Ты пепел, я пепел

Эти глаза — они заглядывают Джинн в самую душу. Пронзают грудную клетку, словно метко пущенная стрела, чей стальной кончик молниеносно впивается в плоть и в пару мгновений достигает искомой цели. Сердца.

В них не читается ни обиды, ни ярости, ни капли яда — и уж лучше бы было так, уж лучше бы Минси ненавидела её. Кричала, злилась, вырывалась из тугих верёвок только для того чтобы сомкнуть хрупкие руки на её горле... что угодно, правда, было бы легче, чёрт побери. Что угодно, только бы не пустота, в которой глухим, хриплым эхом вторит один лишь рассеянный вопрос — стоило оно того?

Стоило того, Джинн?

До чего трагично и смешно — тот же вопрос, те же слова, они мучали Джинн бессонными одинокими ночами в офицерских бараках, с бока на бок, часы — дни — недели.

Глухой звон одних и тех же слов. Так и не покинул её. Так и не покинет.

Джинн едва ли различает гул и улюлюканье толпы, пока ведьму поднимают на помост — взгляд на ней. Только на ней.

Лиза шагает гордо. Всегда так шагала, такова её природа — не опускать головы, не спотыкаться, даже не евши третьи сутки, ни в коем случае не спускать с губ притворной ухмылки, самодовольной и наглой. Великая Ведьма в невеликие времена. Встречает смерть, как Ведьме и положено. Как... как старую подругу.

Джинн сглатывает мерзкий ком в горле и пытается дышать. Трудно. Отвратительно трудно, словно воздуха слишком много за вдох, да и словно его не хватает. Покрепче сжимает рукоять меча. Так, что поди и треснет.

Когда Лизу гордо выводят на самую середину сцены на злую радость толпе, она не дрогнет. Обходит всех и каждого спокойным, задорным взглядом. Не самым настоящим, пожалуй, Джинн таким не купишь. Но она встречает их улыбкой. Самодовольной, наглой и дерзкой — но улыбкой.

— Гнусное отродье!

Громко.

— Подстилка Дьявола!

Руку на мече трясёт.

— Сгоришь в аду, сука!

Лишь бы, блять, не рявкнуть. Крепись. Крепись. И держи спину ровнее. Руку — крепче.

— А городские, я так посмотрю, как всегда добры и радушны, — звонко смеётся Лиза и, наверное, она прикрыла бы улыбку рукой, будь такая возможность. Так она делает всегда, Джинн... Джинн помнит. Каждую мелочь помнит.

Громом обрушивается очередной шквал отборнейшего мата, ругательств и проклятий на разные голоса — смех же Лизы и есть гром. Самый настоящий и необузданный.

Над городом собираются тучи.

Шумиху прерывает громкий крик святого отца. Её отца.

— Тихо!

И все смолкают. Только тихие ведьминские хохотки и слышно, за которые она спешно и вежливо извиняется.

Она совсем не смотрит на Джинн. Смотрит на святого отца, смотрит на толпу, с блаженством наблюдает за тучами, что закрывают яркое сентябрьское солнце.

Ни взгляда для неё. Даже украдкой.

Будто стрелу грубо вырвали, оставив рану беспомощно изливаться реками крови.

И, правда, это справедливо. Заслуженно.

Хочется позорно рыдать.

— Пред вами, дети мои, стоит та, за кем мы упорно охотились последние несколько лет, — голос Симуса звучит громко, звонко, а главное — победоносно. — Узрите же — ваши несчастья! Ваши недуги и проклятья, неурожай и засуха!

— Как мило, вы увеличили мой послужной список? — Лиза невинно улыбается, склоняя голову к плечу, — А почему я не знала?

— Умолкни, отродье.

— Как грубо. Вы так со всеми дамами обращаетесь? Если так, то теперь я понимаю желание Фредерики Гуннхильдр уйти от Вас...

Ауч.

— Прекрати заговаривать мне зубы, ведьма. Я знаю о твоих уловках, как никто другой, — фыркает он, и только.

Ну а Лиза, разумеется, фыркает в ответ. Наглости ей уж точно не занимать... как и храбрости.

Джинн улыбнулась бы, не будь они... здесь и сейчас. В любой другой момент места и времени — магия ли, колдовство, может даже приворот, чёрт с ним, но Лиза всегда умудрялась принести ей смех и улыбку. Такие непривычные... и искренние.

Сердце обливается кровью.

— Сегодня, дети мои! Сегодня настал тот день, когда мы воссоединим Лизу Минси с её покровителем, Дьяволом, с её любовником, с её главным преступлением пред Богом — и отправим прямиком в ад, расплачиваться за всё содеянное здесь, на Божьей земле!

Восторженный рёв толпы оглушает. Краем глаза Джинн замечает, как в первых рядах мальчишки с хохотом достают по камню из какой-то общей шляпы, но заметив её грозный взгляд только бросают их на землю, стыдливо вжав головы в плечи.

Такие молодые, и уже такие злобные.

Её народ.

Те, кого она поклялась защищать. Сердцем и честью, мечом и собственной жизнью.

От кома в горле, что кажется давит на стенки, начинает мутить.

— Сегодня ведьму поглотит пламя! — торжественно и громко, её отец гордо улыбается, вознимая руки к небесам. — Не медлите, привязать её к шесту!

Стража грубо тянет за верёвки на руках, едва не выбивая Лизу из шаткого равновесия, и толкают её навстречу длинному шесту. Под их тяжёлыми шагами хрустят тонкие веточки, обломки хвороста.

Джинн чувствует взгляд отца на себе. Гордый. Яркое пламя торжества в его глазах, оно болезненно опаляет кожу, едва ли не заставляя её трусливо съёжиться, задыхаясь смогом возложенных на её плечи ожиданий.

Джинн знает, что за слова сейчас прозвучат.

Джинн не готова ни к одному из них.

Хватка за рукоять меча обжигает облачённую в перчать руку.

— Главнокомандающая городской стражи и Рыцарь Львиный Клык, Джинн Гуннхильдр!

Толпа ревёт в восхищении и одобрении, обращая на неё своих опаляющие взгляды. Улыбаются, смеются и кричат, едва ли не захлёбываясь в своей жажде "справедливости". Зрелищ.

Джинн старается дышать. Улыбнуться оставляет всякие попытки.

— Я имею радость называть её моей кровной, родной дочерью! Именно ей окажется честь завершить начатое нами дело, друзья!

Завершить начатое.

завершить. начатое.

завершить.

Слова оставляют на языке горький металлический привкус, когда она в ступоре бормочет их, словно пытаясь в полной мере понять... нет. Осознать их.

Джинн делает первый нерешительный шаг, злится на саму себя за колебания, и тогда делает второй, уже более твёрдый. Третий. Ветки под сапогами хрустят непривычно громко. А затем четвёртый. Ноги словно залиты свинцом, ведь Джинн никогда не умела лгать другим, чего уж говорить о лжи самой себе.

Джинн предстаёт перед Лизой лицом к лицу.

Всё то, с чем она боролась последние минуты, дни, недели — всё возвращается на круги своя, сожаления, колебания, злость... всё, как только они встречаются взглядами. Глаза Лизы, как и прежде, напоминают ей лето. Живое, пахнущее хаосом цветов и свободой в каждом порыве ветра, летними дождями и грозами.

Они разделили всего одно такое лето вместе — бок о бок, в одном ложе и по разные стороны баррикад в наивной надежде на то, что всё обойдётся, что церковь утихомирится, что Лизу не поймают... Джинн предала их. Предала их наивные надежды, предала доверие Лизы и, в конце концов, предала саму себя и всё то, что считала правильным.

В руку ей передают ярко полыхающий факел.

Её голос надламывается на первых же словах.

— Лиза Минси. Твои преступления против народа Мондштадта были озвучены. Признаёшь ли ты свою вину перед... перед тем, как покинуть этот мир?

— Нет. — наотрез.

Лиза Минси не лжёт. Никогда не лжёт, и Джинн знает это, а потому не верит собственным словам, борясь с желанием прокусить себе язык.

Лиза впивается в неё внимательным взглядом и, не смотря на холодную решительность в голосе, не упускает возможности печально улыбнуться для одной только Джинн. На прощание, должно быть.

Горло сдавливают слёзы, и она не сдерживает одну из них, что тут же обжигает щёку, стремительно падая на пыльный сапог.

— Им-именем, — проклятье. — Мастера над рыцарями Ордо Фавониус, Я, рыцарь Львиный Клык, Джинн... — дыши. — Джинн Гунн... Гуннхи...

По толпе прокатываются шепотки, что нарастают и нарастают, превращаясь в оглушающий хаос и гам, слишком, слишком давящий, давящий настолько, что звон в ушах становится только громче, руку трясёт всё сильнее и сильнее, кулаки — до белых костяшек, дыхание — загнанный зверь... она подносит факел к основанию костра дрожащей рукой, но как и в любую другую трудную минуту, в поисках себя — поднимает ошеломлённый взгляд на Лизу.

И тогда Джинн Гуннхильдр даёт трещину.

Будь оно всё проклято.

Она отбрасывает факел в сторону стражи и под удивлённые возгласы выхватывает из ножен меч — разрубает верёвки и тут же ловит обессиленное тело, пока огонь спешно охватывает помост за её спиной. Люди кричат, разрывая глотки, кто от страха, а кто гневно ревёт. Джинн не слышит их, слышит только тяжёлое дыхание ведьмы в её руках. Лиза из последних сил прижимается близко-близко, хватается за ткань плаща, и, кажется, смеётся ей на ухо, словно услышала до одури забавную шутку.

Тучи над их головами полностью закрыли небо и огласили начало дождя сотрясающим небеса громом. С крыш домов вороны взмыли в тёмные облака.

Первые капли падают прямо на нос.

Бежать.

Джинн что есть сил срывается с места и спрыгивает на брусчатку, едва не спотыкаясь, но тут же твёрдо встаёт на ноги и, не оглядываясь, бросается к выходу с площади. Знает, что секунда — и погоня, слышит отдалённое «За ними!» голосом её отца, стук сапог о камень и ржание лошадей в одной безумной симфонии хаоса.

— Джинн... в переулок.

Кивает, и они спешно минуют высокую арку, врезаясь в каждого второго прохожего, теряются в переплётах улиц — крики не становятся тише, люди непонятливо оборачиваются на них, бросая вслед брань и оскорбления, а из-под сапог летят грязные всплески луж — но ноги не подводят, быстрые, полные сил, словно сам Барбатос даровал ей крылья за спиной.

Поворот — вперёд, вперёд, вперёд без остановки, ещё одна улочка — переулок — тупик.

Тупик.

Лёгкие горят от каждого резкого вдоха, к лицу надоедливо липнут мокрые волосы, а стена ливня только закрывает обзор… она чувствует, как кровь в ней перестаёт кипеть, а густой туман в голове неспешно проясняется, но ни на секунду легче не становится — она потерянно оглядывается на высокие стены вокруг и, услышав за спиной грохот лат, тут же норовит выхватить клинок. Потому что если умирать — так достойно, с мечом в руке. Так учила её мать. Защищать тех, кто дорог сердцу — так научилась она сама. Джинн крепко сжимает рукоять.

На руку ложится невесомая ладонь, и мягко, едва ли сжимает запястье.

Джинн опускает взгляд на ведьму в своих руках, а та качает головой и поднимает над ними ладонь.

Щёлк.

Пурпурного цвета фонарь со скрипом и скрежетом взмывает над их головами и едва пошатывается, словно на ветру — во все стороны мерцают мимолётные молнии. Джинн отступает всего на шаг назад, пока в переливах фиалкового света формируется знакомые очертания портала.

Изо всех сил Лиза цепляется за ворот её плаща и прикрывает глаза, так уставше, словно вот-вот уснёт прямо у неё на руках.

— Давай, Джинн, у меня не так много сил… пусть эти идиоты пылью подавятся, — с хохотком приходит и сухой кашель.

Джинн терпеть ненавидит порталы. За всю свою жизнь она проходила через них дважды, и оба раза еле сдерживала тошноту, ну просто мерзейший способ перемещения. Но она только кротко кивает. Прижимает Лизу поближе, голову — к самому сердцу, и решительно ступает в орнамент пурпурных роз — как с головой под толщу воды, когда таишь дыхание и считаешь секунды до того, как выплыть.

Главное — решительно окунуться и привыкнуть к ледяной воде.

Их грубо выталкивает на мокрую землю, и с характерным треском портал тут же захлопывается. Погони больше не слышно, не слышно и гама оживлённого города — ливень отбивает знакомую мелодию по дубовой листве, неугомонный ветер стучит тонкими сучьями и тяжёлыми ветвями, не унимается, и вой его не слышен разве что благодаря деревьям вокруг. Несколько раз в небе сверкает молния. Лес. Знакомое, по-странному родное место.

Джинн старается отдышаться и успокоить колотящееся сердце, отмахивается от тысячи вопросов в голове, только дышит, дышит и не сводит взгляда с ведьмы. Нависает над ней на руках, в которых чувствует нещадную слабость, но держится. Капельки дождя опадают с золотых прядей Лизе на лицо — даже не морщится. И тоже тяжело дышит, не сводя с неё летних глаз.

На щёку ложится холодная, нежная рука — Джинн льнёт к ней, словно к последнему источнику тепла. Не боится обжечься. Готова сгореть.

— Почему?

Голос Лизы звучит хрипло и тяжело, даже измученно. Она пальцами перебирает свисающие локоны и безуспешно пытается заправить их за ухо. Собраться с мыслями трудно, пока в голове — хаос, в груди — дурманящее тепло. Но ответить надо. Джинн давно как задолжала ей объяснений.

— Потому что меня трясло от одной только мысли о том, что тебе будет больно. О том… о том, что ты умрёшь. — под конец её голос жалко надламывается в шёпот.

Взгляд Лизы нечитаем. Она рассеянно продолжает касаться её лица, со всей возможной нежностью, и даже не хмурится, только… как и пред лицом смерти, единственное, чего она жаждет — это ответов.

— Ты и сама сделала мне больно.

— Знаю. И корю себя за это. Ночами я не могла уснуть, как ни старалась и… еда тоже не лезла в горло, я… столько мыслей. Меня сжирала вина за содеянное, вина за то, что я предаю город просто потому что не могу подавить чувства к тебе. А я пыталась. Крайне безуспешно, — Джинн издаёт печальный смешок, на грани истерики, и чувствует, как Лиза смахивает её слёзы. — Я ничем не могу оправдать свою трусость и не смею просить у тебя прощения, Лиза, но… я не жалею. Я в ужасе, но иначе бы не поступила, даже будь у меня шанс всё исправить.

Пальцами сгребает грубую землю, в дрожащие кулаки, и молча опускает голову, уже не пытаясь сдержать слёзы, и всхлипы, и трясущиеся плечи — тихо, но навзрыд.

Поцелуй в красную щёку, над бровью и в переносицу — мягкие касания губ, успокаивающие, несут с собой запах роз и сушёных трав.

Лиза отстраняется, держа её лицо в руках, смотрит как-то задумчиво и вздыхает.

— Я хочу злиться на тебя, знаешь? Хочу кричать и бить посуду, и желательно в поместье твоей матери, — с хохотком фыркает, и Джинн сама не может не усмехнуться, — Хочу… много чего хочу, честно. Ты предала мое доверие, Джинн, ты ранила меня, как, как… так, как я не считала возможным, сказать честно. — Джинн кивает, но взгляда не отводит. — Но я не могу. Как бы мне ни хотелось, я просто не могу. Злая шутка какая-то, сколько себя помню обидчикам или нос разбивала, или дрянь какую в еду подмешивала…

— А я заслужила первое или второе?

— Честно? И то, и то, милая.

Они смеются в унисон, неловкие объятия на мокрой траве, пока дождь и не думает утихать.

Подобно рыцарям из сказок, Джинн встаёт на ноги и протягивает даме руку, помогая Лизе подняться. Как, однако, смешно — сказка у них грустная и неправильная какая-то, с предательницей родины вместо рыцаря и лесной ведьмой вместо прекрасной дамы в башне. Маленькая Джинн, лет четырнадцати, уж точно не поверила бы, что вот так завернёт её жизнь. До боли серьёзная, упрямая, чопорная девочка, считай выросшая с мечом в руке и грузом долга и ответственности на плечах.

— Пошли. До дома недалеко, а нам сейчас не помешает отдохнуть.

Но вот Джинн смотрит на эту гордую ведьму, грозу леса и города, чьи глаза — это лето, чей голос — сладкий мёд и терпкие травы. Она смотрит на Лизу Минси, её проклятье и её спасение, и мягко кивает, прежде чем наконец отправиться домой.