10.11.2041

Эрик Камски часто брал своих дочерей на рыбалку. Терезе особенно помнится тот раз, когда ей и Элизе было по десять. Они больше часа ехали к озеру Сен-Клер и спорили насчет музыки, которую будут слушать. Это была поздняя весна, середина мая, солнце светило так ярко и сильно, что Терезе приходилось закрывать глаза руками, чтобы хоть ненадолго дать им отдохнуть. Она, как обычно, забыла взять с собой солнцезащитные очки, поэтому злилась и бросала свирепые взгляды на Элизу, которая в отличии от нее никогда ничего не забывала и поэтому сейчас могла свободно осматриваться по сторонам, а особенно смотреть вверх и не бояться, что глаза начнут слезиться.

Эрик смеялся и говорил, что панамка тоже неплохо защищает от солнца. Он сам никогда не носил очки, потому что вечно раздражался на то, как отвратительно они сжимают переносицу. Элиза улыбалась и молчала, она никогда открыто не отвечала на выпады.

Они от самого дома на большом джипе везли лодку и к двум часам выгрузили ее на воду. Эрик был сильным и крепким и сам легко мог справиться с этой работой, но никогда не мешал дочерям помочь. Рыбалку в их семье любили все, но если Элиза и Эрик самим действием, то Терезе нравилось сидеть и наблюдать за ними, чувствовать солнце у себя на коже и то, как прохладный ветерок развивает ее густые волосы.

Она широко улыбалась и помогала отцу и сестре насаживать наживку на крючок и распутывать леску, когда очередная рыба оказывалась слишком изворотливой. Тереза играла с добычей, и внимательно осматривала рыбью чешую, и все спрашивала Эрика, почему та переливалась на солнце. Элиза не была особенно разговорчивой, и если и морщилась на терезины вопросы, то никогда не называла их глупыми вслух. А объяснения Эрика она и вовсе слушала с открытым ртом.

В тот день они познакомились с двумя рыбаками, она уже не помнит их имена, только то, что они сразу ей понравились, было в них что-то, что располагало: то ли искренние улыбки, то ли просторечный выговор.

После захода солнца, уже на берегу, наблюдая за тем, как небо окрашивается в красный, алый, оранжевый, как тонкими нитями во все это безобразие вторгается розовый и, переливаясь с перламутром, смешивается, Эрик, Элиза и Тереза слушали старые рыбацкие байки, которыми мужчины то ли хотели их запугать, то ли рассмешить.

Тереза понравилась первая, про потерянный груз. Она мало что помнит сейчас, только отдельные подробности, но то давнее ощущение тепла и близости, когда она сидела на шерстяном пледе плечом к плечу с Элизой и не могла отвести взгляда от больших волосатых рук одного из рыбаков, которыми тот активно жестикулировал, рассказывая историю, оно пропитывало сейчас каждую клеточку ее слабого тела.

Тереза не знает, сколько она уже в этой комнате, где все остается постоянным: и свет, не слабеющий с самого начала, и тишина, которую она все никак не может нарушить. А когда пытается — проваливается в глубь своих воспоминаний.

Тереза сидит на полу, ощущая руками ковролин, а спиной — холодную стену, и надеется, что скоро дверь откроется и что-нибудь, наконец, произойдет. Но чем больше проходит времени, тем беспощаднее постоянство. Нет ничего, за чтобы ее сознание могло зацепиться, и она закрывает глаза, проигрывая свою жизнь, словно сериал на старом телевизоре. Ей легко и тяжело одновременно, как будто она высоко в небесах и через какую-то пару секунд упадет на землю.

Когда двери камеры открываются, она уже достаточно долго находится в заключении, чтобы понимать всю серьезность своего положения. Тереза смотрит на Маркуса расфокусированным взглядом, поднимается с пола и пытается улыбнуться, слабо и неуверенно, но хоть так, потому что сейчас отчаянно боится показать слабину. Она подходит к нему с намерением бросить глупую шутку, но Маркус не дает ей и шанса на подобный протест, ударом в живот сбивая с ног.

Он смотрит на нее с нарочито подчеркнутым спокойствием, слегка только приподняв правую бровь, как бы спрашивая: «Почему ты упала, ты ведь только поднялась?». Маркус носком ботинка на пробу пинает ее в ребра, проходя вглубь, и она сплевывает кровавую слюну себе на пальцы, слыша, как мягко закрывается за ним дверь.

Маркус именно тот, кто носил в себе месть долгие три года. Он-то уж точно не андроид в изначальном понимании этого слова. И хоть удары у него выверенные и идеальные, они до безобразия человеческие.

Тереза улыбается окровавленными губами, пытаясь подавить рвущуюся истерику. А он смотрит на нее, и пустоты на месте его глаз засасывают. Тереза вдруг кристально ясно понимает, что он сдержит себя и будет сдерживать до самого конца, прежде чем «освежевать ее тело».

— Ты всегда мне казалась огромным злом, которое надо остановить. Ты — олицетворение всех людских пороков, всех их слабостей. Избавиться от тебя значит сделать мир, в котором мой вид собирается править, чуточку чище.

— Так вот оно что, — хрипит она, давясь воздухом, когда он больно пинает ее в бок. — А я думала все дело в твоем мальчике. С-а-а-й-мон. Красивое имя для покойника.

Маркус растягивает губы в оскале и с силой наступает ей на пальцы. Тереза кричит, слыша хруст собственных костей, и пытается вырваться из-под его ботинка, молотя второй рукой по его ноге, но он бьет ее в солнечное сплетение, и воздух вначале оседает в ней грудой камней, а потом накаляется.

Маркус лениво отходит от нее, приваливаясь к стене, и смотрит исподлобья. Он — живой, и это факт кусает ее сейчас, разрывая на части. Она смотрит на Маркуса и видит именно того, кто возглавил восстание, кто поднял свой народ и буквально зубами вырывал им свободу. Он плывет у нее перед глазами, и она чувствует волнами накатывающуюся тошноту.

Тереза пытается смотреть на него с издевкой, из ее рта вырывается уродливый глухой смех.

— Освободитель, — шепчет Тереза.

— Убийца, — вторит Маркус.

Он вновь приближается к ней, склоняясь, и, схватив за волосы, до боли натягивает их, а потом ударяет головой об пол. Его действия — человеческие действия — нечеловечески идеальны: Маркус бьет именно с такой силой, чтобы причинить сильнейшую боль, при этом оставляя Терезу в сознании. Ей обидно, больно и стыдно за то, как сильно она мечтает потерять сознание и захлебнуться в собственной рвоте.

Он все еще держит ее за волосы, а она из соображений приличия пытается вырваться из его захвата, но с каждым новым рывком Тереза лишь сильнее устает и отчаивается.

Как-то быстро наступает смирение, и это тоже обидно. Но вот Маркус в очередной раз бьет ее по лицу, челюсть хрустит, и ей кажется, что мир захлопывается на этой комнаты три на два метра и больше не существует. Только его глухие удары, ломающие ребра, отбивающие внутренние органы.

Он, наверное, отсчитывает секунды до момента, когда можно будет позволить внутреннему кровотечению убить ее. А пока довольствуется тем, что есть — сломанными костями и порванными связками.

Тереза не успевает за происходящим, и когда тонкое лезвие входит в ногу в каком-то сантиметре от бедренной артерии, масштабы катастрофы перестают поддаваться какому-либо исчислению.

***

10.11.2041

Аида весь день занимается административными делами в Иерихоне, пытаясь скоротать время до вечера и хоть что-то узнать о Джоше, но то ли бывший Иерихонец совсем никому не интересен, то ли интересен настолько, что намерено стер любое упоминание о себе. И в конце концов Аида раздраженно цокает языком и молча уходит, игнорируя вопросы коллег и их недоуменные взгляды.

Она проходит мимо кабинетов с пластиковыми табличками и глянцевыми дверями, мимо совещательных залов, с матовыми поверхностями стеклянных стен, комнат «отдыха», наполненных тириумными холодильниками и станциями для подзарядки и воспроизводит события последних дней, ловя один программный сбой за другим. Иерихон все сильнее кажется кукольным домиком, а все они — очередными игрушками большого непослушного ребенка.

Ближе к полуночи Аиде удается узнать о примерном местоположении квартиры Джоша, и для этого ей требуется задействовать абсолютно все ресурсы, начиная с хороших знакомых, которые ей должны за былую помощь, и заканчивая анархической группировкой, связи с которой она смогла наладить еще в самом начале своего вхождения в Иерихон. Пришлось одолжить у Терезы крупную сумму денег, чтобы расплатиться за информацию об одном из самых серых и непопулярных членов андроидский администрации.

Район, в котором проживает Джош, один из самых плохих в городе. Аида проходит между домами на своих двоих, потому что во многих местах проезд преграждают каменные блоки, видимо, оставленные здесь еще со времен Восстания, мусорные баки и старые машины, из которых, судя по диагностике, уже давно успели забрать что-либо ценное или работающее.

Пятидесятиэтажные панельные дома верхушками упираются в ночное небо, прорезая своими острыми краями его полотно, последними этажами теряясь в тучах. Ни звезд, ни луны. Вместо них — окна квартир, горящие грязно-желтым, кажущиеся глазами кибернетического зверя, пришедшего из фантастических книг ранних нулевых.

Одиночные столбы, перемигиваясь, ведут вдоль широких дорог, где по краям асфальт будто искусан чьими-то острыми зубами. Ей все это кажется сюрреалистическим сном или симуляцией, из которой теперь никогда не выбраться. Туман наползает медленно, оседая водяными каплями на кожаных туфлях. И Аида почти верит, что ее обманули и придется начинать поиски заново.

Она на протяжении двух часов исследует местность, прежде чем найти дом, а следом и квартиру Джоша. Аида заходит в темный подъезд, по стенам которого сползает краска, с потолка которого нависает паутина. Ее эхолокаторы улавливают мышиное копошение со стороны подвальной двери. Лифт старого образца в рабочем состоянии, но, судя по всему, любая поездка в нем может оказаться последней, поэтому Аида решает идти пешком.

Дверь квартиры Джоша оказывается приглашающе открытой. Она осторожно входит внутрь и прикрывает ее, но скрип ржавого металла все равно отдается в пустом коридоре. Аида входит в гостиную и осматривается, фиксируя расположение предметов, которые можно пересчитать по пальцам одной руки: старое кресло, станция подзарядки да ящики с тириумом. В остальном помещение напоминает бывший притон: стены его повсеместно разрисованы граффити разного качества и времени создания, а пол украшают пятна крови и химикатов, которым не хватило времени разложиться.

Джош сидит на кресле, поджав под себя ноги. В правой руке он держит третий по счету пакет с тириумом, два остальных пустыми валяются на полу. Левой рукой он что-то рисует в воздухе. Программы Аиды не могут распознать значение этих жестов, поэтому она подходит к нему, стараясь их игнорировать.

— Ты пришла, — его механический голос является закономерностью выпитого тириума, но Аида все равно пугается его. — Не думал, что придешь, еще месяц назад я бы никогда не позволил тебе себя найти.

— Ты позволил?

— А как же? Или ты думаешь, что стоит тебе только захотеть, и весь мир побежит исполнять твою прихоть? Не льсти себе, Аида, ты никогда не будешь достаточно умна для этого.

— Я пришла не для того, чтобы выяснять с тобой отношения, — Аида подходит ближе, садясь на корточки, так, что он возвышается над ней, но это его возвышение каким-то образом все равно получается больше беспомощным, чем грозным. — Зачем ты с собой это делаешь?

— Это не так плохо, как все считают, — Джош кивает на пакет, а потом бросает его на пол. — Действует примерно так же, как алкоголь на людей.

— Алкоголь губителен.

Он тихо смеется в ответ и наклоняется к ней, соприкасаясь лбами. Скин полностью сходит с их голов.

— Я знаю, зачем ты здесь. Ральф был уверен, что ты к ней неравнодушна, — он имитирует глубокий вздох, закрывая ненадолго глаза. — Норт вышвырнет тебя, едва ты начнешь просить, не правда ли? Это достаточно дорогая игрушка, и ты знаешь об этом. Поэтому ты здесь.

— Ты всегда был добр ко мне, — тихо отвечает Аида, стараясь не терять центр тяжести под его все нарастающим давлением.

— Я всегда был добр… — эхом повторяет он, беря ее лицо в ладони и отстраняясь, пристально смотря на нее. — Разве не этого ты хотела? Все вы? Терезу ждут пытки и смерть, Иерихон получит реальную политическую власть, Камски будет уничтожена. Все действительно идет по вашему плану, разве это не замечательно?

— Ты знаешь мой ответ.

— А ты знаешь мой.

Аиде нечего ему ответить. Он прав бесконечное число раз и в своей холодной ненависти к ним, и в своем праве отыграться на ней. Разве может человеческая жизнь на чаше весов весить больше всей его боли и каждого его разочарования?

— Послушай… — начинает она, но замолкает, вставая и отходя от него на несколько шагов.

Аида вдруг видит, кто перед ней. Андроид, сидящий сейчас в кресле, выпивающий пакеты тириума и глядящий вяло и равнодушно, не тот, кто однажды вместе с Норт, Маркусом и Саймоном возглавил Восстание и выиграл его. Этот андроид — усталый, разбитый и побежденный. Он так яростно хотел дать свободу своему народу, что напрочь забыл о том, что они созданы по образу и подобию Человека. И видит он сейчас, и говорит он сейчас не с ней, а с призраком своих надежд и мечтаний. Он никогда не сможет помочь ей и вряд ли уже успеет помочь себе.

Аида долго рассматривает Джоша, а Джош позволяет ей рассматривать себя. Сейчас он сидит, выключив скин, выставленный напоказ во всей своей андроидской красе. Основную часть его тела прячут футболка и джинсы, но руки, шея, голова — все, что сейчас она видит — вселяют в нее какую-то глухую тоску и боль, бьющую по ее программе с каждым его искусственным вдохом и выдохом. И в этом его конец, и, может быть, ее тоже.

***

11.11.2041

Хэнк сидит на старом скрипучем стуле, поджав под себя ноги, и ножом для масла ковыряет лак кухонного стола. Он задумчиво сводит брови и не реагирует на попытки Сумо привлечь его внимание. Катарина наблюдает за этим и в душе разделяет надежды Сумо вернуть Хэнка в реальность. Тот кажется подавленным, но, по обыкновению, молчит и, она знает, пока его бесполезно беспокоить. Сам расскажет, когда будет готов. А пока его отросшие седые волосы наполовину скрывают лицо и блестят в свете лампы.

Катарина сидит на соседнем стуле и просматривает новости во внутренней сети, перекидываясь редкими сообщениями со знакомыми. Попутно она редактирует отчет о недавно закрытом деле и радуется, что заложники не пострадали.

Дело о «Вагантах» получило широкую огласку в СМИ и было одним из самых громких со времен Восстания. Маленькая группировка андроидов, чья девиация сыграла с ними злую шутку, теперь совсем бессистемно взрывали по стране здания. В их действиях так до сих пор никто и не смог найти закономерности. Никаких требований террористы не выдвигали, лозунгов не выкрикивали, живых не оставляли. Катарина и Хэнк работали над этим делом совместно с ЦРУ только по тому, что в этот раз все было иначе. Настолько иначе, что сначала все списали на скулшутера. Катарина качает головой, пытаясь не цепляться за воспоминания. На этот раз они победили. Только непонятно, что дальше. Заложники рассказали, что андроиды не выглядели сумасшедшими. Наоборот, они вели себя как хорошо организованная группировка с довольно четкой иерархией и правилами. И эти показания многократно ухудшали дело и выводили его на мировой уровень. Если информация подтвердится, то обществу придется пережить еще одно потрясение.

Поздний вечер. Дождь стучит в окна, будто пытаясь сломать стекла и ворваться в их вселенную и переделать все на свой лад. Катарина не хочет его впускать, не хочет разрывать ту хрупкую гармонию, что так отчаянно пытаются поддерживать они оба. Хэнк, каким бы засранцем ни был, правда старается для нее. А она учится у него.

Катарине кажется, что она может чувствовать дождь, и прямо сейчас он касается ее запястий, заковывая в браслеты. Он царапает ее как внутри, так и снаружи, даже существуя вне их мира.

Хэнк вскоре начинает мычать себе под нос, а Сумо, приняв это на свой счет, подавать голос. И это наконец приводит его в чувства, и он смотрит на Катарину растеряно и смущено, заправляя прядь волос за ухо.

— Я все думал…

Хэнк недоговаривает, поворачиваясь к Сумо, и начинает гладить и чесать его за ухом. Катарина покорно ждет объяснений, отправляя законченный отчет в Департамент. После она сканирует Хэнка, чтобы хоть чем-то себя занять. Пульс оказывается учащенным, а сахар в крови — сниженным. Катарина напомнит ему об этом позже.

— Тереза не появлялась на работе два дня, — нехотя говорит он, когда игнорировать Катарину становится почти физически неудобно.

— Да.

— Я пытался сделать запрос о деле, над которым они с Аидой работают, но безрезультатно.

— Да.

— Я… — он осекается, кидая на нее недоуменный взгляд. — Что это значит?

— Я тоже заметила странности в поведении Аиды и отсутствие Рид на рабочем месте.

— И что ты думаешь?

— У нее случаются… эксцессы… в это время. Это было прогнозируемо.

Хэнк смотрит на нее со злостью и раздражением, явно коря себя за то, что поднял эту тему. Катарина никогда не могла понять его привязанности к Терезе, но всегда старалась не переходить установленной границы. Она считает про себя до десяти, как однажды видела в любимом фильме Хэнка, и говорит:

— Прости, это было лишнее.

— Да, — его голос звучит обиженно и хрипло, он снова обращается к Сумо, зарываясь пальцами в густую шерсть. Сумо радостно виляет хвостом, вылизывая вторую руку хозяина. — Тереза предупреждала, что понадобится помощь… Возможно, время настало.

— Пойдем говорить с Аидой?

— Нет, — он качает головой и встает, кидая взгляд на настенные часы, часовая стрелка которых совсем недавно отбила десять вечера. Сумо, уловив его настроение, в последний раз виляет хвостом и уходит с кухни. — Достаточно поздно. Я переоденусь, и мы поедем к Терезе домой. Если у тебя есть планы…

— Я поеду с тобой.

***

Они сидят в машине, Хэнк — за рулем, она — по правую руку от него, а дождь все стучит по крыше, стеклам, дверям. Он стучит, и его настойчивость и равнодушие вселяют спокойствие в Катарину. Она безразлично смотрит в окно, слушая сердцебиение Хэнка, и думает, что почти счастлива даже сейчас, не понимая, зачем она делает то, что делает.

— Я удивлен, что ты пошла со мной, — говоря, он смотрит прямо на дорогу, и Катарина жалеет, что не может сейчас заглянуть ему в глаза.

— Почему?

— Ну… — Хэнк колеблется, с силой сжимая руки на руле и обгоняя фуру слева, — ты ее ненавидишь.

Катарина подмечает его реакцию, то, как он взволнован и расстроен и как важно для него услышать правду. Она морщится, опуская взгляд на свои руки. Ей не хочется отвечать ему. И даже кажется, будто кто-то сторонний блокирует ее голосовую программу. Это было бы хорошо, думает Катарина, уж точно лучше, чем правда, сказанная в такое время в таком месте. Но Хэнк ждет, а у нее нет сил ему противостоять.

— Она тут ни при чем.

— Правда? — он неловко смеется, в пол оборота поворачиваясь к ней и пытаясь поймать ее взгляд. — А я уж надеялся, что ты тайно влюблена в нее.

— Я знаю, что ты заботишься о ней, поэтому я пошла с тобой.

Катарина не понимает, почему ее ответ его смутил. Она чувствует, что где-то ошиблась и нужно срочно исправлять ситуацию, но она не знает, как именно. И когда Хэнк поворачивается к дороге, прочищая горло, ей кажется, что каждое ее слово ранит его.

— Ты никогда не думала, что она не виновата?

— Я знаю, как звучит протокол в такой ситуации, — как можно более ровно отвечает она, раздумывая, стоит ли продолжать. Их разговоры в последнее время слишком сильно раскрывают ее, и она не знает, как справиться с приливами эмоций. — Я злюсь из-за другого…

— Расскажешь?

Катарина видит его профиль. Она рассматривает его морщинистую щеку, на которой уже образовалась легкая щетина, его горбатый нос, который ломали чаще, чем им хотелось бы. Катарина видит, как Хэнк стискивает челюсти, словно испытывает сильную боль и пытается не закричать, но на самом деле, она знает, он просто удерживает в себе слова, стараясь не давить на нее. Хэнк хороший эмпат и хороший человек. Она все делает неправильно.

— Тереза считает, что скрывать боль за грубостью и жестокостью — это выход. Она, может быть, не была плохим человеком изначально, но сейчас, именно из-за выбранной позиции, она плохой человек. Она бьет, когда можно сказать, и давит там, где легко ломается. Я считаю, что твоя привязанность к ней ничем хорошим не закончится.

— Я знал ее другой, — выдыхает Хэнк, до боли стискивая в руках руль.

Больше они не разговаривают за поездку. Катарина все время старается фокусироваться на виде из окна и не жалеть о своих словах. Он же хотел правды, да? Тогда почему он зол и расстроен? Почему она чувствует вину? Почему Тереза, даже будучи предметом разговора, умудряется причинять Катарине боль?

***

Дверь в квартиру Терезы Хэнк открывает своими ключами, на что Катарина морщится и фыркает, с трудом представляя ситуацию, при которой Тереза хоть кому-то отдаст ключи от своего дома. Внутри Хэнк рассматривает местный бардак с благоговением первобытного человека, которому впервые показали, что огонь может не только губить. Катарина же испытывает скуку, потому что примерно это она и представляла, когда строила психологический профиль Терезы три года назад, — маленькая захламленная квартира, от которой за три километра несет ностальгией по прошлому.

Хэнк идет к телевизору, рассматривая кофейный столик, старый дурацкий диван и хаотично висящие книжные полки. Он похож на Сумо, когда тот встречает ее после дежурства, радостный и явно ждущий объяснений. Хэнк включает телевизор, натыкаясь на заставку какого-то сериала. Поправка, одергивает себя Катарина, комедийного сериала нулевых.

— Что ты думаешь?

— Она хорошо проводила время, пока кто-то ее не потревожил.

Хэнк разворачивается и садится на диван, закидывая ноги на кофейный столик. Он задумывается, грозно нахмурив брови.

— Здесь был андроид, — говорит Катарина, кивая на две кружки. — Одна чистая.

— Не очень вяжется.

— Высокий уровень эмпатии или тот факт, что она вообще кого-то впустила?

— Оба.

— Я осмотрю спальню.

Он ничего не отвечает, верно, мысленно прокучивая какие-то сценарии. Катарина уходит, тяжело ступая по паркету.

Спальня Терезы вся в бело-голубых тонах захламлена до невозможного. Если в гостиной книжные полки висели как придется, то здесь книги попросту свалены большими пыльными стопками то у стены, на которой висит карта Мичигана, то под кроватью, аккуратно застеленной черным одеялом, то на подоконнике. На некоторых из стопок навалены карты и поставлены кружки с кофе. Другие довольствуются паутиной и выцветшими корешками из-за прямых солнечных лучей. Катарина беглым осмотром определяет Овидия, Чехова, Фаулза, а потом переводит взгляд на большой серый шкаф, стоящий напротив кровати. Он сильно поцарапан с краев, в некоторых местах краска давно облупилась, но дверцы его полном порядке и открываются без скрипа.

Гардероб Терезы поражает Катарину своими красками: на вешалках висят коктейльные и летние платья, рубашки с необычным принтом, комбинезоны. В углу — базовые футболки и несколько черных джинсов, и Катарина раздражается человеческой нелогичности.

Ее исследование прерывает чих Хэнка, и она тут же замечает полку, на которой раньше, судя по отсутствию пыли, лежали кобура с пистолетом и ключи.

— Нашла что-нибудь?

— Да, она знала, куда идет. Взяла пистолет.

— Успокаивает, — хрипло смеется он, входя в спальню. — Она посмотрела сериал, съела пиццу, а потом вместе с каким-то андроидом…

— Скорее всего это была Аида.

— Да, — кивает Хэнк, — вместе с Аидой отправилась… куда?

— Куда-то, где ей точно не рады.

Хэнк качает головой, стискивая челюсти. Он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, и Катарина чувствует себя до тошноты бессильной от всей той злости, что поднимается в ней, когда она видит, каким его делает Тереза.

— Камски или Иерихон, а? — зло усмехается она, смотря ему в лицо. — В какую задницу она снова нас завела?

— Почему ты думаешь только об этих вариантах? Это вполне себе могут быть…

— Нет! — восклицает Катарина, протискиваясь между ним и дверным косяком в гостиную. — Хэнк! — молит она. — Она либо уже мертва, либо скоро будет.

— И что ты предлагаешь?

Катарина ели сдерживается, чтобы не накричать на него, хлопнув дверью. И впервые ее реакции ее пугают, и она как бы давится воздухом, запуская полный анализ систем.

— Я не знаю, — тихо отвечает она. — Теперь н-а-м нужна помощь.

***

11.11.2041

Тереза просыпается постепенно, как будто заново вырисовывая подробности себя и своего тела в пространстве; оно поддернуто пеленой и не хочет приобретать четкости в ее сознании, поэтому по началу она еще не чувствует ни боли, ни онемения. Но после — когда становится ясно, что реальность, если не принять ее сейчас в виде яркого света, грубой ткани одежды и невыносимого запаха рвоты и крови, предстанет в виде новой порции боли и издевательств. Тереза открывает глаза резко, как будто не боится вновь отключиться или, еще хуже, вырвать кровь и желчь. Ее начинает трясти от ужаса происходящего, от того, каким маленьким и ничтожным сейчас является ее тело и мир вокруг. Не то, чтобы она достаточно ясно понимает свои перспективы, но где-то на животном уровне ужас заставляет ее трепетать.

Истерика пытается вновь овладеть ей, но чем гаже вселенная, которую она видит, чем острее боль в теле, чем весомее и плотнее тишина, тем она спокойнее.

В голову идут совсем не те мысли, которые она ожидала у себя обнаружить, а, может, это всего лишь ее недостаток опыта, но перед ней начинают всплывать образы Элизы, Аиды и капитана. Они крутятся, юлят, хохочут, и так хочется заставить их замолчать, навсегда замолчать, обагрить их лица кровью, и тут же это желание сменяется другим — наверное, более болезненным для нее: она видит свою квартиру как бы через окна, снаружи, и Тереза висит в воздухе, и по щекам ее бьет грязный снег, обдувает безжалостно ветер, а там, за толстыми окнами свет — мягкий и теплый, чистый, недоступный.

Но и это тоже уходит, оставляя ее наедине с Аидой. Та ей улыбается, и Терезе кажется глупым, что именно это подсовывает ей сознание, ведь Аида не улыбалась ей так, да и она сама не знает, может ли Аида улыбаться подобным образом, но от этого хорошо. Словно не Аида привела ее в эту ловушку, словно не Аида бросила ее, и словно не она переживет ее. И, может, от этого Терезе страшнее всего: от осознания, что, да, Аида ее предала, и, да, Аида-то это предательство переживет.

Но, на самом деле, упрекает себя Тереза, было наивно полагать, что Аида будет на ее стороне, даже если в определенный момент ее сторона — это сторона закона и целого человечества.

Ей хочется спать, но не из-за усталости, хотя сил, по правде, совсем нет, и, заставь ее сейчас кто-либо подняться на ноги, она бы не смогла, но спать ей нужно, чтобы четче, детальнее видеть эти картины и образы, чтобы хоть так заглушить в себе свои фобии и, возможно, продлить свою жизнь.

***

12.11.2041

Аида стоит напротив кабинета Норт и постоянно сверяется со временем на внутреннем экране. Она то складывает руки на груди, барабаня пальцами по правому локтю, то опускает их по швам, проходя взглядом по глянцевой поверхности деревянной двери с черным именным прямоугольником на нем. Имя Норт белым курсивом насмешливо блестит в свете люминесцентных ламп, мозоля Аиде глаза. Она ждет, пока секретарша разрешит войти, но та последние три минуты равнодушно перелистывает толстую серую папку с документами, изредка бросая взгляды на Аиду.

Спустя еще четыре минуты Аида входит в просторный кабинет, громко хлопая дверью. Она останавливается ровно в его центре и автоматически морщится, когда солнечные лучи достигают ее глаз. Здесь одно голое окно и три картины Айвазовского, но высокие потолки и минимальное количество необходимых предметов создают иллюзию если не открытого пространства, то довольно большого зала. Белые стены, голубой ковролин, стол у противоположной стены, два кресла перед ним, огромный голографический экран и небольшая книжная полка поодаль — вот и все, что составляет начинку этого помещения. И Норт, сидящая за столом, очевидное завершение.

Она смотрит на Аиду серьезно, будто вновь собирается прочесть одну из тех нудных лекций, что донимали ее и остальных новичков в первые дни в Иерихоне. И слава богу, что этого не происходит. Норт снисходительно кивает, чуть отъезжая от стола на своем кресле, и берет карандаш в руки.

— Ты была у Джоша, Ника, Габриэль…– говоря это, она крутит карандаш на пальцах, и острый грифель то поднимается вверх, то опускается, ударяясь о ладонь. — Я удивлена, что у тебя вообще получилось их найти.

— Из твоих уст это почти что похвала, — Аида садится на одно из кресел и расстегивает пуговицы пиджака. Кресло жесткое, поэтому она намеренно ерзает на нем, прежде чем окончательно усесться. — Но, если честно, ты моя последняя надежда.

— Красиво сказано, жаль, что неправда, — Норт слабо улыбается ей. — Осталась еще Элиза Камски, но в нее ты веришь слабо, не так ли?

— Я и в тебя не верю, но что мне остается?

— Ну, — она имитирует глубокий вздох и опускает взгляд на кипу бумаг у себя на столе, — ты могла бы присоединиться к нам, а не бегать за человеком, которому ты не сдалась. Видишь ли, влюбленность не самый веский повод ломать себе жизнь.

— Это не то, что ты подумала, это… — Аида осекается, сжимая губы. Скин с них сползает, и это намного унизительнее факта ее прихода сюда. Секунды идут, а она все никак не может успокоить систему, которая выдает ей одну ошибку за другой, и диод, наверное, у нее мелькает, как бешенный, так что она изо всех сил старается подобрать слова. — Я хочу ее защитить. Ты ведь знаешь, какого это!

— Ты не можешь ее защитить, — отвечает Норт. — Никого нельзя защитить против их воли, а с ней ты давно опоздала.

— Она ведь тебе не нужна.

— Она нужна Маркусу.

— Тебе и Маркус не нужен.

Теперь Норт широко улыбается, складывая руки на груди. Она смотрит на Аиду с равной долей удивления и восхищения.

— Я вижу, к чему ты клонишь.

Аида встает, застегивая пуговицы на пиджаке, и сжимает ладони в кулаки. Ее взгляд мечется от Норт к пачке бумаг и обратно. Уровень стресса начинает подниматься, и она не уверена, сколько еще ее программы выдержат.

— Я прошу тебя, оставь ее. Нет нужды лишний раз проявлять жестокость. Тереза всего лишь человек! — восклицает она.

— Хорошо сказано, — Норт тоже встает и подходит к ней. — «Всего лишь человек». Очень поэтично, — она позволяет своему взгляду смягчиться, когда начинает разглаживать складки на пиджаке Аиды. — Маркус убьет ее, потому что нет ничего, чего бы он хотел больше. Жизнь за жизнь.

— А тебе только это и нужно, да? — Аида отходит назад, увеличивая расстояние между ними, и проводит руками там, где ее касалась Норт. — Очень легко создать себе нового врага и победить его. Это бы всем облегчило работу.

— Не будь так слепа, дело никогда не в нас.

— Нет, — протестует Аида. — Дело всегда в нас, всегда в тебе. Кто это устроил? Зачем это устроили? Хватит прикидываться. Это все нужно лишь для того, чтобы ты получила власть!

Норт смотрит на нее с кривой ухмылкой всего несколько секунд, но Аиде достаточно, чтобы ее понять. Она опускает взгляд на туфли, улавливая в глянцевом отражении носков силуэт своего лица. Где-то внутри излишне быстро бьется насос, и давление внутри нарастает некстати. Уровень стресса семьдесят три процента.

Норт прислоняется к своему столу, складывая руки на груди, и молчит, внимательно разглядывая Аиду. Ее губы изредка искривляются в полуулыбке, но взгляд вновь становится жестким.

— Видишь ли в чем дело, — начинает она, — всю жизнь в Иерихоне меня обвиняли в претензиях на власть. Но разве я виновата, что общество вечно выбирает не тех? Вначале у них был Джош. Размазня, если бы не Маркус, мы все умерли из-за отсутствия биокомпонентов и никогда бы не подняли Восстание. Но… — Норт встречается взглядом с Аидой, — Тереза убивает Саймона, и боль от потери сводит Маркуса с ума. И всем плевать. Им неважно, что он и думать забыл про свой народ, что все, что он видит, это его дурацкую улыбку, и живет только для того, чтобы отомстить. Но Король никогда не мертв.

— Думаешь, можешь лучше? — шепчет Аида. — Маркус был готов умереть за свой народ.

— И я тоже! — кричит она. — Я была там, я стояла до последнего за андроидов. Не смей говорить мне, что я хуже, что я не могу защитить нас, потому что последние три года именно я вела за собой андроидов. Все, что вы имеет, вы имеет благодаря мне! — она опускает руки на стол и с силой сжимает его края, скин сходит, и Аиде кажется, что еще немного и Норт отломит большой кусок дерева. — Но Король никогда не мертв, и я ничто перед его словом.

Аида на это ничего не отвечает, вновь опуская глаза к полу. Она переступает с ноги на ногу, растягивая время, чтобы убедиться в словах Норт. Глубоко копнуть у нее не получается из-за отсутствия пропуска, и, хотя полицейское удостоверение гарантирует ей хороший пласт информации, невозможность увидеть полную картину смущает.

— Маркус убьет Терезу, потому что для Камски сестра стоит меньше Киберлайф, — не сдается Норт.

— У тебя была встреча с ней? — удивляется Аида. — Когда?

— Не у меня, у Маркуса. Меня наотрез отказались подпускать к ней.

— Думаю, для этого были основания.

— Конечно, были, — парирует она, и сталь в ее голосе почти человеческая. — «Основания», — выплевывает Норт. — Знала ли ты, что в нашей стране этим можно оправдать все?