что ли? — выпаливает ворон, вдруг улыбаясь. Пальцами, что всё так же вцепились в её бока, он водит круги по её животу — кажется, сам того не замечая. — Мы- мы только что-… — он выдавливает смешок, — посмотри только на меня. Я соглашусь на что угодно.
Он улыбается. Значит, ожидание его не заботит? Малефисента щёлкает пальцами, зажигая потухающие огни, даря им новую жизнь, следя за тем, как свет и тени возвращаются к его лицу. Его зеницы — если это вообще возможно — ещё больше и чернее, чем обычно. Они сфокусированы на её губах, пока она следует ногтём за линией его подбородка.
— Неужели я наконец нашла способ держать тебя в узде? — заискивает она. Ворон, с прищуренными очами, недоверчивым изгибом бровей, плохо скрытой ухмылкой надутых губ, склоняет по-птичьи голову, мол, не скажи. Прежде, чем он успевает возразить, она доказывает свою гипотезу: целует его снова. Возможно, ей никогда не надоест. Их тела вновь оказываются близко, его ладони гуляют по её спине, не касаясь при этом крыльев, её руки путешествуют по его плечам и шее и смыкаются на затылке, притягивая ближе. Они отрываются друг от друга лишь потому, что Малефисента боится, что иначе забудет всё, что хочет сказать. Дыхание еле возвращается в норму, но его перехватывает не только от длительности поцелуя, но и от нервов — только чуть погодя она восстанавливает свой нормальный голос, придавая ему всю нежность, на которую способна, чтобы сказать следующее: — Это моё обещание, Диаваль. Что я вернусь, и тебе не стоит волноваться, и что… — она продолжает гораздо тише и ниже, пытаясь вспомнить слова, что собиралась сказать, почти заготовленные, но вытесненные ощущением полного блаженства последних минут, и решаясь просто говорить начистую. — Что я всем сердцем знаю, что, если я когда-нибудь полюблю снова — это будешь ты. Если я и могу влюбиться в кого-то, то только в тебя, потому что я уже люблю тебя. — Она берёт его за руку, переплетая пальцы, как он иногда пытался давным-давно, когда не мог признаться в любви иначе. — Если я когда-нибудь смогу отдать своё сердце, тебе лучше взять его в свои вороньи когти и держать в сохранности. — Малефисента подносит к губам его ладонь тыльной стороной. Как у настоящей птицы, у него острые ногти и чуть грубая на ощупь кожа в месте костяшек. — Хотя ты уже делаешь это лучше всего.
Диаваль молчит, только улыбается своими огромными чёрными глазищами, а затем тянется и, как птичка, чмокает в нос. Он не отнимает, однако, лица, проделав это — держится близко, утыкаясь носом.
— Приятно знать, что ты считаешь меня таким первоклассным защитником твоего сердца, Леф, — бросает он нарочито небрежно. Не дожидаясь ответа (он так и вырывается), он опускается на кровать, и в этот раз минуя подушки — только пригласительно вытягивая руку. Приняв её, фея оказывается лежащей рядом и ощущающей вмиг всю усталость мира. — Это хватка дракона на тебя так повлияла? — говорит он.
— Мне не нужно, чтобы ты меня защищал, — возмущается волшебница, вмиг поднимая голову. — Я могу постоять за себя сама. Я говорила о безопасности, не о защите. — Ворон скептически, если не насмешливо, выгибает бровь — не придави она его своим весом, может, он бы и руками развёл. — Это разные вещи, Диаваль, — настаивает колдунья. Ей кажется, эти слова могут означать даже больше, чем все им предшествующие. — Защита — это… словно тяжёлая терновая стена, закрывающая тебя от вреда. А безопасность — это… — Она смотрит на него, пытаясь на лице прочесть способ вобрать в одно предложение всё, что она за два десятка лет научилась к нему чувствовать, начиная с их самой первой встречи. Будь легка. Малефисента улыбается. — О, тебе понравится, — заверяет она. Диаваль хмыкает. — Это лёгкость, которую чувствуешь, когда тебе совсем ничего не угрожает, — объясняет фея. Её пальцы возятся с застёжками его рубашки. — Ты меня понимаешь?
Диаваль снова молчит, снова только сверкает глазами, но не целует в этот раз. С мастерством, выработанным за последнюю неделю, он гладит её волосы.
— Да, — отвечает он просто. — Тебе… Ты чувствуешь себя в безопасности сейчас? Со мной?
Малефисента опускается обратно. Под её щекой наполняются его лёгкие, гудит его голос и гулко бьётся его сердце.
— Да, — говорит она напоследок. Диаваль оставляет след своих губ где-то у неё на макушке. Малефисента гасит все огни комнаты движением руки и прислушивается к тишине, ощущает прохладу ночного воздуха и тепло тела рядом. Безмолвие длится долго, пока ворон не произносит, в темноте:
— Я тоже люблю тебя. — Он осекается: — То есть, ты и без того знала. Не хочу тебя принуждать к разным вещам, знаешь, например, там, влюбиться в меня уже поскорее, но, знаешь, если это поможет…
Малефисенте даже не приходится притворяться раздражённой — несмотря на приятный сентимент, она почти уснула.
— О, я ожидаю, что ты окажешься таким же безнадёжным романтиком, каким я тебя представляю, — ехидничает она, — и постараешься сделать наши будущие короткие встречи… интересными.
Диаваль тихо смеётся — никогда не надоедающий звук.
— И какой слуга может отступиться от подобного приказа…
***
Днём отвлечься нетрудно — слишком многое происходит вокруг на острове, и часто Малефисента является чуть ли не главным действующим лицом. Борра становится следующим предводителем Тёмных Эльфов, но очевидно, что присутствие Феникса многие по-прежнему воспринимают как хороший знак. Малефисенте этого более чем достаточно — если она чему-то и научилась за свою жизнь, так это тому, что все… точнее, скорее, почти все заслуживают второго шанса. Борра был рождён для того, чтобы вести за собой, и теперь, когда его безбашенность чуть усмирилась опытом и очевидным раскидыванием мозгами на досуге, из него выходит достаточно хороший лидер, вооружённый молодостью, прыткостью и смекалкой. Борра был рождён, чтобы вести за собой — Малефисента была рождена, чтобы защищать. Поэтому теперь её дни проходят среди высоких деревьев, старых свитков и рисунков, с долгими практиками, в ходе которых оказывается, что смена сущности в нормальное время, без напряжённых нервов — это действительно немного неприятно, а также иногда в узком кругу очень странных старичков, по-видимому, не только за мудрость, но и за надоедливость отправленных в отдельную часть леса заботиться о зверях и птицах. Это такие старики, в отношении которых традиционное сбрасывание со скалы не применяется разве что из соображений совести. У многих нет настоящих зубов, но на всё есть своё мнение.
Она смотрит на этот странный кружок бородачей и развалин, где одни напоминают о своём возрасте по любому поводу, а другие даже не задумываются о нём, и думает, что однажды тоже постареет. С великим облегчением она видит, что Феникс для эльфов важен, но не необходим — с облегчением, потому что ей не нравится идея умирать и возрождаться каждый раз, когда те, кого ты любишь, не имеют такого дара. Зато ей интересно узнать, какой она станет в будущем. Какой станет Аврора — на людях время оставляет отпечатки куда глубже. Изменится ли Диаваль? Бедный ворон, может, и не поседеет, но голос у него наверняка продолжит становиться всё ниже и ниже, скрипучее и скрипучее, пока она не перестанет понимать его кряхтение совсем.
Днём отвлечься нетрудно — история Тёмных Эльфов раскрывается перед ней, как карта, старая, не всегда точная, но достаточно красивая. Её отпечатки, отголоски, обрывки таятся в каждом ярде этого места, среди расщелин, веток, листов и огромных глыб. Неудивительно, что на деле, несмотря на слова Коналла о последнем оплоте, не так много семей в конечном итоге изъявляют желание вернуться на Болота. Так решают в основном те, кто и раньше жил в похожих условиях — в холодных зелёных холмистых лесах.
Днём отвлечься нетрудно — вечером звуки жизни на острове стихают, как и огни. По небу ещё летают наперегонки подростки, толкаясь локтями, коленями и крыльями, улюлюкая и смеясь, но на них вечно шикают с земли, и они исчезают в другой части леса. В наступающей мгле Феникс остаётся одна. И тогда оно снова присаживается ей на грудь, стягивая — печальное чувство острой тоски.
Единственная хорошая вещь в отношениях на расстоянии — это то, что они с Диавалем. Ради кого иного она, может быть, и не стала бы мучаться.
Они видятся раз в пару недель, когда Малефисента, сопровождая очередную группу переселяющихся на Болота семей Тёмных Эльфов, возвращается домой — раз в пару недель и всего на день. Время всегда наступает слишком редко и истекает болезненно быстро — это особенно трудно, когда за один вечер чувство полного единения восстанавливается, только чтобы прерваться следующим утром. Оказывается, существует некоторая разница между любовью и влюблённостью — осознавать её труднее, наверное, оттого, что они ничего с Диавалем не делают по порядку. Сначала они заводят ребёнка, потом начинают любить друг друга, и только затем умудряются влюбиться. Но теперь эта странная штука — влюблённость — преследует её по пятам, превращает только недавно обнаруженную любовь из чего-то возвышенного и почти бестелесного в что-то жутко сентиментальное, осязаемое, чувствующееся в скачущем сердцебиении, в сбитом дыхании, в почти тошнотворном ощущении в желудке, в конце концов, в лёгкости мыслей. Одно дело — чувствовать себя не в своей тарелке целыми неделями на острове, сгорая от тоски и ожидая новой встречи с самого момента, как прервалась предыдущая. Совсем другое дело — чувствовать, как всё поле зрения сжимается до одного-единственного лица, которое при виде её начинает сиять, и тянуться всем существом к этой чёрной высокой фигуре. Фея боится иногда, когда приземляется неподалёку, вместе с остальными прибывшими, среди толпы, что Диаваль к ней побежит, или — ещё ужаснее — она побежит, но они оба взрослые и поэтому просто быстро идут. Превращение в медведя научило ворона искусству широких медвежьих объятий: он словно сгребает эльфийку в охапку, и Малефисенте остаётся только вдыхать его знакомый запах и принимать тепло, чувствуя, как всё внутри становится на места на один день.
Диаваль воспринимает происходящее с восхитительной серьёзностью и вместе с тем с завидным чувством юмора. То, что раньше было простыми поддёвками, шутками и остротами, частично начинает переформировываться во что-то, что Малефисента может назвать только флиртом. Удивительна даже не та нахальность, не та нежность, не та искренность, с которой слетают с его уст разные странные фразочки — о её глазах, или о её наконец распущенных волосах, или о том, что, конечно, он действительно, как она и считает, принимает ванну только раз в месяц и только в тот день, когда она здесь — специально ради предоставления шоу на одну персону, разве она не довольна тем, что видит? Удивительно то, что она отвечает в том же духе, и это совершенно не так неловко, или странно, или неправильно, как показалось бы совсем недавно. Наоборот, слова рождаются абсолютно естественно, как если бы они с начала времён общались только так и не иначе, как если бы их отношения были песней, и теперь наконец к и без того красивым партиям разных инструментов добавили сочный звук трубы и пару барабанов. Теперь под эту песню можно танцевать.
На танцы, тем не менее, увы, сил нет никаких. Никому от этого не легче. По прилёте часто фея устаёт так, что в конечном итоге они с Диавалем не делают практически ничего интересного всё то противозаконно короткое время, данное им в собственное распоряжение. Ей хочется полетать вместе, хотя бы отправиться в неспешную пешую прогулку по Топям, как раньше, но зачастую к вечеру, после обязательного визита Авроры, её замечательной девочки, готовящейся теперь стать матерью в свою очередь, и после помощи эльфам с расселением она оказывается настолько уставшей и сонной, что Диавалю ничего не остаётся, кроме как сидеть рядом с ней под деревом, скармливать ей сладости и молоть языком. Иногда они сидят под длинноволосой ивой у пруда, где плеск воды заглушает их перешёптывания, иногда на склоне обрыва с видом на замок, как в давно ушедшие годы, кажущиеся уже нереальными. Позднее, когда Малефисента чистой магией и авторитетом выбивает продление передышек сопровождающим семей, и они могут наконец ходить на настоящие… свидания… всё чаще прибежищем становится одно и то же место: глубокий грот на возвышении, с которого открывается прекрасный вид на золотеющий в утренних лучах лес, и как раз достаточно места для мгновенного взлёта. Там сухо, тепло, пещера достаточно скрыта от посторонних глаз и велика для двоих и их вещей. Фея шутит однажды, что Диавалю следовало бы начать строить здесь гнездо — так прочно они здесь засели — но ворон становится настолько серьёзным в лице, что теряет дар речи и перестаёт моргать, а потом целует её, наверное, так крепко, как никогда, сладко и долго, и становится ясно, что он принял идею близко к сердцу. Малефисента совсем не собирается его переубеждать.
Целоваться Диаваль учится быстро. В конечном итоге они обзаводятся целым арсеналом всевозможных поцелуев: поддразнивающих, быстрых и невесомых, как между птицами, и почти яростных в своей страсти, обязательно с горячим дыханием и порхающими пальцами. А ещё других, особенных, глубоких и сладких, таких, что заставляют что-то перевернуться внутри, как если бы ворон применил особую магию. Моментами фея боится, что Диаваль делает больше, чем она может ему отплатить, что язык любви, доступный ему чуть ли не врождённым талантом, ею не изучен, пока не находит, что части его она всё же знает. Например, ему всегда (оказывается) нравилось, когда она гладила его по голове. И он буквально тает на глазах, если искренне, без сарказма похвалить его голос.
Усталость, тяжёлым плащом висящую на плечах, как пара крыльев, каждый раз, можно поблагодарить только за одно — за моменты, когда она засыпает. Сон в одиночестве кажется печальной и непростой идеей после того, как она буквально за считанную неделю, проведённую в альстедском замке, успевает научить себя засыпать в объятиях Диаваля и не может отучить. С ним же засыпать намного легче и приятнее. Всё-таки хорошо, что он такой болтун: за долгие недели она успевает соскучиться по его голосу настолько, что даже нет желания перебивать или останавливать, когда он шепчет ей на ухо перед сном, лишь бы он говорил, говорил и говорил. Тёплое дыхание гуляет по её щеке, она чувствует вибрацию в его груди, а ладонь, кажется, остаётся навсегда приклеенной к её волосам или крыльям. Он всё же добивается того, чтобы прикоснуться к ним — к крыльям — пальцами, больше не только клювом, и этот момент почти разочаровывает своей нормальностью. Мурашки по коже бегут, и улыбка расцветает на губах, но мир не останавливается — может, так оно и должно быть.
В какой-то момент начинает до боли хотеться прийти уже наконец к тому моменту, когда они смогут делать так каждый вечер. Гулять, видеться с Авророй, Филиппом и их будущим ребёнком, брать лодки по реке между Болотами и Альстедом, как они умудряются однажды. Ходить снова на мероприятия Авроры и тихо осуждать с балкона всех присутствующих, делая ставки на того, кто выиграет в следующей дуэли. Обустраивать дальше гнездо, которое Диаваль никак не закончит, уверяя, что таким в одиночку птицы не занимаются. Обсуждать всё на свете: от новых пирогов из города до сущности магии и смерти. Чувствовать наступление сезона спаривания на уровне, наконец превышающем дурацкие шутки и хождение вокруг да около. Засыпать и просыпаться вместе, чувствуя, как идёт время.
Это такие большие сентиментальности, что даже Диаваль находит забавным. Они оба оправдываются тем, что уже слишком стары для того, чтобы притворяться слишком старыми для сентиментальностей.
***
— Смело с твоей стороны предположить, что я ещё не древний! Мне сколько уже, двадцать семь?!
— Двадцать восемь.
— Двадцать восемь!!
Диаваль крутит в руках цитоль: небольшую, из тёмного дерева, с полукруглым низом и заострёнными боками — примеряется, проводит пальцами по струнам. Только пару дней назад был её день рождения, теперь настала его очередь. Малефисента, частично из признательности за свой собственный подарок, частично из желания предоставить несчастным серенадам Диаваля уже какой-нибудь аккомпанемент, презентовала ему эту странную лютню, найденную не без помощи Авроры. Ворон, как и положено имениннику, зарделся, расцвёл, поцеловал и пообещал поскорее научиться играть. Малефисента посоветовала поторапливаться, пока старость не настигла его, и голос не стал всё ниже и ниже, скрипучее и скрипучее и далее по списку.
По-весеннему светлое вечернее небо, подрумяненное садящимся солнцем, возвышается над пещерой, на котором скромная компания из двоих отмечает праздник. Фея вернулась на Топи чуть больше недели назад и не собирается покидать их в ближайшем будущем — точно не из этого гнезда.
— Откуда ты знаешь, что сегодня мой день рождения? — спрашивает между прочим ворон, не отрывая рук от инструмента. — Я сам не знал. — Он бросает в её сторону одну из своих улыбочек: — Это какая-то магия?
— Да. Сложное в исполнении волшебство под названием Арифметика. — Диаваль закатывает глаза. — Всего-то отсчитать три дня от своего дня рождения.
— Он-то тут при чём?
Малефисента пожимает плечами.
— Тогда появился знак.
— Какой знак? — хмурится птица, и только тогда Малефисента понимает, что ей раньше не приходило в голову сказать Диавалю о родственности их душ. Необходимость в этом отпала: им никогда не нужны были знаки. Наверное, они оказались бы здесь же, на этом же месте, в тех же отношениях и без волшебных слов. И всё же. Без лишних объяснений фея лишь протягивает руку вперёд, демонстрируя слова, не стёртые ни водой, ни временем, ни сомнениями. Диаваль осматривает кисть, проводит пальцем по надписи со сжатыми губами, подпрыгивающей бровью, довольным блеском чернильных очей. Когда он возвращается к ней взглядом, кажется, улыбается всё его лицо.
— И ты всё это время знала об этом, ха? — качает он головой, — всё это…
— Не всё, — ворчит Малефисента добродушно. — Чтоб ты знал, это очень странная фраза, и ты сказал её в своём настоящем обличьи. У меня заняло некоторое время понять, что это твоего авторства.
Диаваль фырчит, облизывается, придвигается ближе. Отодвигает мешающий цитоль.
— …Так вот откуда все эти злоупотребления, м-м-м? — воркует он чуть позднее, отрываясь наконец от её губ. — Ка-а-ждый раз, как мы встретимся: «Будь лёгок, Диаваль!», каждый раз, как расстанемся: «Будь лёгок, Диаваль!». Мне становится интересно, — шепчет он, — запомнила ли ты ещё что-нибудь, или мне просто повезло, что это написано у тебя на руке?
— Как же, — выдыхает Малефисента, наклоняя голову, давая доступ к шее. Всё внутри ноет и тянет. — Я помню ещё «Давай полетаем».
Диаваль смеётся ей в плечо.
— Молодец. Очень полезная фраза.
Их руки, как всегда, задерживаются в волосах. Малефисента тянет его на себя, хватаясь за рубашку. Крылья трепещут.
— Я могла бы воспользоваться ею сейчас, — говорит она ему в губы, глядя в глаза. Ощущения чуть схожи с превращением в Феникса, не первым, а всеми остальными — волнительно, но захватывающе. Диаваль — проклятье! — замирает.
— Я могу воспринять это иначе, — хрипит он, наверняка тоже едва сдерживаясь.
— Пожалуйста, так и сделай.
Диаваль ухмыляется, оправдывая своё имя. Заключает в объятия, окутывает тяжёлым теплом. Прикасается губами — достаточно медленно, достаточно страстно, так, что и не поторопишь, и не остановишь, есть время и желание разве что наслаждаться процессом. Малефисента проваливается вниз, в кристально чистую воду, где раньше могла стоять лишь по щиколотку, едва сделав несколько шагов вперёд, а ещё раньше — боялась и подойти.
Сейчас это не страшно. Сейчас это очень легко.