Во вторник в кабинет я захожу с самым отвратительным на свете настроением. Оно состоит из пасмурного неба, мелкого противного апрельского дождя и не смертельного, но довольно ясного желания спать: то есть ровно из тех ингредиентов, от которых тяжелее всего избавиться. Хандра всегда имела особую власть надо мной, настолько сильную, что сегодня я не запомнил ни пробуждение, ни дорогу на работу; осознал себя как личность, лишь отпуская давно знакомую ручку входной двери.

Мелифаро, как и всегда, пришёл раньше меня. Правда, это явно не доставило ему никакой радости: бедняга выглядит так, будто не спал всю ночь, а если точнее — где-то между отметками "и так сойдёт" и "паршиво". Впрочем, я ощущаю себя примерно так же, а потому осунувшееся лицо за соседним столом не вызывает у меня ни капли должного сочувствия. 

— Явился наконец, — без особого восторга бурчит мой коллега, даже не поднимая головы. — И года не прошло. 

-- Можно подумать, ты только меня тут и ждал, -- огрызаюсь я, вешая пальто на нос деревянной статуэтке собаки. -- Главное побубнить, и всё равно, что без повода? Ещё даже девяти нет.

В последнее время Мел явно избрал своей негласной целью удивлять меня как можно чаще -- и не то чтобы под удивлением я здесь подразумевал что-нибудь со знаком "плюс". Потому что после моих слов он вздрагивает и переводит взгляд выше -- на часы, висящие сейчас ровно у меня над головой; недоумённо моргает, ещё только головой картинно не трясёт, и снова переводит взгляд на меня:

— И правда... Как-то я поломал себе внутренние часы, видимо. Но извиняться все равно не буду — мог бы хоть раз прийти пораньше. Я, видишь ли, не привык работать один.

Я сажусь за свой стол молча, хотя едкое "как будто ты работаешь" так и вертится у меня на языке. Ругаться с утра пораньше -- идея на двойку и вызов родителей, и я понимаю, почему мы постоянно друг с другом грызёмся. У нас не было выходных уже чёрт знает сколько времени, а ежедневно видеть любое лицо -- первый и самый верный путь к тому, чтобы рано или поздно это лицо возненавидеть. Мы ещё хорошо справляемся.

-- Ждёшь кого-нибудь сегодня? -- спрашиваю я, стараясь придать голосу максимально дружелюбный тон.

-- Судьбу, не иначе, -- хмыкает Мел, откидываясь на спинку кресла. -- Кроме неё меня навестить некому.

-- Я здесь уже минут двадцать, а ты даже не пытаешься сделать вид, что рад.

Он открывает было рот, чтобы возмутиться, и мне становится весело: неужели я настолько плохо шучу, чтобы не распознать мою самую очевидную шутку на подлёте? Но затем, спустя мучительно долгие полминуты, я вижу в глазах напротив медленное осознание, и тогда Мел наконец смеётся -- и напряжение между нами улетучивается без следа. Пока что. Одной искры хватит, чтобы мы снова ввязались в бой.

-- А ты ждёшь?

В ответ на это я могу только развести руками. Нет, серьёзно. Фрау Марш так и не пришла, и я даже не знаю, придёт ли вообще. А с другими клиентами настолько не густо, что предполагать или ждать их -- просто преступление.

-- Ну, мы всегда можем разобрать бумаги, -- с неуместным оптимизмом говорит он. -- Я с содроганием вспоминаю ту жуткую гору за шкафом...

— Если хочешь. Кто я такой, чтобы мешать тебе идти по пути мазохизма. 

В ответ на это Мел выразительно стряхивает несуществующую пыль с верхней папки на своём столе и преувеличенно медленно открывает её. Вместе с этим открывается входная дверь, и тогда я начинаю думать, что сегодня все на свете решили удивить меня: в дверной проём вплывает запах самых отвратительных в мире духов, а вслед за ним и владелица этого запаха. 

— Доброе утро, фрау Марш, — обречённо говорю я, не обращая внимания на гримасы Мелифаро. — Рад вас видеть. 

Встречи с ней всегда проходят абсолютно одинаково: я болтаю без остановки добрых полчаса, и за это, в отличие от других случаев болтовни, мне дают немного денег. Честно говоря, я даже не уверен, что эта несчастная болонка, которой я некоторое время не давал спокойно заниматься собачьими делами, была именно той, нужной собакой. Если быть предельно честным, я даже вряд ли вспомню, как именно выглядит малютка Кики — голова стала совсем дырявой, готов поставить десятку на то, что в этом виновата в первую очередь весна. 

Но признаваться в проблемах с памятью уже поздно. Впрочем, фрау Марш, кажется, не против. В смысле, она выглядит довольной — полагаю, в противном случае она бы мне не платила. 

Несмотря на все остальные изменения, этот сценарий остаётся прежним до последней детали. В конце концов она довольно кивает, оставляет на краю моего стола две разноцветные бумажки и уходит, и тогда я бессильно откидываюсь на спинку кресла, уничтоженный кошмарной головной болью. Вот честное слово, когда-то, до встречи с этой женщиной, я даже не предполагал, что запахи могут убивать. Как же я ошибался. 

— Живой? — сочувственно спрашивает мой коллега, с которым мы, судя по всему, наконец сравнялись в общей хреновости состояния.

– Пока да. Но это явно ненадолго. 

— Ты же зло! Съешь её — и дело с концом.

— Из нас двоих больше симпатии к еде у тебя. А мне сейчас нужен либо яд, либо умыться, — через силу бросаю я, поднимаясь с кресла. — Такое ощущение, будто фрау Марш поставила себе целью удушение любого через эти духи... 

Мелифаро молчит: даже ему в голову не приходит шутить на этот счёт. Каждый раз, когда фрау Марш приходит к нам, он прикладывает просто колоссальные усилия, чтобы не расчихаться, даром что сидит у самого окна и почти избавлен от насилия над обонянием. Уж в этом вопросе мы оба солидарны как никогда. 

Я обхожу стол, уронив с него какие-то папки, лёгким движением отодвигаю занавеску в дверном проходе — никто из нас не согласен с такой альтернативой двери, но также никому из нас не хватает терпения изменить порядок вещей — прохожу по зигзагообразному коридорчику, опираюсь на раковину и затем долго с наслаждением брызгаю в лицо ледяной водой. 

Снаружи, с другого конца коридорчика, раздаются приглушенные голоса. Я не хочу в них вслушиваться. У меня кошмарно болит голова, и даже двойная порция кофе не помогла мне проснуться. На этом фоне возвращение обратно в кабинет для меня равнозначно казни. 

Но когда я всё-таки нахожу в себе силы вернуться и посреди кабинета встречаю взволнованно ходящего по кругу Мелифаро, мрачное настроение и вовсе трансформируется в желание если и не есть людей, то как минимум кусать их. 

-- Это ты заказал пиццу, Макс? -- с прекрасно сыгранным удивлением спрашивает шутник Мел, обозревая заставленные плоскими коробками наши столы -- оба. -- Тебе не кажется, что шутки про моё обжорство слишком далеко зашли?

Пока желание не стало непреодолимым, я отвожу от него взгляд и осматриваюсь. Три коробки... ещё три на другом столе... парочка на стульях, а остальная, довольно внушительная, стопка стоит около самой двери — и у меня есть подозрение, что стоит она там по очень банальной причине: наверняка Мел просто не смог её поднять. Считать точное количество мне откровенно лень, но, по самым скромным прикидкам, у нас в офисе не меньше двадцати пицц. И вот не лень ему было тратить столько денег лишь затем, чтобы так отвратительно разыграть меня? 

Я беру одну коробку со своего стола, усаживаюсь на освободившийся угол и понимаю крышку. Пахнет пицца просто божественно. Никогда не мог на глаз определить ингредиенты в точности, но это и не важно: еда — она и есть еда. Оказывается, помимо прочих проблем, я голоден; так что первые три кусочка проглатываются практически целиком, и только потом мне удаётся уговорить себя жевать. 

Отметка настроения сразу же ползёт вверх. Вот так кошмарно просто я устроен: достаточно поесть, или поспать, или хорошенько повеселиться, и я сразу становлюсь практически абсолютно счастливым; а если вдруг предоставляется возможность отметить все три пункта разом, то и вовсе начинаю светиться от счастья. 

— Значит, это всё-таки и правда ты, — без особого разочарования констатирует Мел, повторяя мои действия и тоже впиваясь зубами в кусок пиццы, усеянный крупными мясными тефтельками. — Ты так меня быстро разбалуешь, Макс, честное слово. Но спасибо. 

— Шутка зашла слишком далеко. И свернула совсем не туда, куда ты планировал. 

Мелифаро замолкает и перестаёт жевать, глядя на меня не то с крайней степени недоверием, не то с суеверным ужасом — из-за набитого рта толком не ясно. А затем медленно говорит: 

— Хочешь сказать, никто из нас не заказывал гору пиццы? Чудесатее и чудесатее... 

... Когда наконец заканчивается рабочий день, мы оба пребываем в настолько мирном настроении, что даже не пытаемся друг друга подкалывать. К тому же, погода, глядя на нас, тоже перестаёт на кого-то дуться: тучи расходятся, и уже клонящееся к закату солнце играет бликами на мелких лужах. 

— Вот всегда бы так, — говорю я больше сам себе. — Может, и жизнь казалась бы хорошей штукой постоянно, а не время от времени... 

— Если жизнь будет хороша круглые сутки, ты, чего доброго, к ней привяжешься, — с хитрой улыбкой отвечает мой коллега, протягивая ладонь к ручке двери.