Она сидела на поваленном дереве, шляпа натянута вперед, лицо опущено, недвижима, как статуя; одуванчики робко касались ее лодыжек.

— Вы любите природу?

Из-под полы шляпы показались глаза — они у нее были зеленые, молодые, полные жизни и печали.

— Терпеть не могу.

Наверное, пошутила, но смеяться не захотелось; тень от шляпы снова скрыла бледное лицо.

— Но вы частенько здесь мелькаете.

Обычно люди ходят в лес за грибами, за ягодами или просто на прогулку, зачастую они жарят мясо или собирают цветы, и уж точно не каждый день встретишь женщину, приходящую посидеть на одном и том же месте, на одном и том же бревне.

— А вам какое дело?

Огрызается, но как-то беспомощно, как цепной пес.

— Не могу сдержать природного любопытства.

— И все же попытайся!

— Не могу.

Шляпа взлетает, глаза сияют недовольством, плотно поджаты губы; если бы у взгляда была физическая сила, этот точно вырвал бы с корнем половину леса.

— Да ты!..

Шляпа опускается еще ниже.

— Мы познакомились здесь.

Из груди рвутся слова, их не сдержать — да и незачем.

— Здесь?

— В этом лесу. Учились в одной школе, но по-настоящему познакомились здесь. Видишь? И с этим бревном не так все просто.

Приподнимается рука, и становится видно вырезанные на коре инициалы: "А+П". Обведены сердечком, чтобы точно не было сомнений.

— И вы?..

— Она пришла писать этюды, я собиралась грибы. Мы разговорились, впервые за всю свою жизнь, и вдруг поняли, что во многом похоже смотрим на мир. Конечно, мы не были самой гармоничной на свете парой, страшно даже сказать, сколько раз мы сцеплялись рогами и били тарелки, но все равно — все равно у нас было... что-то. Что-то, что заставляло нас видеться снова и снова.

— Но сейчас вы не вместе?

— Сердцем я все еще рядом с ней.

— А физически — здесь.

— Ну и что? Она рядом.

Руки лежат на коленях, теряются в кружевных рукавах, на безымянном пальце кольцо.

— Метафорически?

— Да что бы ты понимала! Вам, лесным, просто не дано осознать, насколько велика любовь смертных. Вы, обласканные природой, мотаете сотни за сотнями лет и находите счастье в вечном, в искусстве; мы же существуем лишь с одной целью — чтобы любить. 

— И что это за ответ?

Дрожат сцепленные пальцы.

— В школе мы не могли общаться открыто, слишком велика разница между нами, но зато мы сбегали с уроков и встречались на этой полянке — любящие, безумные, беззаботные девочки, не знающие мира за пределами своих домов.

— И за пределами этого леса.

— Мы и леса не знали! Мы знали только друг друга. Я провела здесь, если суммарно, несколько лет своей жизни, и все равно дальше этой лужайки не заходила никогда. Потому что значение имели только мы и наша любовь, только ее руки и ее голос, и ее глаза — ее бездонные, может быть, даже бесконечные зеленые глаза...

— У вас есть что-то общее.

— И здесь ты права! У нас общие взгляды, у нас общие книги, у нас общее прошлое — и, я надеюсь, общее будущее.

— Тогда беги за ней.

Она встала, белое облако, широкая шляпа, и принялась ходить по траве. Вперед-назад, назад-вперед, развевались юбки; кружила на месте, но не уходила.

Остановилась.

— А потом мы стали видеться все реже и реже.

— О нет.

— Все чаще она оставалась дома, жалуясь на слабость и головные боли.

— Не продолжай.

— И потом я узнала, практически случайно, что дома ее больше нет. Лесная, ты знаешь, что такое больница? Ты вообще умеешь болеть? Знаешь ли ты, что случаются такие недуги, от которых мы, смертные, сами же убиваем себя? Наши тела разрушаются против нашей воли, и ничего с этим нельзя поделать...

— Разве от этого не бывает лекарств?

— Еще как! Еще какие. Мучительные, болезненные дни у капельницы с лекарством и бессонные ночи, крах и возрождение надежд, из раза в раз, из года в год; самое главное, чтобы сама больная не сдавалась, и зачастую она же первой и сдается. Она ведь сдалась. Неважно, сколько я плакала и умоляла, без разницы, как долго я пыталась ее уговорить и какие золотые горы сулила, она твердо решила, что ей настало время умереть.

— И умерла? Насовсем?

— "Насовсемнее" некуда! Ах, да ты ведь просто не понимаешь, что такое смерть!

— Я знаю, что за смертью ничего нет, но сейчас и не об этом; я все равно не понимаю, зачем ты приходишь сюда, в место, где сам воздух должен навевать непростые воспоминания.

— Ты не умеешь любить! У нее было последнее желание.

— Это я понимаю.

— Чтобы ее тело сожгли в печи.

— Не может этого быть!

— И чтобы прах был развеян над лесом, куда мы так любили сбегать.

— Не говори мне...

— Над этой поляной. И когда я сюда прихожу, я чувствую, что она будто рядом, будто здесь, будто недалеко; я иногда даже могу немного слышать ее дыхание, и от этого становится легче на душе. Она — единственное, что приносило мне счастье, и теперь приходится довольствоваться воспоминаниями о ней; побыв здесь, я чувствую себя немножко живее. Ты меня понимаешь?

— Я понимаю одно: ты очень верно сказала две вещи. Во-первых, ты права, я не умею любить. И во-вторых, безусловно, меня балует природа; глядя на твою печаль, я понимаю, что эти два обстоятельства имеют определенную связь.

Она засмеялась, в уголках зеленых глаз мелькнули слезы, шляпа едва не слетела с головы.

— Ничего ты не поняла!