Руво уже осточертело, что окружающий мир, недружелюбный, а в чем-то и вовсе чудовищно неправильный, отвергает их. Все живое либо боится их, либо хочет убить; странное дружелюбное принятие от Дрейка и Санька — что за нелепое имя?.. — давно стерто из памяти, вытесненное бесконечным бегством неведомо от чего и попытками выжить.

Они бегут, плывут, летят, оставляя позади новые и новые земли, не рискуя долго задерживаться на одном месте. И с расстоянием ничего не меняется: их по-прежнему или боятся, или хотят убить. А сил, чтобы сопротивляться вторым или удирать от них, становится все меньше.

У Руви шерсть тусклая, вечно взъерошенная, выпирают ребра, а в карих глазах и на хвосте ярость все чаще сменяется страхом. У Руви по шерсти в стороны от основного шрама змеятся тонкие, цвета солнца полоски-завитки, уже не меняющие цвет в темноте*. И Руво знает: каждый раз, когда глаза подруги в преддверии опасности вспыхивают золотым, эта вязь растет, расширяется во все стороны.

Руво не задает вопросов — у него самого на некогда белоснежной шкуре день ото дня расцветает ярко-зеленый узор. Какое-то потаенное, доставшееся от предков чутье говорит ему, что так не должно быть, что мир должен делиться с ними энергией; но этого не происходит, и каждый электрический разряд, каждый выброс внутренней энергии отпечатывается на их телах необратимыми кружевами цвета.

Руво почти разучился связно говорить, крылья и лапы едва держат его, хвост вечно темный от усталости, и все чаще он ловит себя на предательском желании лечь и никуда больше не двигаться.

— Мне страшно, — шепчет однажды Руви, стуча зубами от холода и беспомощно кутаясь в крылья — поредевшие шерсть и перья не хранят тепло. — Что будет там, впереди?

Темный океан на их пути беснуется под дождем и ветром, вздымается в воздух соленой пеной, жадно облизывает прибрежные скалы, грозя смахнуть с них двух хрупких, изможденных существ.

Руво молчит — то ли потому, что не знает ответа, то ли потому, что не может его произнести. Только притягивает подругу к себе, обнимая длинным крылом и пытаясь согреть.

Ближе к середине ночи начинается гроза: непроглядно черное небо озаряют вспышки молний, гром перекрывает свист ветра и грохот волн. Руво не может уснуть, а в груди растет-растет-растет болезненное нетерпение...

Кажется, он все-таки задремывает, но возвращается в реальность от движения Руви и ее крика:

— Полетели! Это наш шанс!

Взмах крыльев, росчерк выцветшего элерона — и Руво остается один, снедаемый уже не нетерпением, но дикой, первобытной паникой.

Кажется, устремляясь вверх, он кричит — на одном дыхании, без слов, видя, как белая-черная-опять белая фигурка подруги танцует-корчится посреди вспышек молний, и вместо того, чтобы исчезать, золотая вязь на ее теле расползается-расползается-расползается...

Грозовое электричество наполняет и его жилы, но ощущается не долгожданной подпиткой, а болью, как от множества иголок. И, спасаясь от этой боли, он делает отчаянный рывок...

И проваливается в пустоту, где нет ничего – ни света, ни тьмы, ни времени, ни верха или низа.

***

— Их нутро очень сильно истощено, состояние тяжелое. Не знаю, смогу ли я их вылечить, — Лаура убрала лапы и сокрушенно покачала головой.

— Постарайся, — не то приказал, не то попросил Вожак. — Это же русские белые...

— Белые они сейчас очень условно, — хмыкнул Альбо, тенью выступая из-за растительного занавеса вслед за Субо.

Еще раз взглянув на два бесчувственных тела, целительница устало вздохнула: Альбо был совершенно прав, полностью опаленная энергией нутра шерсть имела золотой цвет у одной и изумрудный – у другого.

Много лет назад с Земель Сантананим бесследно исчезли несколько тысяч неуловимых — все до единого русские белые.

Сейчас на Альмейз вернулись лишь двое их потомков. И они умирали.