Следующее утро выдалось поганым.

И утро после него.

И ещё одно.

Зейн просыпался, мечась в жаре, потея так, что гамак промокал насквозь, отталкивал любые руки помощи, кроме тех, что появлялись ночью. Прохладные, гладкие, в отличие от грубых пиратских, они приносили с собой покой. Поцелуев больше не было, и это расстраивало температурящего Зейна; сколько бы он не просил, не умолял, его морская мечта только посмеивалась — ракушечным перезвоном — и уносила прохладу прочь, ничего не объясняя. Мысли, эти маленькие вспугнутые медузы, плавали в голове, создавая беспорядок, создавая лихорадочный бред перед глазами, от которого Осман съёживался на гамаке, стремясь согреться — но на корабле самым тёплым был только огонь на кухне, а до туда нужно было ещё доползти.

На четвёртое утро стало полегче: Зейн даже смог сесть, осмотреться, вспоминая, где он находится. Восходящее Солнце. Осман начинал уже то ли ненавидеть этот корабль, то ли привыкать к нему, ожидая, когда папа догонит капитана Колчека и заберёт Зейна отсюда. В груди дёрнуло сопротивлением — прощай корабль, а значит прощай и ночные мимолётные встречи с… Зейн перебрал в памяти всё, что только мог, но так и не нашёл даже имени своего визави. У русалок вообще есть имена? Наверняка есть, у них же есть разум, значит, как-то отличать друг друга всё-таки приходится. Осман потряс головой, выгоняя остатки бреда из неё, и тут же глухо застонал, схватившись за висок — череп будто налился изнутри чугуном, тяжёлым, клонившим обратно к просоленной ткани гамака.

— О! — чей-то радостный возглас заставил парня снова поморщиться, лечь на спину, чтобы переждать неприятное ощущение. Гамак закачался под весом чужого тела, выдерживая приземлившегося Джоуи. — Ты очнулся, хорошо. Как самочувствие?

Ладонь, приложенная ко лбу, отдавала в кожу теплом, не знакомым холодком, и Зейн заворочался, стремясь уйти от этого.

— Не капризничай, — голос Гомеса неожиданно стал довольно строгим и близким, раздающимся практически над ухом. Осману разжали челюсть ловкие пальцы, закинули какую-то пилюлю, подсунув под нос и стакан, взявшийся неизвестно откуда. В ответ на изумлённый взгляд Джоуи неловко пожал плечами:

— Извини, привычка. Команда, в отличие от тебя, не такая сговорчивая, больше норовят меня шпагой проткнуть, чем сожрать «ебучую богомерзкую пришлёпку» в лихорадке. А ты даже с температурой смирный.

Зейн вспомнил — и правда, сквозь жар, неутихомиренный по утрам прохладой чужих ладоней, пробивались прикосновения других, более тёплых; что тогда, что сейчас Османа они не особенно волновали, но благодарности он не почувствовать не мог. К тому же, Гомес, видимо, действительно знал, что делал — голова стала проясняться, как море после шторма.

Чувство благодарности, витавшее внутри, сменилось раздражением уже буквально через пару часов.

Джоуи следовал за ним повсюду.

И отцепиться от него было нереально — приказ капитана, заглянувшего, кстати, вскоре после османовского пробуждения. Колчек тогда выглядел встревоженным, пусть скрывал это (пытался скрыть) под бравыми словами, взмахами дурацкого пера на шляпе и нарочито строгих приказами. Позёр. Не то чтобы Зейн никогда не скрывал своих эмоций, но его папа хотя бы научил, как это делать, не давая окружающим подсказок о своём настоящем состоянии, а не как… этот. Джоуи же наоборот был прост как два реала, с ним было приятно болтать, однако неусыпное бдение действовало Осману на нервы. Гомес даже не разрешал ему находиться на палубе дольше двух минут — только туда и обратно! — и не подпускал близко к бортам. Что с того, если Зейн хочет посмотреть на китов? Нет же, Джоуи мягко преграждал ему дорогу и разворачивал назад к нижней палубе, направляя к скрипящим гамакам.

Это бесило до зубовного скрежета.

Капитан Колчек бесил тоже, постоянно напоминая, что Осман здесь пленник, а не почётный гость, и тем веселее это было слышать, чем больше Зейн видел, как капитан старается обеспечить ему лучшие условия. Даже догадывался почему: пару раз прилетали голуби с письмами, привязанными к лапкам. После них Колчек мелькал втрое чаще, отдавая приказы, сиял как начищенный дублон и взбирался на «воронье гнездо», высиживая там часами аки настоящее вороньё. Кинг посматривал на него неодобрительно, вся остальная команда пересмеивалась понимающе —и даже тупому было понятно, что со дня на день их догонит испанский флот. Для нормальных пиратов это значило бы смерть, для Восходящего Солнца — романтическое свидание под грохот пушек, и Зейна перекашивало каждый раз, когда он осознавал по-новому, что капитан Колчек собирается флиртовать с его отцом.

А с Зейном флиртовало море. Мягко шуршало о дерево по ночам, звало, манило к себе, успокаивало и не давало покоя. Ночью можно было им наслаждаться, однако днём было так шумно, людно, с некрасивым отсутствием единственного, в ком Зейн нуждался…

— Эй-эй-эй!

Его дёрнули назад. Грубо, наверняка будет синяк — Джоуи так не дёргал, и только поэтому Осман рыкнул, рванувшись, но хватка была сильнее. Хренов пушкарь. Мёрвин криво оскалился на попытки парня освободиться, небрежно пихнул к мачтам:

— Успеешь ещё за борт выброситься, рыбий ухажёр. Не торопись отправиться к морскому дьяволу, хотя, будь моя воля, я б тебя отговаривать не стал.

— Тогда чё полез? — огрызнулся Зейн. Мимо огромного как глыба канонира проскользнуть было нереально, а ведь Осман давно уже мог наслаждаться волнами, жить там, где живёт его чудо с хвостом, его морской ангел, мечта, исчезающая с лучами солнца, будто её и не было.

— Джоуи расстроится, если ты утопнешь так тупо, — мужчина почесал лениво челюсть, оглядывая Зейна, будто прикидывая, стоит ли он его времени, — да и капитан наш с ума сойдёт, если похерит тебя, ты ж это. Османовский сынок, мать твою через колено, только ни папашка твой, ни все остальные тебя сейчас не заботят.

         — Да вы все…

Зейн ахнул от неожиданности и засучил ногами. Мёрвин усмехнулся, глядя на то, как парень бьётся в его хватке, и тряханул, по-прежнему держа Османа за ворот рубашки:

         — Окстись, пацан. Здесь тебе не королевский двор, — лицо канонира, с неожиданно хмурым и угрожающим выражением, оказалось так близко, что Зейну пришлось вытянуться назад, перестав бултыхаться, — прекрати строить из себя придворную дамочку. Тебе здесь нихрена не рады. Даже капитану, в общем-то, посрать на тебя, ты лишь приманка для его амурных дел. Для корабля и команды ты тем более бесполезен. Прислуживать никто не собирается, выполнять твои капризы тоже, так что принимай то, что дают. Джоуи и так уже слишком добр к тебе, бегает как курица с яйцом, едва ли на руках не носит… Ты его хоть раз поблагодарил за то, что он тебя от русалочьей лихорадки выходил? За то, что жопу твою от бортов оттаскивает, чтобы ты добровольно не стал акульим кормом? Думаешь, нам надо, чтобы за нами русалка таскалась, а?

         Он где-то здесь? Значит, ему не слышалось всё это время?

         Зубы клацнули друг о друга от новой порции встряски, и Зейн поморщился. Мёрвин не отпустил — чуть ли не впечатал подошвами в палубу, держа за воротник, чтобы не упал. Унизительно. Как щенка какого-то.

         — Заруби себе на носу, мы тебе не няньки. И людского отношения даже морские рыбки требуют. Ты здесь, значит, наравне с нами должен быть. Кисейную барышню будешь дома изображать, когда мы от тебя наконец избавимся к чертям собачьим.

         — Мёрвин!

         Подбежавший Гомес расцепил пальцы на воротнике, оттеснил Зейна, вставая между ними; Осман перехватил злющий взгляд канонира и пожал плечами: ему не очень было интересно ввязываться в чью-то любовную драму, но поговорить с Джоуи действительно надо было. Тот же, ничуть не испугавшись явного отсутствия настроения, ткнул Мёрвина пальцем в грудь:

         — Прекрати себя так вести! — Гомес поправил сползшие очки раздражённым жестом, не отрывая глаз от канонира, который стоял угрюмой скалой, давая клерку настойчиво тыкать себя ещё и ещё с каждым словом. — Прекрати. Себя. Так. Вести. Это недостойно…

         — Я пират! — рыкнул Мёрвин, вытянувшись на уровень долговязого Джоуи, который даже не дрогнул от такого напора. — Пираты вообще не бывают достойными! И ты тоже пират, Хосе! Уже несколько лет, твою мать, а вовсе не светская коряга, какой ты к нам пришёл!

         — Вне зависимости от положения в обществе нужно вести себя нормально, — процедил Гомес и развернулся на каблуках, к Зейну, который молча наблюдал за их перепалкой, стараясь не отсвечивать, протянул ему руку, — пойдём, мы с доктором, кажется, нашли лекарство, которое может тебе помочь.

         Помочь от чего? От возможности слышать шелестение чешуи за бортом?

         — О, здорово! Пошли, — Осман ухватился за предложенную ладонь, лишь бы не оставаться наедине с канониром, весь вид которого не сулил Зейну ничего хорошего. Хорошего, конечно, не сулило и лекарство, но ничего же не мешает ему схитрить?

         Зейн вертел таблетку в пальцах, не решаясь её закинуть в рот: та пахла травами настолько сильно, что Османа, уже отвыкшего от любых земляных запахов (или думавшего так?), мутило и мутило вдвойне от пары направленных на него взглядов, доктора — приземистого мужичка с физиономией, как у белки, — и Джоуи, беспокойно вертевшего пальцами.

         — А это точно не отрава?

         Доктор вздохнул, поправил заляпанный чем-то рукав, закатив глаза:

         — Послушай, я не стал бы давать непроверенное средство. Особенно в нынешних условиях. Я врач, а не эти сумасшедшие учёные, которые творят богомерзкие вещи во имя науки и делают из людей подопытных крыс. Не ты первый поцелован русалкой, не ты, боюсь, последний.

         Зейн вертел таблетку в пальцах, прислушиваясь к звукам. Обострившийся слух ему нравился, тем более, что всё, что не связано с морем, он слышал как обычно. От этого не разрывалась голова, не хотелось зажать уши руками — хотелось слушать. Море разговаривало с ним и приносило на ладонях-волнах шуршание чешуи. Только почему-то её обладатель больше не показывался на глаза. Может, он боится попасться?

         Если съесть лекарство, всё это пропадёт. Зейн скорее сойдёт с ума без того, что слышит, а не наоборот. Сойдёт с ума. Если море не будет ему петь по ночам в два голоса, если лёгкое пошкрябывание коготков не напомнит — ты не один на этом корабле, если брызги за бортом не будут звать к себе…

         — Ладно, я вам доверяю, — Осман кивает и забрасывает таблетку в рот, пряча под язык и кривясь: помимо жуткого запаха, к средству прилагался ещё и отвратительный вкус. Зато эти двое были довольны и отпустили его с миром, позволив ускользнуть и выплюнуть эту гадкую хрень за борт.

         До самого вечера Зейн шлялся по палубам, сцепив зубы: после таблетки приходилось притворяться нормальным человеком, которого не целовали русалки, который не чувствует море у себя под кожей практически в прямом смысле. Помнить, каким он был до этого, не удавалось, настолько глубоко въелась в губы соль чужих поцелуев; пару раз Зейн даже думал с радостью, что обретёт хвост и свободу, но ничего не происходило. Даже чешуйки не выступали, и Осман смирился с тем, что придётся остаться двуногим. Его всё раздражало — тихо плывущий корабль, угомонившаяся после долгого дня команда, Колчек, который подгонял всех, заставлял доделывать то, что они не доделали, чтобы спокойно расслабиться и порубиться в картишки, Кинг, неизменно окатывавший Зейна холодным взглядом, канонир, сверливший Османа таким же… Зейн даже устроился на такелаже подальше от капитанского мостика, чтобы его просто оставили в покое, но

         — Ты чего здесь сидишь грустишь?

         Джоуи. Исполнительный до скрипа зубов.

         — Думаю.

         — О чём?

         Как назло, на ум не приходила никакая отмазка. О чём он мог думать, кроме красоты морского дна?

Где-то с задворок памяти удалось выскрести в общем-то давно вертевшийся на языке вопрос.

         — Ты скучаешь по Испании? По училищу?

         — По учёбе не скучаю вообще, — Гомес примостился рядом, крепко схватившись за верёвки. Он ведь… ненамного старше Османа и вроде бы даже не сильно младше Колчека. Сколько лет Джоуи так колесит по волнам, даже не понимая, какое это счастье — быть настолько близко к прохладной воде? Зейн сделал вдох и сосредоточился. Ему практически удалось одурачить пиратов, нельзя, чтобы всё рухнуло прямо сейчас. А ночью он сможет…

         — По маме скучал. Немного, — лицо Джоуи приобрело виноватое выражение. Зейн перевёл взгляд на волны: они не утомляли его так, как утомляли люди сегодня, но Гомеса удалось отвлечь, по крайней мере. — По семье скучал. Сейчас уже намного, намного меньше. На корабле я чувствую себя… свободным. И здесь Мёрвин. Там мне бы не разрешили якшаться с подобными ему людьми, а из моего окружения меня никто не интересовал, они все были занудными, зашуганными, с вымученными улыбками и такие же усталые, как и я. Натан…

         Гомес замолк. Вода, тихая и нарушаемая разве что редкими всплесками мелких рыбок, стучала об обшивку корабля. Мягко. Спокойно. Зейну хотелось остаться с ней наедине, но, видимо, Джоуи отчаянно хотелось что-то ему сказать — глаза бегали, пальцы нервно поправляли оправу очков, сползавших на нос. Да и сидел он как-то неустойчиво, как птица, которую взгромоздили на тонкую жёрдочку вместо привычной ветки, Османа даже подмывало немного ребяческое желание пихнуть и посмотреть: свалится или нет? Гомес пока держался, сжав верёвку между пальцами.

         Молчание становилось невыносимым. Остатки чего-то уже будто очень далёкого и прошлого говорили Зейну, что стоит мягко (а, может, и не очень) намекнуть Джоуи, мол, пора бы и честь знать, или хотя бы поинтересоваться, собирается ли тот завершать свою мысль. Осман же сидел, уставившись на поблёскивающую от луны темноту под ними. В море совсем нет света. Как русалочий незнакомец его найдёт?

         — Ладно, знаешь, забудь, — Джоуи спустился по такелажу и протянул Зейну руку, улыбаясь. — Пойдем, потанцуем.