Кажется, дни сменялись ночами. Солнце сменялось луной. Потолки — узорные и расписные, а их цвета мелькали с бледного лунного света на первые, самые блеклые лучи восхода. Закатное солнце окрашивало собор тающим янтарём, прежде чем неспешно перейти в ночь.

И так, дни сменялись ночами. Солнце сменялось луной.

Изо дня в день. Сутками напролёт.

Джинн не ощущает времени вовсе. Она просыпается, видит этот отвратительный потолок, всегда такой разный и всегда такой, бездна раздери, одинаковый. Отказывается от еды — просто игнорирует тарелку на прикроватной тумбе. Пьёт лишь когда горло совсем раздирает от сухости. Иногда кто-то приходит, иногда кто-то что-то оставляет.

А потом Джинн засыпает.

И, кажется, видит сны — она не может вспомнить, как только открывает глаза: кошмары или нет, снилось ли что-то вовсе — не помнит ничего, ничего и не чувствует. Одна только тяжесть где-то в животе, дыхание рывками, и ни идеи о том, что же всё-таки не так — самая обычная тревога.

Всё проясняется, стоит ей увидеть культю вместо правой руки.

Её сердце начинает биться быстрее, но в голове — глухо, неясно, запутанно, отстранённо. Как в самом сердце урагана. Там тихо, всегда тихо, но словно за рёвом ветра она улавливает шёпот — собственные мысли.

И в таком жутком полу-сне тревога сменялась опустошением. День сменялся ночью.

Сегодняшний день не обещал отличиться чем-то особенным. Джинн проснулась, вовсе не помня сновидений, и вновь пробежалась взглядом по потолкам — утро блеклое, а освещало помещение разве что серое небо, скрывавшее солнце за завесью туч. Возможно, будет дождь.

В лазарете тихо настолько, что за ворохом путаных мыслей Джинн даже различает звонкий стук каблучков по плитке. Она крепко сжимает одеяло в руке.

Слышно, как двери осторожно приоткрываются, и кто-то ступает в комнату, а сопутствуют им позвякивание ложек да вилок на подносе. Колёсики тележки надоедливо скрипят. Запах… супа, кажется, вскоре настигает её, и желудок мерзко скручивает тошнотой, не то от голода, не то от самого запаха еды.

Тележка останавливается у её кровати, а гостья тихо, не издав ни звука, усаживается на стул рядом, видимо, чего-то глупо выжидая. Она прокашливается, и… Барбара? Кажется, это Барбара.

Джинн нехотя поворачивает голову.

— Доброе утро, — сестра тихо приветствует, едва-едва, мягко улыбаясь, и зачем-то кладёт руку на простыни. Совсем близко к её собственной. — Как тебе спалось?

Даже если бы Джинн попыталась — не вспомнила бы, единственное подходящее здесь слово — одинаково. До тошноты одинаковая пустота вместо снов. Но, наверное, всяко лучше кошмаров.

Наверное.

— Нормально… полагаю. — Она неуверенно пожимает плечами. Собственный голос кажется чужим.

— Это хорошо. Даже прекрасно, хороший сон, всё-таки, неотъемлемая часть выздоровления, как и частое питание, знаешь?

Знает. Но от одной мысли о еде желудок мерзко скручивает, будто сейчас вывернется наружу.

Барбара неуверенно улыбается, заметно и значительно поглядывая на поднос с едой на тележке.

— Сёстры заметили, что ты оставляешь тарелки полными…

— Мгм.

— И… это правда не хорошо. Ты не очень много двигаешься в последнее время, это так, но…

Она вновь прокашливается, словно стараясь заполнить тишину, и нервно теребит краешек собственного платья.

— Но тебе сейчас жизненно необходимы силы, знаешь ведь?

— Знаю. Просто… не чувствую голода. Извини.

— Ох.

С тихим звуком узел в желудке будто скручивается ещё сильнее… неприятное чувство. Джинн прокашливается в кулак и отводит взгляд, потому что сама Барбара опустила глаза в пол и молчит. Они обе молчат. Ветер за окнами совсем уж невесело завывает и шуршит ветвями деревьев, а они, в свою очередь, отбивают по стеклу нестройную мелодию — даже музыка Анемо Архонта не может перепеть эту горькую тишину.

Время тянется болезненно медленно, и Джинн думает, честно, лучше бы Барбара собралась и ушла, дабы не тратить свои силы на неё попусту. Она даже осторожничает, когда пытается взглянуть на свою, Бездна побери, сестру, вот… вот только тут же нервно сжимает одеяло.

Глаза Барбары словно загораются. Она, неуверенно улыбаясь, со скрежетом о железное донце, зачерпывает ложку супа и подносит её немного ближе к её лицу. Джинн вопросительно поднимает бровь. Переводит взгляд с ложки на Барбару, с Барбары на ложку. А потом неуверенно хмурится.

И молчит.

Неловкие выходят гляделки.

Барбара нервно хихикает и старается выдавить из себя самую воодушевляющую улыбку, какую только может.

— Дурин летит в своё логово?.. — своим ангельским, мягким голоском напевает уже позабытую мелодию, растерянно и неуверенно, как не позволила бы себе выступать на публике.

А ложка почти касается губ. Так… так когда-то делали их родители, когда они с сестрой были совсем ещё маленькими, особенно с Барбарой, которая так часто капризничала из-за противных овощей в тарелке. На удивление, это даже срабатывало.

По крайней мере, раньше.

Джинн сглатывает подступивший к горлу ком отвращения, если не тошноты. Поджимает губы и постыдно отводит взгляд, стараясь не смотреть Барбаре в глаза.

От тихого, маленького «ох» что-то внутри мерзко съёживается — стыд скрежещет по грудной клетке и рёбрам, словно ложкой по донцу тарелки, не прекращая, без остановки, так громко, так режуще слух, что Джинн хотелось бы заткнуть уши. Да только не поможет.

— Извини, я… — она запинается, нервно и тихо, и тут же прочищает горло, — прости, не знаю, на меня что-то нашло. Прости.

Тепло у самых губ пропадает, как и настойчивый, бьющий в нос запах. Видимо, Барбара вернула ложку обратно в тарелку, вот только… лучше не стало. Барбара не должна извиняться. Она… она не сделала ничего плохого. Ничего. Просто очередной промах самой Джинн, ещё одна упущенная возможность. Джинн хочет извиниться. Она должна, Бездна побери.

Но поднимая взгляд, она не может обронить и звука. Барбара опустила глаза — смотрит на эту несчастную тарелку, а нижняя губа её дрожит, и, честно, Джинн не хотелось бы знать, о чём она сейчас думает. Варианты, что проносятся мимолётными обрывками в хаосе её мыслей — они пугают. Она не хочет знать, правдив ли хоть один из них.

Перевязка проходит почти в полной тишине. Барбара молчит, даже ничего не напевает под нос, только разматывает старые бинты, несколько скептически осматривает заживающие раны на плечах и боках, а также… швы, и осторожно, если не боязно, к последним подносит сложенные лодочкой руки. Из кончиков пальцев и к середине ладони быстро сбегаются капельки, неспешно образуя всё более плотный пузырь. Он поднимается над ладонями и медленно обволакивает культю в приятное, успокаивающее тепло. Боль (непонятная и… необъяснимая для Джинн, в уже несуществующей руке) не полностью, но всё же немного уходит.

Взгляд цепляется за мерцающий у Барбары на поясе глаз бога. Он отливает приятным синим светом и вспыхивает волнами приливающей силы всякий раз, как её сестра создаёт новые капельки для обработки ран. Джинн… её словно вводит в транс. Она смотрит на него пять секунд, десять, двадцать… минуту. Неотрывно.

Мысли в голове на секунду замолкают, словно расступаются в своей суматохе, уступая место… чему-то. Чему-то несформулированному и неосязаемому, непонятному очертанию безумной, глупой, кажется, бессмысленной идеи.

Джинн переводит взгляд на собственный глаз бога, мирно лежащий на тумбочке.

— Чуть… чуть позже к тебе заглянет кое-кто, — тихий голос возвращает Джинн в реальность, и она поворачивается обратно к Барбаре, — она не могла прийти на неделе из-за кучи дел и… и мы обсуждали кое-что, касаемо твоего состояния.

На то, чтобы понять сказанное у неё уходит пара секунд. Никаких особых эмоций новость не вызывает, вот только… кто? Занятость, её состояние… неприятное предположение пропускает по всему телу холодок, а чувство тошноты ненадолго возвращается. Запах еды становится ещё более омерзительным.

Это не может быть она. Нет. Навряд ли. Нет-нет-нет, её мать — занятая женщина, Джинн от неё и весточки не слышала с последнего Луди Гарпастума, да и обсуждать что-либо с Барбарой… нет, не стала бы. Наверное. Да ведь?

В горле пересыхает.

— ...мы не будем настаивать на твоём согласии, ни в коем случае, просто… ты устала сидеть в четырёх стенах, Джинн, по тебе видно. Ты чахнешь здесь. Но отправлять тебя домой одну на данный момент немного трудно и…

Она не вернётся в дом матери. Нет. Ни за что. Лучше тошнотворно одинаковый потолок и дни, проходящие друг за другом, словно блеклые секунды, чем снова с ней под одной крышей.

Дыхание спирает, и она сгребает в кулак простыни.

Барбара непонимающе, а потом и взволнованно хмурится, так и замерев с бинтом в руках.

— Джинн..?

В дверь стучат.

Сердце, кажется, пропускает удар.

Барбара оборачивается и неуверенно разрешает войти, прежде чем вновь окинуть Джинн слегка испуганным непониманием взглядом. Она пытается взять сестру за руку, но Джинн вздрагивает и одёргивается, не отрывая взгляда от входа.

Дверь медленно отворяется, и из-за неё выглядывает краешек знакомой фиолетовой шляпы, а затем — и её владелица.

В лёгкие Джинн будто бы возвращается весь потерянный воздух.

Это… это Лиза. Всего лишь… Слава Архонтам, это Лиза.

Приветственная улыбка заставляет Джинн немного прийти в себя.

Лиза присаживается рядом с её койкой, прежде всего расспрашивает Барбару о проходящей процедуре, состоянии ран и прочем, прочем, прочем… пока Джинн, не способная издать и звука, молча наблюдает.

И в правду, за всю прошедшую неделю Лиза ни разу не навещала её. Точно приходили Кэйя со своими свежими байками и сплетнями, Эмбер с Альбедо и Сахарозой, даже Эола заглядывала, перед тем, как покинуть город; Дилюк, что уж говорить, принёс бутылку сока… но не она.

Под её глазами Джинн замечает еле заметные морщинки и мешки от недосыпа, умело сокрытые косметикой — знакомая тактика, от которой она сама уже давно отказалась. Утомлённая, какой её никто и никогда не видел, а Джинн — настолько давно, что едва ли помнит. Бегающие огоньки свеч и знакомый как ветер запах кофе, крепкого, какой обычно в библиотеке не учуешь. Исследование, как объяснилась Лиза тогда. Джинн с радостью составила ей компанию, а под утро в библиотеке же и уснула.

В груди как-то пусто. Джинн понимает, сколько забот свалились на плечи рыцарей, на плечи Лизы, пока она была прикована к кровати, она терпеть не может оправдываться перед кем-либо, а тем более — перед самой же собой, когда чувствует — виновата. То обморок, то… это.

Ещё Джинн терпеть не может себя жалеть.

Лиза оборачивается к ней. Осматривает её всю, внимательно и пристально, после чего — на пробу — улыбается и берёт её руку в свои, облачённые в перчатки — они не мешают, ведь прикосновения её всё так же приятны, всё так же пропускают по пальцам самую малую и задорную электрическую искорку.

Это… успокаивает.

На пару секунд в мыслях царит покой, не затронутый излишней тревогой — словно мягкий ветерок, что проходит по всему телу, наполняя её грудную клетку.

Джинн встречает её взгляд.

— Здравствуй, Джинн, — голос Лизы звучит тихо, пока она незамысловато водит круги по тыльной стороне её ладони. — Как ты себя чувствуешь?

— Нор… нормально, — она прокашливается, слыша собственную хрипоту. — Тебя давно не было.

— Прости, золотце. Ринулась сюда со всех ног, как только уладила дела в Штабе.

— Ты сильно устала.

— А так заметно? — её смешок заставляет Джинн приподнять уголки губ в слабой улыбке, — Значит, начинаю перенимать твои дурацкие рабочие привычки… но давай не об этом. Сейчас я хотела бы кое-что с тобой обсудить, хорошо?

Она кивает, на что Лиза только крепче сжимает её руку и делает медленный вдох, будто говорить ей будет физически трудно. На памяти Джинн, Лиза никогда не выглядела настолько взволнованной.

Она сжимает её руку в ответ.

Есть в этом жесте что-то, что так умело успокаивает её всякий раз. Может, это та лёгкость, которой ощущаются прикосновения Лизы — будь то успокаивающее поглаживание по плечам или игривый щелчок по носу. Может быть, это всё то, что сопровождает Лизу с жестом — убаюкивающий голос и едва уловимый аромат роз в противовес настойчивому запаху грозы… запах уюта, тепла, старых библиотечных книг... А вполне возможно, это всего навсего хитрые ведьминские привороты и дурман заклинаниями, что она шепчет одними губами себе же под нос. Честно, Джинн не имеет и малейшего понятия, хоть и последняя мысль почти заставляет её усмехнуться.

Так или иначе, на душе у неё спокойнее.

И вряд ли ей удастся передать это чувство из рук в руки, даже сжав их крепко-крепко… но по крайней мере, она старается.

Режущая слух тишина грубо вырывает Джинн из мыслей, когда голос Лизы смолкает.

— Что скажешь?

Джинн хлопает глазами.

Ох. Она… она прослушала. Потому что… потому что отвлеклась. На руки.

Проклятье, лицо со стыда сгорает… хорошо, она чувствует себя виновато. Очень. Как-то неудобно выходит и… ох, хорошо, блестяще, Джинн, продолжай молчать в том же духе!

Смех — вот что выводит её из этой идиотской перепалки в собственной голове, она тут же поднимает на Лизу взгляд и непонимающе хмурится.

— Ты такая рассеянная, Джинн, это даже непривычно, — она качает головой и по-доброму улыбается, без капли насмешки, — Прослушала, да?

— Прости меня…

— Не надо, всё хорошо. Честно. Мне повторить?

Джинн кивает, в этот раз стараясь цепляться за каждое её слово.

Лиза снова глубоко вдыхает.

— Я могла бы пожить с тобой. Хотя бы ненадолго, на время твоего восстановления и пока… пока ты освоишься, — она осторожно подбирает слова, и свободной рукой уже тянется к глазу бога на шее, как у неё бывает по старой привычке, — Ты можешь отказать, если хочешь, но… мы хотим быть уверены, что ты будешь в порядке, Джинн.

Джинн опускает взгляд на собственную руку, бережно сжатую в тёплых ладонях, и чувствует, как между ними даже сквозь перчатки ненавязчиво бегают волнительные искорки. Знакомо и комфортно, а главное… спокойно. Спокойно, как никогда.

— Не торопись. Наверняка тебе нужно время подумать, это трудное решение…

Она поднимает взгляд на Лизу, на полные скрытого волнения глаза, уверенно сжимает её ладонь в своей и просто кивает.

Выдыхает Лиза настолько облегчённо, что Джинн даже хмыкает.

Барбара громко прочищает горло.

— Не буду вас смущать! В соборе ещё немало дел, самое начало дня, всё-таки, и… — её улыбка незаметно дрогнет, но Барбара берёт себя в руки — вновь словно светится, доброжелательно и без намёка на какие-то там глупости, вроде плохих эмоций. Как-никак, а сегодня она превысила свой дневной лимит. Очень… опрометчиво. — ...и ничего, пожалуй. Вы можете собираться прямо сейчас, твоя сменная одежда в нижнем ящике, если что, а старая в первом… так, пожалуй, всё. Пока, мисс Лиза! Пока, Джинн!

Так дверь за ней и захлопывается, не дав им и шанса на ответ. Они всё равно бросают вслед неловкие прощания, словно неуверенные, услышит ли их Барбара вовсе. Но она слышит.

А ещё Барбара сжимает ткань собственного платья покрепче, когда слышит, как на тихое «Тебе правда стоит поесть» приходится ещё более тихий ответ.

«...хорошо.»

***

Сборы прошли довольно быстро, с учётом того, что в лазарете у Джинн было не так уж много вещей с собой — меч, всегда лежавший в ножнах на прикроватной тумбе, как бы её ни старались уговорить убрать его, и уже немного подзавявшие цветы. Одежду же ей принесли новую и чистую — простецкая рубаха, брюки и сапоги, а также один из её плащей. В форме было бы куда привычнее, но с учётом того, в каком пагубном состоянии она оказалось после… после последних событий… Проще говоря, собирать было толком и нечего, и они управились в какие-то двадцать минут, включая несчастный полусъеденный завтрак.

Всё это время Джинн не могла свести взгляда всего с двух вещей — с собственного глаза бога и Лизы, на которую насмотреться, почему-то, не кажется возможным. Плавные движения и ласковые улыбки, на которые Джинн и ответить не может, только к хаосу мыслей добавляет один вопрос — почему?

Глаз бога делу не помогал. Теперь он, свисающий с пояса, лишь больше и больше напоминал о своём существовании с каждым клацающим ударом о рукоять меча. С каждым мимолётным порывом ветра под боком.

Джинн вновь украдкой кидает на него взгляд — в голове, словно от сильного ветра, поднимается пыль, и отвлечься становится всё сложнее.

Они ступают по одному из длинных и одиноких коридоров собора в полной тишине, с головой в своих мыслях, слушают разве что ленивый стук дождя по стеклу и отдалённое хоровое пение. Шум. Белый бессмысленный шум в потоке мыслей.

Но вскоре голос Лизы немного приводит Джинн в себя.

— Пожалуй, стоило сразу взять зонт… — задумчиво бормочет она, столь же лениво заглядываясь на цветные витражи, — Осень в этом году особенно дождливая, ты заметила? — Джинн рассеянно кивает. — Мвех. Значит, сезон сбора урожая будет отвратительно хорош с этими их тыквами…

— Лиза, — прерывает её Джинн, на удивление нагло и непохоже на себя, потому как самый простой вопрос не даёт ей покоя.

Лиза замолкает, оглядывается через плечо и смотрит на неё со всем возможным вниманием и интересом — она часто смотрит на неё именно так, будто внимает каждому слову. Какой-то месяц назад такая мысль вогнала бы Джинн в краску. Сейчас — почему-то тревожно. Непонятно. А от того верится с трудом.

Джинн качает головой, будто пытаясь вытряхнуть всё лишнее, хмуро и недовольно, а потом находит в себе силы спросить:

— Зачем ты… нет. Нет, нет. — она крепче хватается за рукоять меча в ножнах. Старая привычка. — Почему ты согласилась?

Пару секунд Лиза просто смотрит на неё нечитаемым взглядом, будто никак не найдётся ответа, но после снова отводит взгляд к окну и как-то натянуто улыбается.

— На что именно? Жить в Мондштадте с этим ну просто ужасающим климатом? Ну во-первых, здесь всяко лучше, чем в Инадзуме и Сумеру, конечно…

— Нет… нет, я не об этом, — Джинн хочет дотянуться до неё, поймать за рукав и может даже взять за руку, хоть как-то поймать её внимание, но только одёргивает себя. Она нагоняет Лизу в пару шагов (благо, ноги у неё длиннее) и старается уловить взгляд этих зелёных глаз. Хотя бы немножко. — Жить со мной. Я знаю, ты ненавидишь лишние заботы… так почему ты согласилась на это?

И снова этот нечитаемый взгляд. Даже спустя столько лет, Джинн всё никак не научится понимать его — когда Лиза смотрит, кажется, на неё, а вроде и куда-то вдаль, молчит порой удивительно долго, и так часто теряет свою ленивую улыбку. Не полностью, вовсе нет — самыми уголками губ она всё ещё улыбается, но уже… но всё же не так. Нечитаемо.

Джинн хотелось бы знать, что творится в этой светлой голове. Но когда в собственной — буря и завесь пыли, разгадывать загадки Лизы Минси становится сложнее.

Коридор подходит к концу, как и молчание Лизы, когда они предстают пред дверьми в главную залу. Джинн слышит, как она тихо вздыхает.

— Ты просто дорога, Джинн. Всем нам, — просто отвечает Лиза, тихо и осторожно. И будто что-то болезненно недоговаривает. — К тому же, как я могу упустить возможность провести такой отвратительный тыквенный сезон с самой храброй рыцаркой Ордо Фавониус?

Это не честный ответ. Точно не до конца. Но тем не менее, Джинн тихо прыскает, вспоминая о том, как прошёл урожайный сезон в прошлом году — тогда ей пришлось разобрать ну очень много жалоб о мистически взорвавшихся тыквах и даже снять подозрения с Кли, потому как никаких следов взрывчатки обнаружено не было. Только едва уловимый, знакомый элементальный след, ведущий в домашнюю лабораторию местной ведьмы.

Может, в этом году ей удастся достаточно отвлечь Лизу от её злобных, ведьминских, кукуктофобных планов.

***

Она чувствует их. Чувствует на себе глаза. Каждый взгляд. Украдкой. Осторожный. Каждый.

Сёстры у собора приветствовали их улыбками, как можно более тактичными, но Джинн чувствовала — они то и дело косятся на её… руку, всего на секунду, и тут же поспешно поднимают взгляд обратно. Улыбнуться в ответ и вовсе не казалось возможным, так что сдержанный кивок в качестве приветствия — на этом и удалились, ни взгляда на них или на заинтересованных граждан. Но Джинн чувствует. Каждый взгляд в спину. Словно сама статуя Лорда Барбатоса опускает свой тяжёлый взор на маленькую Джинн, так отвратительно и не похоже на глаза самого Архонта Ветров. Она старается шагать твёрдо, гордо расправив плечи, как учила её мать, но подходя к лестнице, ведущей с площади, не выдерживает и укутывается в длинный плащ — старый и походный, но он немного успокаивает, даруя ей шатенькое укрытие…

Джинн вздрагивает и опускает глаза, когда чувствует, как по запястью левой руки невесомо бегут ловкие пальцы, скользят вниз, к ладони, и вот Лиза сжимает её руку, крепко, словно пытаясь сказать, что вот она, здесь. Никуда не ушла, никуда не уйдёт. Даже сквозь ткань перчаток Джинн чувствует это лёгкое покалывание и приятное тепло искорками, как у любого другого благословлённого электро архонткой.

До одури знакомо и успокаивающе.

Так они и идут, рука в руку, не спешат, минуя улицы города в приятном молчании. Люди оборачиваются и смотрят, а Джинн старается игнорировать. Не очень хорошо получается, но она искренне прикладывает все усилия, отвлекаясь на позвякивание фонаря на ведьминской шляпе, на журчание фонтана, на… на всё, что не людские голоса, в общем-то.

Отрывками, словно ветер приносит, она всё-равно улавливает шепотки — «как же так…» и «бедняга», «…была сильнейшей». Каша из брошенных не для её ушей фраз, каждая, как стрела, в спину и под колено, болезненный металлический осадок и подкашивающиеся ноги.

«говорят, это был митачурл…»

«первые дни Барбара не покидала собора»

и «теперь наша грандмастер калека?»

…она давит слёзы фрустрации, разъедающие горло, моргает-моргает-моргает, вдох — размеренная дрожь, всхлип, и не смотрит на Лизу. Отказывается смотреть. Не сейчас.

Тем не менее, по ладони-запястью бежит электричество, а в разряженном воздухе грозно сгущается озон, до магнитящихся волос и колких электрических искорок на кончике носа. Лиза выглядит невозмутимо, спокойствие на грани сонливости в полуприкрытых веках, вот только по-настоящему прятать свои эмоции она никогда не умела. Гнев Ведьмы Пурпурных Роз чувствуется за милю даже в самую дождливую погоду.

— Знаешь, я могла бы их…

— Прошу тебя, я не думаю, что готова окунаться в жалобы о твоих садистских наклонностях так скоро.

— Ну почему нет? — она театрально вздыхает, и едва сдерживает молнии, те носятся в сжатом кулаке, когда они проходят мимо Людмилы с Михаилом — те затихают и только искоса поглядывают на них, прежде чем оживлённо вернуться к обсуждению. Сплетницы, каких поискать, составят конкуренцию даже сэру Кэйе. — В такую погоду никто и не догадался бы… упущение, Джинн, какое упущение.

Она слышит, как Джинн слабо прыскает, и на радостях оглядывается на неё, вот только встречается с одинокими слезинками, что скатываются по щекам и спешно падают на землю. Собственное сердце — вместе с ними. Джинн, видно, хочет утереть, но рука занята и она даже не думает отпускать, а оттого сильнее хмурится и отводит пустой взгляд куда-то в сторону фонтана.

Это будет непросто.

— Мы быстренько зайдём к Бланш и сразу же домой, хорошо? — Лиза наклоняется поближе, а говорит потише, считай шепчет.

А Джинн молчит — только согласно сжимает её руку в ответ.

***

Только на пороге дома, когда ключи щёлкают в замочной скважине, Лиза ловит себя на мысли — она ни разу не бывала у Джинн дома.

Это даже забавно, — думается ей, ведь за годы общения (и, по мнению Лизы, довольно близкого общения) Джинн неоднократно посещала её собственный дом, помогала ей въехать после возвращения из Сумеру, заходила на чай и каждый раз навещала лично, стоило Лизе слечь с лёгкой простудой. Как-то раз им даже пришлось перенести обеденный перерыв к ней на кухню вместо привычного столика в «Хорошем Охотнике», в связи с отвратительным и неожиданным ливнем в тот день. Так и сидели в маленькой кухоньке, беседовали обо всём, слушали грозы и пили инадзумский чай, совсем-совсем новый в её чайной коллекции на тот момент.

С рыцарской галантностью Джинн придержала для неё дверь, сначала неловко промахнувшись культёй, но тут же спохватилась и не слишком удобно перехватила ручку в левую руку, позволив ей первой ступить за порог. Если Джинн и растерялась, то виду не подала. Эти манеры, они, должно быть, бегут у клана Гуннхильдр в крови, — дурацкая и правдивая мысль, Лиза даже улыбается, заходя внутрь.

У Джинн дома пахнет пылью.

В блеклом свете, что пробивается через окно, эта самая пыль и танцует, так медленно, словно время в доме и вовсе течёт иначе. Здесь довольно темно — серость на лампах, свет с улицы кое-как пробивается в холл со стороны, кажется, кухни. Усмотреть много не удаётся — из гостинной (по крайней мере, Лиза предполагает, что это гостинная) выглядывает кусочек дивана, стоящий напротив камин, пепел вместо брёвен внутри, а чуть поодаль… это фортепиано? Всего шажок в дом, а уже — открытие, о каком Джинн никогда и не упоминала.

Мысль оставляет лёгкий привкус горечи во рту, не более чем послевкусие её ненормального природного любопытства.

Она оглядывает помещение ещё раз, но ни картин, ни растений, ни фоторамок… ничего, толком, помимо герба клана Гуннхильдр на пустой стене. Находит разве что вешалку, на которую вешает шляпу, и тут же разворачивается к Джинн, дабы помочь с плащом, сама толком не раздевшись — тянется к застёжкам и бережно стягивает вещицу с плеч. Внимательный взгляд Джинн на её лице чувствует едва ли не кожей, но тут же кусает щёку, не пуская с губ игривую помарочку. Немного… не самый подходящий момент.

— У тебя так, — она заискивающе бегает глазами по сторонам, стараясь найти слова, но находит одни лишь пустые стены, — так…

— Пусто, — помогает ей Джинн, и сама будто даже заинтересованно оглядывается, когда Лиза ловко отстёгивает очередную застёжку.

— Просторно, — с улыбкой предлагает Лиза, — Честно, я куда больше удивилась бы хаосу, зная тебя, Джинн. А это… это похоже на тебя. Минималистично. Аккуратно. И немного пыльно, но это дело одного-двух дней, не более.

Лиза стягивает плащ с чужих плеч и наконец поднимает на Джинн взгляд — та даже не ответила, уставилась куда-то в одну точку и смотрит как-то сквозь… Лиза отмахивается от неприятного предчувствия и ненавязчиво сжимает её руку, у самого плеча, тут же возвращая внимание Джинн к себе. Глаза её тут же становятся самую малость живее, мягче — в то же время измученнее. Раньше она так выглядела после трёх бессонных ночей за стопкой налоговых отчётов и кружек десяти кофе, не менее, и Лизе нужно физически себя сдерживать, лишь бы не выпустить всю ту заботу, что распирает изнутри. Утащить в кровать, прижать поближе к сердцу и проспать вот так часов шестнадцать — хочется, всегда хотелось и хотеться будет.

Лиза делает вдох.

Всего по чуть-чуть. Как бы велики ни были её желания, в этот раз придётся поумерить свой пыл — торопиться нельзя. Ведь она здесь для того, чтобы помочь Джинн — а значит, всё будет неспешно и осторожно, дабы она не чувствовала себя… обескураженно, пожалуй, подходит лучше всего.

Остальное — лишь личные хотелки самой Лизы, которые пора бы закрыть на ключ и в долгий ящик. Эгоистичное желание спасти.

Такая неопределённая дуальность немного сбивает с толку…

Лиза делает выдох.

Всё — потом.

— Думаю, мы обе сейчас не в том состоянии, чтобы проводить экскурсии по дому, как думаешь? — улыбка, ласковая, и мучительная мысль поцеловать в лоб, — Пошли. Немного отдохнём, а потом я сделаю нам ужин. Я не Сара, но вроде как ещё никто не травился, так что…

Тихий смешок приносит ей немного облегчения, и Лиза находит в себе решимость, куда легче шагая в их новую жизнь. И на кухню, разумеется.

***

Лиза засучивает рукава свободной рубашки и окидывает стол взглядом, в котором отчётливо читается решимость. Все ингредиенты на месте. Хорошая пицца всегда и безошибочно поднимала Джинн настроение, как бы она ни пыталась это прятать или отрицать. Может, Лиза и не работает в Кошкином Хвосте, и уж тем более не печёт пиццу так же бесподобно, как сама Джинн, но она твёрдо намерена приложить все возможные усилия и кулинарные навыки (которые, в общем-то, ограничиваются супом и пастой), чтобы хотя бы немного порадовать свою дорогую подругу. Джинн когда-то учила её, а значит, всё будет не так уж плохо.

От одних мыслей Лиза не может не улыбнуться. Как давно это было? Одни Боги помнят. Варка тогда ещё не отчалил в свою экспедицию и у Джинн было столько времени, о котором в последние года два она могла только мечтать.

Джинн пригласила её в «Кошкин хвост» в тот вечер. Пара-тройка бокалов вина и пицца на них двоих, нескончаемые беседы за столиком. Джинн, разговорчивая и громкая, немного-немного пьяная — и весёлая. Искренне весёлая, смех звонче всякой лиры и запрокинутая назад голова, до слезинок в краешках глаз. В тот же вечер (а точнее ночь) они уже стояли у Лизы дома за плитой, роняли всё, что в руки попадалось, и много смеялись. Но пицца тогда получилась отменной, даже лучше, чем в баре — так сказала Лиза, на что Джинн только закатывала глаза и недоверчиво фыркала.

Лиза мягко вздыхает. Кажется, тогда это был один из первых звоночков.

Когда она тонкими кусочками нарезает грибы, со второго этажа разносится грохот.

Нож с клацаньем падает на пол, и Лиза в секунду оказывается у лестницы, по которой, спотыкаясь, взлетает наверх.

Неспокойное чувство скручивает желудок. Перед глазами проносится не один ужасный сценарий, какие абсурдные, а какие нет — разбирать нет времени, и она ни секунды не думая дёргает дверную ручку.

Порыв ветра почти сбивает Лизу с ног.

Она хватается за дверной косяк и едва ли открывает глаза — всё несётся верх-дном перед ней: одежда — подушки — книги — пара фото-рамок; всякие вещи, они кружат в урагане с поражающей скоростью, а какая-то подушка даже мимолётно стукает Лизе по лицу. Запах одуванчиков резко бьёт в нос.

На кровати, скрестив ноги, сидит Джинн. Её силуэт Лиза еле различает в этом бирюзовом урагане, но в груди всего на мгновение становится спокойнее. Тревога сменяет это чувство довольно быстро.

— Джинн!

Она пытается ступить за порог, но вновь сталкивается с жестоким ветрянным потоком — будь Барбатос проклят! — и отступает на шаг или два назад. В голове щёлкает только одна мысль.

Глаз бога пульсирует фиолетовыми вспышками, необузданно и дико, когда Лиза поднимает в воздух руку и готовится щёлкнуть пальцами.

Но ветер мгновенно стихает. Она не успевает телепортироваться.

Джинн перед её глазами обессиленно падает на кровать.

Мысль, идея, что угодно не успевает даже промелькнуть в голове — Лиза залетает в комнату, едва не спотыкаясь о вещи на полу, и бросается прямо к кровати, к Джинн, игнорируя головную боль от такого переизбытка элементальной энергии в воздухе, словно один только ветер и наполняет голову и лёгкие.

Джинн дышит тяжело — измотанно и обессиленно. Её грудь опускается и поднимается в бешеном темпе, а кожа будто бы приобрела нездоровый бледный цвет. И взгляд — пустой. Она смотрит в потолок, ни капли внимания на Лизу, только молчание на любые вопросы и пустые, блуждающие глаза.

В ладони она мёртвой хваткой сжимает глаз бога.

Лиза тянется к ней, в надежде немного успокоить, как обычно у неё получается — Джинн одёргивает руку. И поднимает её над лицом. Она смотрит на него пять, десять секунд, выжидающе и требовательно, всё ещё пусто. Потом опускает взгляд на правую руку. Которой всё ещё нет.

Дрожащие губы, тихий, жалобный всхлип — Лиза цепенеет. В ужасе наблюдает за тем, как Джинн ломается, рыдает, разбивается о последние надежды на чудо.

Когда Лиза притягивает её к себе, Джинн даже не обращает внимания, притягивает колени к груди, сжимается на просторной кровати, словно ей снова девять и она боится грозы. Мягкий шёпот проходит мимо неё, словно фоновый шум — капли дождя стремительно барабанят по стеклу, отчётливо и громко. Силы покидают её окончательно, и тогда она попросту отключается, щекой на мокрую подушку.

Лиза замолкает. Всё ещё обнимает, — страх отпустить — гладит по волосам и там же, в затылок, касается губами, просто и бережно, с одним лишь желанием — защитить.

Чуда не произошло. И Лиза горько, отвратно от самой себя, но благодарит Богов. Такую цену Джинн заплатить было бы не под силу.

Собственная усталость берёт своё, мысль — мимолётная молния за окном, неуловимая и быстрая. Лиза не находит в себе сил сопротивляться, пускай на утро она об этом и пожалеет. Она из последних сил притягивает к ним одеяло, утыкается в золотую макушку и, наконец, закрывает глаза.

…видимо, пицце придётся подождать до утра.