17.11.2041
Обычно утро Терезы начинается с громкой музыки будильника, холода и тумана; со скрипа кровати, удара об очередную книжную стопку и грохота от падения книг; обычно оно начинается медленно, лениво, подсовывая в руки то кружку горячего кофе, то мятую пачку сигарет.
Именно поэтому, когда Тереза просыпается в этот раз и пытается дотянуться рукой до предполагаемой тумбочки с предполагаемым телефоном и вместо этого касается холодного металла капельницы, путается пальцами в трубках, а после, открыв глаза, видит аппарат жизнеобеспечения, она вскрикивает, пытаясь подняться с кровати.
— Все в порядке, Тереза, ты в безопасности, — уверяет Элиза, и то, как спокойно она выглядит, когда Тереза оборачивается к ней и смотрит в глаза, заставляет ежиться и теряться. — Я очень волновалась, когда Аида выкрала тебя. Если бы не Хэнк и Катарина, не знаю, выжила бы ты.
Элиза стоит у большого не зашторенного окна, сцепив пальцы в замок, и за ее плечом виднеются серое небо и голые стволы деревьев. Тусклый свет подсвечивает ее статную фигуру, делая контраст между черными волосами и бледной кожей не таким сильным. Тереза прерывает зрительный контакт, вновь фиксируя внимание на медицинских приборах.
— Это были черные дни для всех нас, дорогая. Теперь тебе нужно поправляться и оставаться сильной, — продолжает Элиза, выдерживая баланс между нежностью и приказом. — Твое дело ведут лучшие доктора США, я уверена, ты скоро придешь в норму.
Тереза кивает ее словам, мягко проводя подушечками пальцев по накрахмаленному одеялу, то сжимая его, то разглаживая. Воздух пропитан запахом лекарств, хлорки, мочи и железа. Насчет существования последнего она не особо уверена, но по крайне мере он существует в ее реальности.
В палате прохладно, светло. И Тереза кивает четко очерченному миру, пытаясь заслониться от него щитом молчания. Но кое-что маячит на периферии слишком долго и уже устало ждать.
А Элиза очень красива в этот момент, как никогда еще не была раньше. Может быть ее величие в этом и заключается — стоять перед кем-то вроде Терезы и быть всегда на шаг впереди. И, возможно, она излучает сейчас красоту еще и потому, что богини всегда таковы, когда безжалостны. И не Терезе ли лучше всех знать об этом.
— Кто такая Аида? — голос у нее хриплый, шероховатый, чуть тронь и посыплется. Она вздрагивает, услышав его. Вздрагивает и заставляет себя посмотреть на Элизу.
— Твоя напарница.
— Кто такая Аида?
Элиза смеется, закатывая глаза, но отвечает:
— Твоя подруга? Не знаю, если честно, у вас странные отношения.
— Кто такая Аида?
Элиза перестает смеяться. Она молчит, застыв на месте, и черт знает что творится у нее в голове. Тереза смотрит на нее, укутавшись в одеяло по подбородок.
— Что ты хочешь услышать?
— Правду, — шепчет она, — в последний раз я даю тебе шанс сказать правду.
Элиза мотает головой, обдумывая ее слова, срывается, ломая руки и встревоженно пробегая глазами по помещению. Тереза отводит взгляд, сосредотачиваясь на предметах интерьера, но чем сильнее затягивается молчание, тем сложнее ей бороться с дремотой. Она смотрит на иглы капельниц в своих руках и игнорирует секундный порыв выдернуть их. Ее вены широкими автострадами сияют на болезненно-белой коже, и она начинает изучать их, чтобы хоть чем-то себя занять. А воздух накаляется.
— Ты права, — в конце концов отвечает Элиза, подходя ближе, но, заметив испуг, останавливается на полпути. — Все именно так, как ты думаешь: Аида нужна была, чтобы убрать Маркуса, а ты — чтобы мотивировать Аиду.
— Отличный план. Поздравляю с победой. Уже закатили вечеринку с Норт?
— Как я могла праздновать, когда моя сестра находилась при смерти?
— Ох, эти правила приличия…
— Моя любовь к тебе не фикция.
— Я не хочу слышать об этом.
— Но ты услышишь, — настаивает Элиза, в несколько шагов сокращая расстояние и все же присаживаясь к Терезе на кровать. Она смотрит ей в глаза, ласково проводя рукой по жестким всклоченным волосам. — Не тридцать серебряников, но мир на долгие годы. А любой мир, как ты знаешь, требует жертв.
— Почему же, дорогая сестра, ты выбрала меня на эту роль? — хрипит она, уворачиваясь от прикосновений. — Почему же раз разом я становлюсь той, кто платит за тебя? Твоя любовь — не фикция, твоя любовь — проклятие, и у меня кончилось терпение.
— Тереза…
— Нулла был подделкой? Норт не захотелось пачкать руки?!
— Нет, и, отвечая на второй вопрос, Норт не могла испачкать руки.
— Хорошо, — выдыхает Тереза, а Элиза слегка качает головой.
— Аида должна была стать подарком тебе.
— Как пошло.
— Ты ведь терпеть их не можешь.
— Еще и низко.
Они смотрят друг на друга, а потом синхронно смеются.
— Где она сейчас?
— Отключена, — она передергивает плечами, смотря на стену позади сестры. — Ее время еще настанет.
— Выполнила задачу и может вновь вернуться на полочку?
— Для некоторых полочка — самое правильное место. И, нет, ты не входишь в их число.
— Порой я жалею об этом, — шипит Тереза и из-за накатившей волны жара откидывает одеяло с правой ноги. — Что? — шепчет она. — Что это?!
— Все в порядке, Тереза.
— Где моя нога?! — кричит она, чувствуя, как начинает трястись.
— Тереза, — ласково просит Элиза, — посмотри на меня. Ну же, посмотри.
Но она не может отвести взгляда от белого металла, сгибаясь, словно зачарованная зеркальной поверхностью. Тереза смотрит на свое отражение, пытаясь сделать вдох, и терпит поражение. Она проводит ладонью по металлу, ожидая почувствовать холод, но вместо этого чувствует противное тепло и легкую пульсацию, как будто под его слоем действительно протекает кровь и работают мышцы.
***
Тереза находится в больнице неделю: пьет лекарства, посещает физиотерапию, отвечает на вопросы психотерапевтки. Мисс Дуглас смотрит на нее поверх изящных очков и делает заметки в планшете. Ее голос — человеческий голос — спокойный и мягкий, со знакомой хрипотцой, сдающей былое пристрастие к курению.
Мисс Дуглас говорит четко и ясно, смотрит прямо и ровно, двигается неспеша, пытаясь создать определенный образ. Тереза работает в полиции три года. Она прекрасно знает, что и зачем ей пытаются внушить, как именно хотят манипулировать ее реакциями. Но даже это знание все равно приводит ее в ту точку, когда мозг поддается общей атмосфере и тело расслабляется.
Тогда Мисс Дуглас, сидя напротив, чуть наклоняется в ее сторону и, вскинув брови, говорит:
— Вы всегда отвечаете на вопросы, но никогда не делитесь своими размышлениями.
Тереза смотрит на нее немигающим взглядом и медленно пожимает плечами.
— Я не знаю.
— Чего вы не знаете?
Она сжимает челюсти, делая глубокий вдох. Переводит взгляд с железной оправы очков Мисс Дуглас на узорчатый ковер у них под ногами. Фантазирует, как ложится на него, чувствуя щекой жесткий ворс, касаясь пальцами пестрых узоров, вдыхая запахи шерсти и химических средств.
— Я не знаю, как остановить все.
***
28.11.2041
В четверг утром Терезу отпускают из больницы, прописав разного рода лекарства и еженедельные походы к психотерапевтке по вторникам. Она кивает словам доктора Питерсона, подписывает бумаги и треплет лямку старого рюкзака, бросая редкие взгляды на рыжеволосую медсестру, что-то быстро набирающую на терминале.
В холле прохладно, многолюдно и, по сравнению с тем, как было в ее крыле, шумно. Где-то булькает вода в кулере, где-то парень с разбитым лицом громко говорит по телефону, где-то маленький мальчик рушит высокую башню из кубиков, и они, ударяясь друг о друга, с грохотом падают на ковролин. Его мама сидит рядом на диване, читая какой-то медицинский журнал, и качает тонкой ножкой в красном кожаном ботинке.
Доктор Питерсон задает ей пару вопросов, внимательно прослеживая ее взгляды. Тереза пожимает плечами, отвечая давно заученными конструкциями. Он хмурится, корректирует интонации, видимо, действительно волнуясь о ее состоянии. Его густые черные брови то сводятся вместе, то разлетаются, становясь похожими на два птичьих крыла. Тереза несколько секунд внимательно смотрит на его лицо, пропуская мимо все его старания. Вновь отворачивается и видит через прозрачные двери больницы Хлою, стоящую прямо у входа и благоразумно смотрящую куда-то вдаль.
— Спасибо, — говорит она, — вы мне очень помогли.
Доктор Питерсон что-то ей отвечает, но Тереза качает головой и уходит, просовывая руку через вторую лямку рюкзака.
На улице жуткий ветер и, видимо, минусовая температура. Руки, лицо и шею обжигает холодом. А на Терезе только старая толстовка да рванные джинсы с кедами. Она ежится, корчится и кусает губы, сдерживаясь от ненужной брани в адрес Хлои, которая улыбается ей как-то по-особому живо.
— Надеюсь, ты отвезешь меня прямо в мою квартиру.
— Конечно, мисс Камски.
Тереза выплевывает тихие оскорбления, касаясь металлической ноги, и садится в машину.
***
Хлоя привозит ее домой, доводит до двери и прощается, удаляясь по лестнице. Чистая и величественная Хлоя, проходящая по грязной замусоленной, замусоренной лестнице, заставляет Терезу улыбнуться и несколько секунд смотреть ей вслед. А после она заходит в квартиру, оставляя ключ в замке, и вдыхает полной грудью.
Прохлада и тишина встречают ее радушно. Тереза проходит вглубь, садится на диван, и он скрепит и прогибается, как прежде. Нащупывает в его подушках старую пачку сигарет, но никак не может найти зажигалку, и поэтому встает и начинает выворачивать шкафчики на кухне в поисках спичек, купленных еще на прошлогодний Хэллоуин.
Потом садится на барный стул, облокачиваясь на столовую тумбу и медленно затягивается, осматривая свою гостиную. Ее не было здесь около десяти дней, но все уже выглядит выцветшим и позабытым. Представляя свой дом, она думала, что в нем больше красок. Но теперь, вылавливая из общей картины отдельные элементы вроде старого коричневого дивана, серого кофейного столика, черного, но уже не совсем черного телевизора или светлого паркета, она понимает, как сильно ошибалась.
Тереза выдыхает, любуясь как дым растворяется в воздухе.
А после она говорит по телефону с Хэнком, обнаруживает полный продуктов холодильник и готовит обед. Открывает окна, добавляет сладкий перец в рагу. Со стороны лестничной площадки слышатся череда громких выкриков и звук бьющегося стекла. Тереза очищает и нарезает чеснок.
В четыре часа дня будет проходить награждение в участке, поэтому Тереза моет и обрезает волосы, еще с армии наученная делать это даже самыми тупыми ножницами; облачается в свой самый лучший костюм, висящий до этого на вешалке добрых пять лет. Перед выходом она кидает взгляд на свое отражение в зеркале и закрывает дверь, сжимая в руках телефон.
***
Тереза подъезжает к участку за пару минут до начала и, выходя из машины, замечает, как несколько андроидов, стоящих под колпаком крыши, ретируются при виде ее. Заходит внутрь, здороваясь с полицейскими на дежурстве, те кивают ей, отводя взгляды и переминаясь с ноги на ногу. И все это кажется закономерным, пока громкий вскрик секретаря, встречающий ее при входе в конференц-зал, не доводит до той черты, после которой соблюдать приличия становится невозможным.
Конференц-зал всегда был ее самым нелюбимым место в участке, поскольку никогда не мог вместить в себя достаточное количество людей и кому-то приходилось стоять, освобождая место для более высокопоставленных лиц.
Как и всегда, небольшая сцена украшена кубками и грамотами, а вокруг нее располагаются офисные стулья, большую часть из которых уже успели занять. Ближе к сцене сидят начальники и приглашенные представители ведомственных структур. За ними — все остальные. Ни одного андроида нет в помещении.
Ее коллеги стоят у длинных столов с тарелками, полными еды, и один за другим поворачиваются в ее сторону. И лица у всех встревожены и недовольны.
И, может, поэтому через несколько секунд к ней подлетает Фаулер, рассеяно осматривая с головы до ног, и неловко улыбается, делая кому-то знак рукой.
— Не думал, что ты придешь. Разве у тебя не период реабилитации?
— Хэнк бы мне не простил, если бы я пропустила первое награждение Катарины.
— Так Хэнк знал, что ты придешь?
Он незамедлительно хмурится и качает головой, явно начиная искать в толпе Хэнка.
— Я рад, что ты уже настолько выздоровела, что можешь навестить нас, но о таких вещах лучше предупреждать заранее.
— Правда? — Тереза смотрит на него, чуть сощурив глаза, и он, заметив это, отвечает ей тем же.
— Ты знаешь, о чем я.
— Не думаю.
— О, — зло смеется он, — мне кажется, ты единственная, кто действительно знает. Это ведь из-за твоей неуемной тяги к приключениям…
— Джеффри! — окликает его Хэнк и подходит ближе, улыбаясь и задорно хлопая по плечу. — Столько ищу тебя, а ты здесь! Сейчас начнется все, тебя старик Гоулден зовет, что-то про Сенат ворчит. Прошу, избавь меня от этой муки!
Фаулер вновь качает головой и отходит. Тереза провожает его взглядом, а после оборачивается к Хэнку. Он смотрит на сцену и молчит, дыша рвано и тяжело. Она видит, как его грудь то опадает, то поднимается. Хочет что-то сказать, но Хэнк мотает головой, берет ее за руку, и они идут к третьему ряду. Тереза садится на свободное место, а Хэнк, напоследок сжав ее руку, уходит за кулисы.
Фаулер выходит на сцену, а следом за ним — Хэнк и Катарина. Благодаря вступлению Джеффри, Тереза узнает, что именно детектив-лейтенант Хэнк Андерсон и детектив Катарина Андерсон спасли ее от бывшего свихнувшегося лидера Иерихона, который, будучи помешанным на своем мертвом возлюбленном, похитил и пытал доблестного детектива — Терезу Рид, лишив ее ноги; что героически погибший андроид Аида, под серийным номером PK900, в ходе короткой перестрелки застрелила Маркуса, получив смертельное ранение в грудь. Именно благодаря их профессионализму и детективному чутью Тереза Рид может присутствовать на награждении.
Во время речи Хэнк и Катарина стоят ровно, держа руки по швам. И если Катарина умеет лицемерно улыбаться и кивать чересчур громким аплодисментам, то Хэнк лишь отчаянно кусает губы и заливается краской, сжимая руки в кулаки. Тереза видит, каких усилий ему стоит молчать и вести себя в рамках социальной нормы, когда все, чего он хочет, это прекратить этот цирк и набить морду тому, кто вынудил его участвовать в этом абсурде.
Но Хэнк, как и Катарина, как и Тереза, знает, что ничего у него не выйдет, и если не на сцене в море аплодисментов и похвалы, то где-нибудь в менее приветливом месте с менее приветливой публикой.
Тереза отворачивается, сглатывая ком в горле и крепче сжимая вибрирующий телефон.
Награждение заканчивается как-то непростительно быстро. Некий популярный политик вручает Хэнку и Катарине медали и масляно улыбается. Потом Тереза кивает Хэнку на дверь и уходит, стараясь убраться раньше, чем Фаулер решит закончить их разговор.
Она выходит из участка, попадая под мелкий дождь, и остается под козырьком входа, прислоняясь спиной к стене. Ветер гонит по парковке пустую пачку от чипсов и взметает вверх опавшие листья, опуская их на лобовые стекла машин.
Тереза глядит на солнце, ели пробивающееся из-за серых облаков и смотрящее на нее в ответ. Катарина выходит за секунду до того, как Тереза решает выкурить очередную сигарету. Видя ее, она кладет пачку назад в карман.
Катарина напоминает побитого щенка, и, если честно, Терезе совсем не хочется знать почему. Но дверь снова открывается, и Хэнк кивает на свою машину, попутно перебирая в руке мячик-антистресс.
Едут они в полной тишине. Катарина, как и полагается, сидит впереди, а Тереза полулежит на заднем сидении, лениво рассматривая пейзаж за окном. Она думает об Аиде и Камски. Шрамы болят. Впереди виднеется пробка.
***
Тереза не была у Хэнка черт знает сколько. Она помнит, что в его районе продавали неплохую травку, соседская кошка часто прокрадывалась к нему в ванную, а Сумо как-то сильно обидела девочка из дома напротив. И даже этих знаний ей много, когда приходится идти через прихожую на кухню и садиться за стол. Катарина садится прямо напротив, а Хэнк треплет Сумо за ухом и насыпает ему корма в миску. Сумо косится на Терезу, медленно приближается к ней и обнюхивает ладони, слабо урчит, пытаясь выудить у нее дополнительную ласку, а после идет к еде, лениво виляя хвостом.
Перед Терезой на стол опускаются чашка чая и печенья. Хэнк наливает себе кофе с ликером под укоризненные взгляды Катарины и садится между ними, стаскивая с себя куртку.
Тереза улыбается, растягиваясь на стуле, и пробегает глазами по комнате, отмечая, что теперь здесь даже можно жить.
— Думаю, вы хотите узнать, какого черта?
— Да, знаешь, для начала было бы неплохо.
Хэнк делает большой глоток и вздыхает. Откуда-то достает мячик и начинает раскатывать его по столу. Волосы падают ему на глаза, частично закрывая лицо, и ей страшно хочется провести рукой, чтобы убрать их.
— Ей нужно было чужими руками убрать Маркуса. Она решила это сделать руками Аиды. А та…
— Помешена на тебе? — подсказывает Катарина, смотря на мячик.
Тереза не отвечает, и в конце концов Катарина поднимает на нее взгляд и тут же жалеет об этом, натыкаясь на что-то такое, что однажды было у Хэнка. Она знает, что оно заставляло его в некоторые ночи кричать, а в некоторые терять себя. Она видит в ней его, и, кажется, понимает их близость.
— Что было дальше?
— Не знаю, Хэнк. Аида с самого начала была нестабильна. Это полностью моя вина, но откуда я знала, что дети сейчас так впечатлительны? В общем, ею манипулировали, меня искалечили. План, как говорится, удался.
Когда Тереза говорит это, никто на нее не смотрит. Тенденция такова, что с каждой проведенной вместе минутой они смотрят на нее все реже и реже. Она знает, что поступала бы так же, но все равно чувствует, как что-то колет ее в грудь.
— Я убью Камски, — хочет сказать Хэнк.
В какой-то момент единственным звуком в комнате остается чавканье Сумо, и это начинает нервировать. Терезе бы встать да уйти, но здесь тепло и сухо, есть собака и те, кто ринулись за нее в огонь. Она смутно осознает, что не хочет уходить, даже сейчас, когда боль последних дней переваривается у них в животах.
Катарина все-таки говорит это, потому что Хэнк не готов, и не может, и никогда не сможет. Он вообще старается не опускать взгляд ниже плеч Терезы, и это доходит до того, что он не смотрит вообще ни на что, только сжимает в руках дурацкий мячик.
— Тебе не должны были ампутировать ногу.
— Я знаю.
— Знаешь?
— Ну, — она морщится, потирая протез, — все, что делает Камски — постановка. И без этого пьеса не была бы завершена.
— Черт, ты серьезно?!
Хэнк вскакивает и начинает кричать, размахивая руками.
— Эта ебнутая лишила тебя ноги, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит! Она блять психопатка, и ей давно место в тюрьме, а то и в могиле! Почему, Тереза? Почему ты защищаешь ее?!
Тереза долго не отвечает, а потом встает, подходит к нему и обнимает. Хэнк как-то сникает и долго не решается обнять в ответ, но Тереза утыкается ему в грудь и с трудом охватывает его поперек спины. Хэнк — это Хэнк, думает она, а потом чувствует его крепкие объятия. И во всей гамме своих чувств она наконец-то распознает покой.
— Жизнь не обязательно должна быть такой, понимаешь?
— Я другой не умею.
Они стоят так некоторое время, а потом отпускают друг друга, виновато поглядывая на Катарину.
— Что теперь будет с Аидой? — как можно более ровно спрашивает она, и Терезе интересно, действительно ли она выглядит так хреново, что ее удостаивают жалости, если эта жалость вообще направлена на нее.
— Тереза, — говорит Хэнк, выплескивая содержимое своей кружки в раковину, — либо она, либо Катарина. Но Катарину сейчас защищает фото, где ей жмет руку сам Мэнсон. Иерихону нужно будет отдать кого-нибудь толпе разъяренных андроидов, и Аида — идеальная кандидатка.
— Что это значит?
— То, — вмешивается Катарина, — что даже если Аида будет свободна, ее убьют минут через десять. И все это подстроят как гребаный суицид.
— Я постараюсь этого не допустить.
— Как?
Тереза пожимает плечами.
— Не знаю, у меня нет плана. Но, кажется, его нет и у остальных. Все вышло как-то несуразно.
— Что это значит?
— Давайте я расскажу вам всю историю.
***
29.11.2041
После ухода Терезы они остаются опустошёнными, словно все, что было внутри светлого и хорошего вынесли и сожгли на заднем дворе, заставив давиться дымом от костра.
Катарина не поднимает головы, пытаясь унять дрожь от нахлынувших чувств и воспоминаний. Первые дни после убийства Маркуса ей казалось, что все обойдется, но чем больше проходило времени, тем сильнее в ней росла вина.
Однажды она уже целилась в него, но ей не дали убить. И Катарина была очень этому рада в последствии. Но в этот раз все пошло не так. Видимо, во вселенной что-то сломалось, раз ей вновь пришлось поднимать на него пистолет и стрелять.
Раз за разом Катарина только и делает, что вредит своим. Подрывает Восстание, не может спасти свою серию андроидов, убивает лидера. Она сломана. С ней явно что-то не так. И, видимо, все косые взгляды и злобные усмешки, все ядовитые фразы, произнесенные и нет, все это оправданно. И вместо того, чтобы принять вину на себя и очистить имя Аиды, она трусливо отсиживается в стороне, игнорируя обеспокоенность Хэнка. Он смотрит на нее с непривычной твердостью во взгляде, с каждым днем все дальше отдаляясь от нее.
***
Тереза уходит поздно ночью. Ее уговаривают дождаться утра, но она бросает что-то про завышенный тариф и вечные пробки и сбегает, попав под мелкий дождь и нарастающий ветер.
Домой идти не хочется, но Тереза понимает, что оставаться на улице нельзя: рано или поздно за ней отравят Хлою, а это ей меньше всего сейчас нужно. Она идет по улице, направляясь в сторону центра. Звезды ели виднеются, но здесь, в пригороде, она хотя бы немного может насладиться их тусклым сиянием. Ночь хороша, и даже несколько бомжей, устроивших разборки в парке напротив, не убивают настроения.
Кто-то громко матерится, а потом все замолкают и где-то вдали завывает полицейская сирена. Тереза выдыхает пар, просовывая руки в карманы, и решает вызвать такси.
Дорога до кладбища Вудлон занимает около полутора часа. Все это время она тщательно перебирает в голове воспоминания об отце и пытается подавить рвущуюся тревогу. Тереза не была у него с того самого дня, когда его положили в гроб и закапали.
Она выходит из машины и направляется к кладбищенским воротам, когда часы показывают четыре часа утра. На улице ни души, а старые ворота крепко скованны железной цепью. Кладбище лет пять уже как заброшено, но городской совет еще не прибрал эту землю к рукам.
Тереза замечает камеры видеонаблюдения на воротах, но, по всей вероятности, они не работают. Ей становится неуютно от того, что она фактически нарушает закон, пытаясь впервые за девятнадцать лет навестить отца и принять правильное решение.
Тереза подходит к каменной ограде, окружающей участок по периметру, и оценивает ее состояние. Наконец, замечая на одном из участков стены глубокие трещины и выбоины, она решается перелезать.
— Разве могло быть иначе? Я и каменная ограда, четыре часа утра, — ворчит она, подпрыгивая. С трудом цепляется за край и пытается, подтянувшись на руках, перекинуть одну ногу за край.
Спустя некоторое время у нее получается, и Тереза падает на сырую землю, шипя от боли из-за ободранных ладоней. Несколько фонарных столбов виднеются впереди, освещая каменную дорожку, и она намечает путь, вспоминая местонахождение могилы.
Тереза идет по слабоосвещенной дороге, вслушиваясь в треск деревьев, обступающих ее по краям, и каждый раз вздрагивает от крика ночных птиц, сожалея, что не взяла с собой никакого оружия. В какой-то момент ветер становится холоднее и начинает обжигать икры и щеки. Она злится, ускоряясь и надеясь к концу своего приключения не заработать воспаление легких.
На то, чтобы найти могилу отца, уходит еще почти полчаса, и в конце концов Тереза просто опускается рядом, приваливаясь к надгробному камню. В желудке неприятно урчит, а тело начинает мелко потряхивать от холода. Она раздумывает о том, что скорее всего сюда следовало приходить днем все эти годы ранее.
Холод мрамора, сырость земли, запах разложения какой-то мелкой живности — все это не дает ей ни шанса. Почему она здесь? Подумать можно было бы и в уютном кафе, а терзать себе сердце видами надгробий совсем не в ее стиле. Все смертны — ну и что? Разве это может что-нибудь обесценить? Тереза мотает головой и зажмуривается, пытаясь вспомнить улыбку отца, но в памяти всплывают лишь войны: та, что произошла в 2026-м году, и та, что она ведет с Элизой черт знает сколько.
Тереза делает несколько глубоких вдохов и открывает глаза. Вокруг нее множество могил, и даже в полутьме видно, что за ними давно никто не ухаживает. Могила Эрика Камски выглядит лучше всех только потому, что из них двоих Элиза оказалась сильнее. Тереза хмыкает, ложась на землю. Несмотря на все неудобства, ей хорошо. Она наконец рядом с отцом, хоть это и означает, что она лежит на его могиле.
Неизвестно, сколько времени Тереза находится на кладбище. Порой она вскакивает, осматриваясь по сторонам и прислушиваясь к стрекоту, но одергивает себя, возвращаясь на место. В ее голове неустанно работает мысль, и Тереза стискивает в руках землю вперемешку с сухой травой, стараясь довести ее до конца.
А потом приходит Элиза, и Тереза чувствует подступивший к горлу ком. Элиза кивает ей и что-то говорит, но она не слышит ее из-за учащенного сердцебиения и почему-то вдруг вновь вспыхнувшей боли в ладонях. Сестра подходит ближе и садится на корточки, беря ее руки в свои.
Почему-то становится светлее, и Тереза поднимает голову вверх, замечая алый на горизонте.
— Расцветает, — бормочет она, сглатывая вязкую слюну.
— Ты могла бы попросить, и Хлоя провела бы тебя сюда.
— Я пришла сюда впервые с того дня. Меньше всего я хочу видеть с собой твоих пластмассовых кукол, — шипит Тереза.
Элиза цокает и ухмыляется, поднимаясь на ноги. Тереза поднимается следом, тщетно пытаясь отряхнуть засохшие грязь и траву с брюк.
— Что ты здесь делаешь?
— А ты?
Элиза смеется, и Тереза, смущаясь, делает несколько шагов назад. Камски не выглядит рассерженной, может быть несколько усталой, но пока что эта ситуация ее забавляет.
— Я пришла сюда, Элиза, потому что чуть не умерла, так и не побывав на могиле отца.
Элиза отмахивается от ее слов так, будто разгоняет комаров в летную ночь — раздраженно и нетерпеливо.
— Ты бы не умерла, не городи чушь. Я бы не позволила тебе умереть, — с полной уверенностью заявляет она.
Тереза закрывает глаза, пытаясь обуздать гнев, зная, что Элиза сейчас ухмыляется. Она, наверное, стоит и смотрит на нее, как и в детстве, с чувством превосходства и осознанием, что всегда и везде будет права.
— Я бы и отцу не дала умереть, будь у меня сегодняшние возможности в то время, — продолжает Элиза, и Терезе кажется, что мир впервые заработал как надо. Она распахивает глаза и не дышит, боясь потерять мысль.
Осознание вдруг накатывает на нее стометровой волной, и Тереза оседает на землю, чувствуя нехватку воздуха. Но дышать и думать одновременно почему-то становится невероятно сложно, а тело начинает реагировать — трястись и покрываться потом. Тревога и страх теперь уже кусаются по-настоящему, отрывая от нее огромные кровавые куски. Мир как-то стремительно теряет краски и затухает. Кто-то кричит и треплет по плечам, пытаясь достучаться до нее, но все это невыносимо далеко, и Тереза смотрит на себя и не видит себя. Это продолжается, наверное, бесконечность.
— Все в порядке, — шепчет Элиза, крепко обнимая ее со спины, — ты в порядке, слышишь? Ты в полном порядке. Это сейчас пройдет. Просто дыши. Дыши.
И вскоре старания Элизы оправдываются, и Тереза приходит в себя, все еще мелко дрожа телом. Она чувствует крепкие объятия и слышит рваное дыхание, словно Элиза вместе с ней переживала паническую атаку.
— Ты как?
— Пока живу.
— Отлично, — выдыхает Элиза, опуская голову ей на плечо. — Мой костюм стоит две твоих годовых зарплаты.
— Пришли чек. Я положу его к остальным.
Элиза начинает тихо смеяться, но обрывает себя, напрягаясь.
— Что произошло?
— Я подумала…
— Интересное начало.
— Эй! — возмущается она и пытается подняться на ноги. — Отпусти меня, я хочу встать.
— Нет, — отрезает Элиза.
— До меня кое-что дошло… С огромным запозданием, но это не дневниковая запись, так что плевать.
— Что дошло?
— Ну, — Тереза обводит руками пространство, не зная, как правильно расставить акценты, — мы, наверное. Вся эта ситуация.
Она ждет, что Элиза прервет ее и начнет злиться или просто встанет и уйдет, но Элиза ничего не делает, молчит, и она чувствует спиной ее бьющееся сердце.
Тереза в растерянности, потому что на злость можно ответить, а равнодушие же перетерпеть, но она не знает, откуда взять силы на то, чтобы продолжить мысль. Ей нужно время, больше времени, а не эти жалкие минуты. Информационная лавина заглатывает ее, и она отчаянно пытается не утонуть.
— Поехали домой, — просит она, — пожалуйста, Элиза.
И Камски снова ничего не отвечает. Встает, отряхивается и проводит к открытым воротам. Садится вместе с ней на заднее сидение. Тереза пытается пошутить про отсутствие Хлои, но замолкает, зная, что терпение сестры слишком быстро кончается. За окнами проплывает город, греющийся в лучах восходящего солнца, и вскоре пустые дорогие заполняются автомобилями и автобусами. День начинает очередной забег.
У Терезы нет плана, и у Элизы, она знает, его тоже нет. Впервые, на ее памяти. И неизвестно, кому из них тяжелее, но воздух вокруг них электризуется, и если не сейчас, то они уже никогда не смогут разобраться. По крайне мере так думает Тереза, входя в просторную прихожую, стены которой обделаны нетесаным камнем и где прямо напротив входа висит огромный портрет Элизы Камски, холодно смотрящей на нее с присущим величием.
— Я думаю, тебе лучше принять душ и переодеться. Твоя комната на втором этаже по левую руку, напротив библиотеки. Хлоя принесет тебе сменную одежду.
Тереза кивает, растерянно смотря уходящей Элизе в спину. Она уже успела вернуть себе спокойствие и контроль, поэтому позволяет своим словам звучать с привычной жесткостью.
Комната Терезы выглядит так, будто ждала свою хозяйку долгие годы. На стенах развешаны плакаты, некогда любимых ею групп, книжные шкафы хранят в себе все то, что Тереза когда-то прочла. А на письменном столе стоит рамка с их последней совместной фотографией. На ней еще живой Эрик целует Элизу в щеку, а Тереза слабо улыбается, смотря на сестру. В этот день андроид Камски прошел тест Тьюринга.
Когда Тереза выходит из ванной, трусливо отсидев там вдвое больше, чем требовалось, она видит принесенный комплект одежды и глубоко вздыхает. Хлоя находится с сестрой слишком долго, и до Терезы внезапно доходит, что она с огромной долей вероятности была первым девиантом. Это осознание почти сбивает с ног, но Тереза страшно устала за последние сутки и решает, что ей все равно.
Она сушит волосы, одевается, обрабатывает ссадины на ладонях. Ее внимание то и дело привлекает широкая двухместная кровать, но она стоически отводит взгляд, потому что не уверена, сколько еще Камски готова ждать. То, что она привезла ее сюда до сих пор отдается чем-то теплым у Терезы в груди, но это не значит, что между ними что-то поменялось и Элиза сейчас не ворвется бешенным торнадо, добиваясь своего чего бы то ни стало. Поэтому, когда раздается стук в дверь и сестра входит, Тереза задерживает дыхание, готовясь к очередной битве.
Элиза проходит, садясь на край кровати, и Терезе кажется, что на нее смотрят не два голубых глаза, а несколько тысяч. Она ерзает на стуле, мысленно представляя себя препарированной лягушкой. Впрочем, Камски редко когда позволяла чувствовать себя иначе.
— Хочешь продолжить разговор здесь?
— Тебе было бы неуютно говорить внизу… Еще более неуютно.
«– Мне вообще неуютно говорить сейчас, но разве у меня есть выбор?» — хочет ответить она, но понимает, что нельзя. Раньше было можно, а теперь — нет.
Тереза начинает злиться: на себя, на Элизу, на свое внезапное прозрение, на весь этот чертов свет, не дающий права выбраться из привычной парадигмы вещей. Ведь как обычно: Тереза избегает и игнорирует сестру, отталкивает ее, а та в ответ портит ей жизнь, посылая в опасные точки, вешая на нее самые запутанные дела. А что теперь? Элиза сидит напротив, собранная и прекрасная, и ненавязчиво посматривает на ее ножной протез.
Тереза, честно, порой порывается обнять Элизу и заявить, что она самый дорогой в ее жизни человек, но ведь это ничего не значит, потому что кроме Хэнка и Элизы у нее и так никого нет. И какова тогда цена таким заявлениям? Был бы отец жив, он бы, конечно, привел множество контраргументов, но отец мертв, она совсем недавно лежала у его могилы, а они с Элизой живы, и половину жизни ходят друг у друга во врагах.
И ведь какая все-таки разница? Прошло столько лет, что это теперь и не имеет значения. Что от того, что Элиза ее любит? Разве Терезе хоть на минуту от этого осознания стало легче? Все, наоборот, усложнилось. И теперь она даже злиться привычно не может. А ведь ей есть на что. У нее, наверное, больше, чем у других, причин ненавидеть Элизу Камски.
А сестра рассматривает ее, уже не стесняясь, и Тереза, неожиданно набравшись храбрости, позволяет себе поймать ее взгляд.
— Я думаю, я сдаюсь.
— Сдаешься? — впервые за много лет Тереза видит настолько слабо сдерживаемое непонимание на лице сестры.
— Да, — хмыкает она, — сдаюсь.
Все шестеренки в голове Элизы приходят в работу, и Тереза улыбается, наблюдая подобную красоту.
— Что это значит, Тереза?
— А то и значит! Устала я, хватит! Баста! Конец игры! На-до-е-ло.
Элиза открывает рот, чтобы что-то сказать, а потом быстро закрывает. Ее взгляд становится строже, а лицо — сосредоточеннее. Она явно ожидает, что сейчас Тереза громко рассмеется, похлопает ее по спине и уйдет, обозвав последними словами, как в детстве. Но Тереза ничего подобного не предпринимает, и тоже становится серьезнее. Элиза видит, как тяжело ей дается сидеть на стуле и участвовать в этом разговоре. Она истощена — морально и физически, но держится с привычным упрямством, и Камски каждый раз дивится тому, как сильно они похожи.
— Я люблю тебя, Элиза, и я знаю, что ты хороший человек. Не дай Иерихону уничтожить Аиду. Я прошу тебя! Она же совсем ребенок. Сколько ей? Год? Что хорошего в избиении младенца?
Серьезность и сосредоточенность на лице Элизы тут же пропадают, когда она слышит ее имя. Камски в первые секунды выглядит так, будто Тереза не призналась ей в своей сестринской любви, а ударила чем-то тяжелым по голове. Но после оцепенение спадает, и она громко смеется, скаля зубы.
— Дорогая, я думала, мои пластмассовые куклы тебе неинтересны.
— И это так, но…
— Но?
Тереза делает глубокие вдохи и стискивает ладони в кулаки. Порезы болят, но это хорошо, потому что только так она может контролировать свои мысли. Она встает и подходит к Элизе, опускается на корточки, кладя руки ей на колени. Элиза все также скалится.
— Прояви милосердие, пожалуйста, она ведь твой последний андроид.
Тело Элизы напрягается, словно готовится напасть или отразить нападение. Она вся сплошной вызов, и Тереза понимает бесполезность своих действий, но не имеет права остановиться.
— Я знаю, — шепчет она, — что ты не жестока без причины.
— Замолчи.
— Элиза!
— Как ты смеешь?! — кричит она, мгновенно зверея, и хватает ее за плечи. — Просишь меня? Почему-то мои просьбы ты всегда игнорировала! Требуешь от меня милосердия? Где было твое, когда я умоляла тебя поговорить со мной? Когда… Когда мне была нужна сестра… Почему-то все эти годы ты ни разу не задумывалась обо мне, но зато сейчас бросаешься защищать Аиду, будто бы она что-то значит!
Элиза толкает ее, и Тереза падает на пол, с замиранием сердца смотря на сестру. Она встает с кровати и направляется к двери, и Тереза знает, что не сможет ее остановить. Только не таким способом.
Тереза осознает, что это ее вина — со дня смерти отца и до сегодня. Разве это не она раз за разом проявляла малодушие и жестокость? Разве не она уничтожала все вокруг, только чтобы на один короткий миг не чувствовать этой душащей, всепоглощающей тоски? И как она смела ожидать, что Вселенная не ответит ей тем же? Око за око, потому что мир давно ослеп, ему уже нечего терять, и в этом есть ее заслуга.
Но сегодня не день ее расплаты. Потому что ответить за свои действия? Когда угодно! Но она не позволит Элизе в очередной уничтожить свое творение, свое последние и несомненно самое достойное творение.
Тереза поднимается на ноги и идет следом за сестрой, не позволяя страху и неуверенности вновь одержать вверх. Пусть Элиза ударит ее, сломает, бросит. Она сделает, что должно, и будь, что будет.
— Я хочу кое-что сказать, — Тереза настигает ее у лестницы и чувствует, будто внутри у нее взрывается сотня зарядов.
— Разговор окончен. У меня полно дел помимо тебя.
— Нет, — она выбегает вперед и преграждает ей дорогу. — Пожалуйста, дай мне пять минут. Ты же должна мне, помнишь, за протез.
Элиза смотрит на нее с легким прищуром и ели сдерживаемым раздражением. Ее немного потряхивает от злости и, наверное, обиды, но она только хмурится и шипит, когда Тереза, взяв ее за руку, ведет вниз в гостиную.
Тереза понимает, что имела ввиду сестра, говоря «некомфортно». Серо-синие стены, серо-белый потолок и багровый пол не вызывали ничего, кроме желания поскорее покинуть комнату. Кое-где висящие картины чуть сглаживали эффект, но диссонанс, вызванный ярким контрастом между этим помещением и ее комнатой, в первые секунды лишал столь необходимой уверенности и ощущения почвы под ногами.
Когда шок проходит, Тереза тихо смеется, понимая, что в сравнении с этой гостиной ее комната просто барахолка. Минимализм и простота формы — любимое дизайнерское решение Элизы еще со времен учебы. И этом доме оно, кажется, достигло своего апогея. А ведь будь у Терезы столько денег, она бы не ограничилась в гостиной парочкой диванов, креслом и чайным стеклянным столиком.
Элиза садится на диван, забираясь на него с ногами. Ее широкие домашние штаны задираются, оголяя щиколотки и голени, и Терезе смутно хочется укрыть сестру пледом. В гостиной явно тепло, но то ли обилие холодных цветов, то ли ночь, проведенная на кладбище, но даже после горячего душа Тереза не может согреться и, думается ей, Элиза тоже.
Говорить с Камски всегда было сложно: в детстве — слишком ранимая, в подростковом возрасте — слишком равнодушная. А теперь Тереза и не знает, чего ожидать. Они, вроде бы, общались все эти годы, но вечно о каких-то пустяках и не больше трех предложений за разговор.
И она не знает, с чего начать все. Как вообще говорить с той, на кого привыкла кричать и злиться? Искренность ощущается очередными колотыми ранами.
— День смерти отца — самый худший день моей жизни. Какие бы ужасы я не переживала на войне или с Маркусом, они никогда не сравнятся с тем, что происходило со мной в тот день и впоследствии. Но это ты и так знаешь.
Тереза кусает губы и рассматривает дурацкий ковер под ногами. Лицо Элизы становится нечитаемым в тот момент, когда она понимает, о чем пойдет речь. И Терезе приходится напоминать себе, что это лучше гнева.
— Я всю жизнь жила со знанием, что ты гениальна, что ты всегда и везде будешь лучше и успешнее любого в этой дурацкой стране и тем более меня. Не думай, нет, я совсем не завидовала этому. Потому что, ну… У меня была ты и был отец, который с каждым годом все реже смотрел на меня и все чаще — на тебя. Не то, чтобы я сильно к нему ревновала. Может быть, совсем иногда, но ведь он любил меня, поэтому было терпимо…
Тереза поднимает на нее взгляд и сразу жалеет об этом, потому что знает, как жалко сейчас выглядит. Она уже проходила это с собой много раз пред зеркалом, проговаривая детские травмы.
— Ты действительно была невероятна, и я понимаю, почему отец предпочитал тебя. Он видел в тебе то, чем не стал сам… Дочь, окончившая университет с отличием в шестнадцать. Просто великолепно! А потом ты основала «Киберлайф», и он был самым счастливым человеком на свете.
Голос начинает дрожать, и она морщится, проводя по лицу ладонью. Нужно было сказать все эти вещи раньше, но она надеется, что сумеет запрыгнуть в уходящий поезд.
— А потом он умер, и я увидела твои страдания, а ты — мои. Но разве твоя боль была такой же, как и моя? Ты потеряла своего наставника и учителя, своего друга и отца, а я потеряла мужчину, который раз в неделю интересовался моими делами и три года подряд дарил мне на день рождение одну и ту же видеоигру.
Тереза не выдерживает и отворачивается, пытаясь перевести дыхание. Воздух привычно уплотняется.
— Я не знала, Элиза, что мне было делать. При жизни всегда были вы и я, а после его смерти… Мне казалось, что я не имею право чувствовать утрату, потому что на самом деле он никогда мне не принадлежал. Да, он был моим отцом и определенным образом любил меня, но я не имела для него значения, потому что была ты! Я не могла… Мне было противно и тяжело, я злилась на тебя и на него, на весь этот чертов свет!
Она делает глубокие вдохи и выдохи, стараясь остановить рвущиеся наружу рыдания. Сердце громко и гулко бьется в груди, и ей так хочется, чтобы это была очередь автомата.
— И поэтому пошла на войну, как только появилась возможность, и поэтому сменила фамилию. — Тереза поворачивается к сестре, растирая по щекам слезы. Она уверяет себя, что ей нечего стыдиться, что в смотрящих на нее глазах она найдет поддержку и опору, а если нет, то это ни за что ее не сломает. — Матери было плевать на нас, но ее равнодушие было легче вынести, чем его половинчатую любовь… Я знаю, Элиза, что это не оправдывает мое отношение к тебе, но я хочу, чтобы ты понимала, почему тебе пришлось пережить от меня столько дерьма.
Элиза молча встает с дивана и подходит к Терезе, привычно возвышаясь над ней. От нее пахнет жасмином и чуть-чуть цитрусами, прямо как в детстве. Тереза не может смотреть на нее. Протезированная нога отдает слабой пульсацией, и где-то в мозгу совершенно обычная работа искусственных артерий и вен превращается в боль. Единственная мысль в голове – бежать, но она не смеет, просто не смеет, потому что тогда уж точно не остановится, и все, что она только что сделала, станет бессмысленным.
Элиза подцепляет пальцами ее подбородок, заставляя поднять голову. Смотрит, как будто сквозь, и убирает волосы у нее с лица, заправляя их за ухо. Кривится, видимо, из-за того, что Тереза их обрезала, и шипит, замечая мелкие царапины на шее, которые она случайно нанесла себе ножницами из-за трясущихся рук.
Элиза долго решается что-то сказать, и Тереза успевает за это время поближе рассмотреть ее повзрослевшее лицо. Она не помнит, когда в последний раз смотрела на сестру с такого близкого расстояния. Тереза отмечает новые морщины вокруг глаз и на лбу, мелкие рубцы шрамов на левой щеке. Чуть было ни спрашивает о них, но вовремя одергивает себя. Не время и не место.
— Я тебя выслушала. Долг уплачен?
Она задерживает дыхание, пытаясь справиться с разлившимся внутри разочарованием.
— Уплачен.
— Тогда иди за мной.