благовония дурманят разум, размывают границы реального и стирают трезвость мыслей. 

в юньмэне не так много храмов, хоть число верующих и соответствовало средней статистике, и в простом были бы прихожане даже сейчас, ночью, но это храм на дворцовой территории, молятся исключительно придворные и клановая семья. их веры более чем хватает, чтобы от зажженных благовоний голова шла кругом. 

— ты веришь? 

хуайсан поднимает голову, оборачиваясь на голос. руки сложены в молитвенном жесте и опущены, и выражение его лица умиротворенное. 

— не знаю. наверное, надеюсь на понимание со стороны богов. 

— интересное суждение, — ваньинь проходит от порога к расстеленным на полу циновкам, опускаясь на колени рядом с любовником. — правда, интересный подход. 

— можешь попробовать тоже. боги не решат всех наших проблем, но, возможно, они услышат наши голоса, — шепчет хуайсан, убирая волосы с лица и глядя на статую божества, — и проявят благосклонность. с их благословением никакие запреты не ведомы. 

— если бы ты был монахом этого храма, я бы стал самым страстным верующим. 

— не богохульствуй. не хочу, чтобы вместо голоса боги слышали мои стоны. 

он закрывает глаза, держа сложенные руки у груди, спокоен и невозмутим, ничуть не уступает установленной в храме статуе, и ваньинь всей душой желал бы согрешить, не имея ни единого желания сопротивляться чужой привлекательности, но концепция надежды и веры заняла все место внутри, не уступая ни страсти, ни желанию. 

боги не решат всех проблем, но могут дать благословение. 

цзян чэну правда нравится эта мысль. 

никогда он не надеялся на богов, со временем перестал надеяться на людей, в моменты отчаяния он не верил даже в самого себя, но с течением жизни он научился всему этому, на первое место поставив того, с кем проведет все года — самого себя — и дальше по списку всех остальных. научился полагаться на окружающих, но никогда не учился полагаться на богов. ваньинь неоднократно видел, как молились горожане, как обращали взгляд к небу адепты, помнил, как наблюдал за сестрой в храме предков, как посещал монастыри в юношестве. это всегда было рядом, но вровень с ним — никогда. 

за последние несколько лет он научился давать шанс. людям, себе, кому-либо еще. хуайсан мягко провел его через это, никогда не сдаваясь и не переставая поддерживать, подбадривать, вести за собой, и, наверное, они справятся и с этим. 

глубокая ночь, бумажные фонари и свечи дают слабое освещение, охватывающее пространство возле стола для подношений, постамента статуи и совсем немного падает на циновки, освещая присутствующих. тени играют на лице хуайсана, пока тот погружен в раздумья, и цзян чэн провожает их взглядом, опуская руки на колени. 

он умел страстно веровать — так, как это делают монахи, с полной самоотдачей и бесконечным запалом, с шепотом на губах, когда нет на всем свете ничего, что звучало бы лучше, чем «я верю». 

это никогда не касалось богов. 

«я верю тебе». 

«я верю в тебя». 

«я верю в нас». 

стремление к невозможному, готовность положить все для цели и любовь делали его неуязвимым. хуайсан сделал его таким. вывел из тьмы, одной рукой держа фонарь, другой держа его за руку, даже когда они спотыкались, даже когда ветер раскачивал бумажное изделие, угрожая огню внутри него. 

хуайсану было забавно услышать тот вопрос именно от ваньиня — ведь именно он мог потягаться с любым прихожанином, стоит лишь захотеть. 

почувствовать его руки на своих забавным не было. было интимно, вкрадчиво и осторожно. боялся помешать. 

— ты так сильно хочешь, чтобы боги услышали нас? 

— нет, но… подумал кое о чем.

— ничего целомудренного, я верно понимаю? — хуайсан открывает глаза, глядя на любовника с улыбкой, и тот улыбается ему в ответ виновато. 

— нет во всех трех мирах того, в кого я веровал бы сильнее, чем в тебя. 

он целует его осторожно — как страстно верующий целовал бы статую божества, обезумев от переполняющей его веры и полюбив своего бога. аккуратно, неторопливо, словно может пустить того прахом по ветру, если надавит сильнее, поранить, если углубит поцелуй. 

руки хуайсана ложатся на его собственные, обхватывая запястья и оглаживая их подушечками пальцев, прижимают к своему лицу, не позволяют отстранить или убрать их. в его движениях нет сопротивления или недовольства, робкий и нежный, он принимает то, что ваньинь предложил ему, поддается ему, не сопротивляясь ни на одно мгновение. 

— я лишь надеюсь, что небожители не начнут ревновать и не обрушат крышу храма на нас, — рассмеялся он, когда цзян чэн перенес их с циновки на стол для подношений, невежливо сдвигая все находящееся на нем в сторону. 

— это меня не остановит, — мужчина переставляет курильницу для благовоний, чтобы та не упала и не подожгла что-либо, — ни небожители, ни крыша, ни что-либо еще. 

— я знаю, а-чэн. я знаю. 

— я люблю тебя. 

— я знаю, — шепчет на выдохе хуайсан, вытягивая из своих волос заколку и убирая в сторону, — я тоже. 

отдаться любимому мужчину, едва соображая из-за забивших нос и разум благовоний, растерянно пытаясь найти на столе точку опоры, грешно, позорно и бесстыдно. хуайсану порочность не стала именем в быту, но он был более чем открыт к ней, и ситуация, сложившаяся сейчас, исключение из правил. 

просто ему не доводилось ранее видеть божественную статую, запрокинув голову от ощущений, пробравших до дрожи вдоль позвоночника. просто никогда до этого он не хватался за чужие плечи, всеми крупицами сил и рассудка пытаясь назвать его имя, а не упоминать богов. просто это — новое, неизведанное, он растерян и пойман во всплеске чувств, более чем готовый раствориться в них без остатка. 

и он уверен, что ваньинь его примет. возьмет всего, целиком и полностью, прижмет к себе, донесет до него, что он желанный, любимый, лучший, заслуживший удовольствия, заслуживший этой веры в себя, заслуживший всего, что цзян чэн ему дает и даст, и не принять это ему не позволит ни он сам, ни что-либо еще. 

он — для него. полубог для своего полуверующего. взаимосвязаны. 

хуайсан в чувствах рассыпается, стискивая член бедрами и ощущая хватку сильных рук на своем теле, теряется в эмоциях, ощущая трение так ярко и так сильно. он слаб, он не может устоять, и он пытается развести ноги, чтобы предложить себя, но ваньинь не смеет, обхватывает его колени и сжимает, двигаясь меж сведенных бедер. 

надавить и продолжить было бы опасно, они оба это знают, и от несправедливости хуайсану хочется рвать и метать, но он держится — его держат. сначала за колени, после за талию, цзян чэн помогает ему подняться и притягивает к себе, обхватывая свободной рукой их обоих, позволяя толкнуться в кулак и уронить голову на его плечо. хуайсану душно, дурно, он больше дрожит, чем двигается, разрушается под беспорядочными и широкими движениями ладони, так чертовски возбужден, чувствуя мокрую головку точно такой же своей, развратный полубог для своего бесстыдного полуверующего. 

— ты так сильно дрожишь. 

— ничего не могу поделать, — шепчет хуайсан, срываясь на стон и будучи более чем готовым обмякнуть и рассыпаться в чужих руках.

— я держу, — шепчет ваньинь в ответ, мягко заставляя поднять голову и приникая к его губам, — я держу тебя. 

и когда хуайсана пробирает дрожью до вскриков, когда он перехватывает настойчивую и тяжелую руку на чувствительном члене, тщетно пытаясь удержать ее на месте, другая рука цзян чэна на его талии так важна. он не останавливается, добирая касания для себя, задевает пальцами распаленного хуайсана, заставляя того трепетать и умолять в его объятиях, молить так страстно и оставаться услышанным, но не более — ваньинь кончает спустя еще одну пламенную мольбу, удовлетворение в нем душит вину, и хуайсану не остается ничего, кроме как прижаться и найти успокоение в тепле. 

бедра подрагивают, когда цзян чэн с особой нежностью заворачивает его обратно в одежды и усаживает на стол заново, дальше от края, позволяет упасть на себя и выдохнуть. 

— крыша в порядке? 

— вроде да, — ваньинь бегло смотрит наверх, после возвращаясь и опуская подбородок на чужую макушку. — ты? 

— буду. больше никогда не пойду с тобой в храм. 

— тебе не понравилось? 

— в спальне удобнее. и теплее. и благовония… ты жжешь их в разы меньше, а у меня от здешних голова болит. 

— мы можем приходить сюда только для молитв. 

— а, теперь ты это понял? хорошо, — мягкая, счастливая улыбка, — только для молитв.