Лизавета не первый день имела дело с инцидентом спонтанного и необратимого превращения людей в их тотемных животных. Так этот случай теперь значился в документах, в которые она тоже внесла свой вклад два месяца назад. Тогда же и было закрыто расследование, вернее, та его часть, что была о так и не найденном излечении. Само расследование, о причинах, о, наверное, последствиях, всё ещё шло. Лизавета в нём не участвовала. Она стала частной экзорцисткой.

И она злилась, хотя у неё не было на это никакого права. Ей предлагали славную перспективу продолжать разбираться с тотемами на её должности следовательницы, а она отказалась, уволилась из государственных экзорцисток, чтобы продолжить искать лекарство для обратившихся людей и продолжить злиться, хотя она была одной из немногих, кого оставили после сокращения штата, . Никто из её друзей или родных не то что не обратился, но и не погиб и даже толком не пострадал в результате инцидента, но Лизавета была непреклонна. Ей не давали покоя те, кто обратились не целиком, а лишь частично. Они сохраняли в себе что-то от человека и оттого давили на её чувство справедливости гораздо больше, нежели те, кто стали зверьми от начала и до конца.

Перед одним из таких не иначе как существ Лизавета сейчас и стояла, приехав в деревню, старейшина которой её нанял.

Она долго не бралась за что-то подобное. За эти два месяца, что она была частницей, она в основном занималась обычными заказами вроде истребления домашних проклятий типа сошедших с ума домовых-духов и домовых-змей или охоты на пшеничных дьяволов* — так в народе называли тех, кто умер от голода и возродился разорителем урожая с коровьим черепом вместо головы. Последних Лизавета не очень любила, потому что, во-первых, до них всегда приходилось далеко ехать, а во-вторых, она, как ни стыдно то было признавать, их боялась. Встреча с этой нечистью даже спустя годы службы вызывала у неё холодок по коже.

Старейшина хотел вернуть одной из жительниц селения, Регине, прежний человеческий вид. Он уверил Лизавету, что прекрасно знает о том, что это, по сути, невозможно, но ему будет достаточно, даже если её получится обратить лишь на время. Он сказал, что она может знать, как работает это проклятие, как его непосредственно на себе испытавшая, и тогда люди на шаг ближе станут к излечению.

«Лучше, чем ничего, вам ли не знать?» — старейшина быстро понял, на какие рычаги давить, и Лизавета впервые после ухода с государственного расследования нашла в себе силы не только на теоретический сбор информации, но и на практический, пусть она и не особо верила в то, что Регина могла знать больше, чем остальные.

Оборотни не были нечистью, но отчего-то вселяли в Лизавету страха в несколько раз больше, чем пшеничные дьяволы. Пшеничные дьяволы были понятнее — их было не жаль, потому что они уже были мертвы. Оборотней жаль было, и от них себя защищать всегда было гораздо сложнее. В первые дни после инцидента Лизавета, как и все прочие экзорцистки вне зависимости от того, частные они или государственные, отлавливала оборотней в своём городе и округе, усердно стараясь контролировать наведённый ими беспорядок и панику. Оборотней оказалось не так много, как могло быть, но больше, чем кому-либо хотелось бы, и Лизавете повезло, что одного глаза у неё и так не было, потому что иначе она бы тогда его точно лишилась просто потому, что у оборотня сохранилось человеческое лицо, сбившее её с толку. Она свела всё на усталость. Ей не хотелось, чтобы её, имевшую опыт в экзорцизме длиной в двенадцать лет, посчитали некомпетентной.

На время оборотням действительно можно было вернуть человеческое обличие, и Лизавета, имея совсем слабые способности к шаманству, тоже могла. Обычно этого хватало всего на несколько минут, но она знала, что это лучше, чем ничего. Она всегда знала больше, чем ей полагалось, с тех самых пор, как обменяла свой глаз.

Существо было безумно. Оно металось по клетке, царапая изогнутыми когтями деревянный пол и звеня недоразвитыми крыльями по решётке.

— Да вы будто были готовы к чему-то такому. — говорит Лизавета, наскоро оглядев погреб. Он действительно производил впечатление оборудованного специально на подобный случай. В нём была всего одна клетка, хотя места хватало на две, какие делали для средних размеров нечисти: с толстыми частыми прутьями из тяжёлого металла, такого, чтобы не давал толком сдвинуть их с места. Изготовлять их было трудно и затратно, и Лизавету существенно удивлял факт наличия одной из таких в случайном, в общем-то, захолустье, потому что использовались они чаще всего исключительно государством. Она могла только предполагать, на чьи деньги их сделали, каким образом они пролезли через погребную дверь, а главное — зачем они вообще здесь? Стены, с которыми соприкасалась клетка, а также потолок, были исчерчены рунами. Некоторые Лизавета узнала (на самом деле, только одну, повторяющуюся в избытке), и ей не очень хотелось думать о том, почему они здесь.

— О, вовсе нет, — покачал головой на высказывание стоящий рядом с ней старейшина. — Всё это здесь давно. Было, сколько я себя помню. Раньше этим владел человек, веривший, что если он заключит под полами своего дома чудовище, то он убережётся от невзгод, но он так и не смог найти для такого дела подходящую нечисть. Оно и к лучшему.

— А вы решили... так и оставить? Руны без направленного применения могут стать опасными. — Лизавета смотрела на старейшину, держа руки за спиной. У неё на поясе висел боевой топор и связка проржавелых ключей.

— Погребом новые хозяева не пользовались, а потому руны никто не стирал. Может, это и правда упущение. Признаться честно, я не большой специалист.

Не специалист, а про оборотней знает конфиденциальную информацию, которая была доверена только тем, кто непосредственно с ними работал на госслужбе, отмечает про себя Лизавета. То, что на время эффект можно было обратить, было известно довольно узкому и специфическому кругу людей, и это не должно было выйти за его пределы. Лизавете было не по себе и от этого места, и от самого заказа с самого начала, но такой шанс упускать было нельзя. Большая часть оборотней уже была либо перебита, либо отловлена её бывшими коллегами, так что она всё равно поехала сюда, несмотря на некоторые несостыковки. Она надеялась прояснить их, и если прояснение окажется не очень благоприятным, то хотя бы найти какой-то компромисс. Конечно, подобное больше её не касалось, но она решила, что оно сможет помочь ей в её собственном исследовании. Не то чтобы у неё было много вариантов.

Лизавета рассматривала существо, стоя теперь ближе к клетке.

Когда-то оно было, несомненно, женщиной, даже, возможно, той самой Региной. Орлица, теперь она напоминала гарпий, с которыми Лизавете не раз приходилось сталкиваться. Оборотень, не человек и не зверь. Ноги её были по длине как человечьи, но покрытые птичьей чешуёй и заканчивающиеся полусточенными когтями, человеческие руки и верхняя часть тела были сплошь покрыты перьями, а из спины торчали полусогнутые крылья — так, декорация, которая никогда бы не могла поднять её в воздух. Голова же не была ни птичьей, ни женской: вместо волос тоже были перья, но лицо всё ещё сохраняло какие-то человеческие черты. А абсолютно людские, но неразумные глаза не отрывались от посетителей.

— Давно она здесь? — спрашивает Лизавета, снова обернувшись на старейшину. Помимо них в погребе также находились ещё трое мужчин. — Больше двух месяцев уже всё-таки прошло. Она бы за это время так умерла.

Старейшина отвечает ей после паузы, как бы припоминая:

— С месяц как раз. Искать её нам пришлось долго. И ловить, сами понимаете, нелегко. — вздыхает он. —Хотели без экзорцистов попробовать обойтись, но, как видите, не вышло. Столько времени прошло, а никак ей помочь так и не смогли.

Да, времени прошло действительно много, думает Лизавета. Она уже успела и порасследовать это дело, и уволиться, и заработать репутацию как частной экзорцистки... Удивительно, как эта орлица ещё не погибла. Лизавете было её жаль.

Она почувствовала, как постепенно в ней стала разгораться злость. Не то чтобы она начинала выходить из себя лишь сейчас, но вид агонии существа только больше этому способствовал. Любая мысль об инциденте в принципе вызывала в ней беспомощную злобу, потому что Лизавета полностью осознавала, насколько мало она сделала, чтобы исправить его последствия.

С освещением в погребе было не слишком хорошо. Две масляные лампы, два чугунных фонаря, но с открытой дверью видимость была вполне нормальная. Должно быть, такой роскоши, как дневной свет, существу положено не было. Оно продолжало дико метаться.

Лизавете требуется ещё несколько секунд, чтобы убедиться, что старейшина солгал. Чутьё подводило её редко, а в этот раз всё складывалось совсем нелепо: от погреба с клеткой и до того, что Лизавета, спросив в городе перед отъездом свою знакомую, переехавшую из этой деревни год назад, о Регине, узнала, что Регина тоже уже как полгода оттуда уехала.

У Лизаветы начинал болеть глаз, а зрение слегка помутнело. Очевидно, что день сегодня предстоял тяжёлый.

— Вы мне врёте. — прямо говорит она. Она не любила, когда ей врут, а когда её используют — тем более, но даже так она старалась держать лицо.

Старейшина в недоумении смотрит на женщину перед ним. У Лизаветы было торчащее в разные стороны рыжевато-русое каре и один-единственный карий глаз. Она выглядела немного нелепо, с моноклем, одетая в свою старую чёрную форму с госслужбы, теперь расшитую золотыми узорами.

— Позвольте, но о чём вы?..

Действительно, о чём это я, думает Лизавета. Вернее сказать, о чём конкретно. Пульсирующая боль перешла и к вискам. Лизавета старалась не обращать внимания — это было не впервой, а тем временем из её глаза слезами шла кровь, но в полутьме погреба никто этого не заметил.

Она уже это видела. Кровь оборотня и вправду обладала определёнными свойствами. Свойствами такими, что, попав в кровь простого человека, она убивала его. Оборотни только считались проклятым, потому что так людям легче было это понимать, но фактически была изменена их сущность, и именно поэтому их кровь могла влиять и на сущность других. Но старейшине не стоило бы так надеяться на какую-то пользу, извлечённую из подобных экспериментов. Он не был первым, и Лизавета знала, что вряд ли он будет последним. Он не мог совладать с озверевшим оборотнем, но с оборотнем-человеком — вполне. Его воспоминание об этом было поистине ярким, своего рода просветлением, так что Лизавета видела предельно чётко почти каждую деталь: превращение в своего тотемного зверя и обратно по собственному желанию. Новый виток в науке, для которого нужно так мало: лишь слабая связь с тотемом и кровь. Немного чудовищной крови.

— Лучше передайте её на попечение государственных экзорцистов. Всё равно ваши теории не оправдаются. Кровь оборотней не приживается в человеческом теле. — Лизавете стало почти физически неприятно от того, что пришлось разграничить оборотня и человека. — Поверьте, я наблюдала, что в таком случае становится с людьми. До вас уже были такие исследования, и ни одно из них не увенчалось успехом.

Для старейшины неудачный опыт оставался пока лишь гипотетическим, но Лизавета видела, как людей буквально выворачивало наизнанку, как они покрывались шерстью, перьями, чешуёй и как умирали в конце своей метаморфозы бесформенной кучей мяса. Она работала и в подобном отделе. Точнее, когда она работала, под оборотней был выделен один большой и универсальный отдел. Исследования и эксперименты — они занимались и тем, и другим. И сбором информации, естественно, тоже, но и он был в основном практический. Вместе с ней там порой оказывались... увлечённые люди. Которых, впрочем, довольно быстро отстраняли всилу негуманности их действий. Но пользу они, несомненно, успевали принести, напрочь отбивая желание кому-либо продолжать их жестокий научный труд. Каждый боялся потерять свою должность, чем-то не угодив.

Теперь начинал злиться уже старейшина.

— Ты... откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? Павел? Михаил? — перечисляя имена, он по очереди гневно смотрел то на одного, то на другого находящегося здесь же местного. — Андрей?

Они в свою очередь смотрели непонимающе. Каждый из них видел Лизавету в первый раз в жизни, и каждый уже знал, что в последний.

— О, нет, не ищите предателей. Я видела всё своим собственным глазом. Я видела ваше воспоминание.

Лизавета ощущала, как контроль над ситуацией песком ускользает у неё из рук. Она не умела сохранять хладнокровие.

— Вы, наверное, неправильно меня поняли. — продолжает она, когда с лица старейшины окончательно сходит умиротворённо-печальное выражение, которое оно до этого момента сохраняло. — Я вам не враг. Я хочу помочь. Хочу, чтобы вы никого не убили и не убились сами.

Старейшина коротко смеётся. Названные Павлом, Михаилом и Андреем достают из-за пояса по сабле, не дожидаясь приказа. Лизавете должно было бы стать страшно. Но вместо этого её накрывает сильнейшее раздражение, хотя она и чувствовала своё сердцебиение в ушах. Она стёрла кровь со своей щёки тыльной стороной ладони.

— Я знаю, что я делаю. — твёрдо говорит старейшина с прежней сдержанностью. — И на какие жертвы иду. Я учёный, а вы, боюсь, всего лишь охотница. Это не ваша область деятельности. От вас требовалось только то, что я указал в заказе. Никакой ответственности за последствия вы бы не понесли.

Лизавета пятилась к клетке.

Она была охотницей, спору нет. Она была охотницей, она могла биться, но против нечисти. Сейчас против неё были люди. Могла ли она что-то сделать против них? Ей никогда не позволяла совесть. Даже если это было необходимо, чтобы спастись. Тем не менее, она вытаскивает из-за пояса топор.

— И я тоже вам, конечно, не враг. — продолжает старейшина размеренно, как говорят с непонятливыми детьми. Лизавета ловит себя на мысли, что и сама говорила с ним так же. — Но вы ведь сами понимаете, что отпустить я вас теперь не могу. Раз уж полезли, куда не просят, то молчали бы сейчас хоть, и мне до вас дела нет. О чём вы только думаете?

Лизавета думала о том, что была загнана в угол. Спиной она уже прикасалась к клетке с существом, не до конца уверенная, точно ли его лапа не сможет пролезть между прутьев.

А оно затихло, замерло, прислушиваясь, будто чего-то ожидая.

Лизавета касается свободной рукой замка клетки, и из связки на её поясе пропадает один из ключей, распавшись на чернильно-чёрную субстанцию. У неё не было времени на взвешенное решение. Она облажалась. Это была не сказочка, чтобы можно было заставить поменять своё мнение после небольшого разговора.

Лизавета не сможет пойти против человека, но кое-кто другая — вполне.

Замок тихо щёлкает, и Лизавете даже не приходится распахивать дверцу, потому что орлица, крича не то как птица, не то как человек, едва почуяв свободу, вырывается наружу, ударясь в дверцу и сбивая с ног то ли Павла, то ли Андрея, уже было готового Лизавету атаковать, отбрасывая его прочь. Дверца приходится Лизавете по груди с такой силой, что выбивает из лёгких весь воздух, и та впечатывается спиной в прутья, едва не выронив топор. Старейшина застыл на месте, в ужасе смотря, как орлица набрасывается на двух оставшихся мужчин. Одного она сваливает задней лапой, вонзая когти ему в плечо и горло. Он стал захлёбываться, не успев даже крикнуть. Второго, стоящего совсем рядом и уже замахнувшегося на неё саблей, она отбрасывает крылом, оперевшись на одну лапу, под весом которой у поваленного мужчины уже успели поломаться несколько костей. Но это уже не важно — он был не жилец. Оцепенение сходит со старейшины, когда орлица поворачивает голову в его сторону, но смотрит она сквозь него, всё еще стоя лапой на одном из его подчинённых. Лизавета старалась не издать ни звука, чтобы не привлечь к себе её внимание. Это не совсем то, чего она ожидала. Её моноколь треснул и теперь лежал, заляпанный кровью, на полу. Она видела всё ещё более размыто.

И она злилась. Злилась ещё сильнее.

Теперь уже на себя.

Старейшина бросается вверх по лестнице, орлица — вслед, но не за ним, а за дневным светом, снова взревев, она срывается с места, отталкивает старейшину со своего пути и вырывается наружу. Старейшина глухо ударяется о деревянный пол затылком. Снаружи доносится несколько испуганных криков, и всё затихает.

Лизавета сидит на полу, слабой хваткой держа топор, и смотрит вокруг себя. Один здесь был уже считай мёртв — тот, по кому пришлись когти, и один без сознания — тот, кого ударили первым. Один тоже сидел на полу, он всё ещё держался за саблю — тот, кого отбросили крылом. Старейшина лежал на спине, и Лизавета не могла точно понять, в сознании он или нет. Она отводит от себя дверцу, встаёт, как в тумане, вешает на бок топор.

И бежит прочь, как не сделала бы никогда. Бежит к лестнице, в спешке по ней поднимается, выскакивает из погреба и несётся меж деревенских домов, не видя направленных на неё, окровавленную и с выбившейся из-под брюк рубашкой, удивлённых и напуганных взглядов, не видя крупных перьев под ногами, она, запутавшись в узде, отвязывает свою лошадь, седлает её и уносится прочь из посёлка. Даже не в сторону города. Просто подальше отсюда. 

Это не то, чего она хотела. Лизавета им не враг, совсем не враг — она честно хотела помочь. Остановить их.

Она уносилась прочь, и она злилась. Теперь уже не только на себя, но и на старейшину, и на Андрея, и на Павла, и на Михаила. Они могли отступить. Они могли к ней прислушаться, потому что она правда знает, о чём говорит.

Снова висящий у Лизаветы на поясе топор успокаивал. Она не чувствовала крови на лице и разбитом о прутья затылке, не чувствовала боли ни в рёбрах, ни в глазу.

Лизавета не делала привалов по пути, и следующие три дня провела словно в беспокойном сне, всё ожидая, что жители деревни обвинят её в убийстве, но никто так и не нагрянул.

***

Шура не ждёт, пока ему разрешат войти, открывает дверь, улыбается:

— А Валерия говорила, что я тебя сегодня не застану! — Восклицает он, проходя в крохотную мастерскую, занимавшую всего одну комнату. Изначально здесь работал ювелир, и после него даже осталось кое-какое оборудование, но теперь плохо освещённое помещение на первом этаже принадлежало Лизавете.

Шура прикрывает за собой дверь, цепляясь за ручку рукавом явно чужой рубахи, великоватой ему в плечах, — какая-то часть одежды досталась ему от его наставницы, как раз-таки Валерии, почти пожилой портной. Когда-то она работала стражницей, а потому была очень крупной — других на службу и не брали.

Стоящая у своего рабочего места примерно в центре мастерской Лизавета смотрит с недовольством, сложив руки на груди. На её шее на одной цепочке висели прямоугольные очки, а на другой — монокль с разными увеличительными стёклами. Позади неё стоял широкий шкаф, такой грузный, что казалось, будто он занимал собой всё пространство. Его полки в большинстве своём занимали договора, металлические статуэтки и старое оборудование предыдущего владельца.

— Тебя несколько месяцев не было, где носило? — приподнимает Лизавета бровь, поставив на стол руку и о неё облокотившись.

— Ой, это долгая история. В этот раз довольно далеко зашёл на восток и на север, не куда-то конкретно. Дольше получилось, чем я думал. — отмахивается Шура. — Зато гляди, я тебе сувенир принёс.

Шура огибает её, садится за стол, вытаскивает из висевшей у него на плече затёртой сумки парчовый свёрток — вообще-то Лизавета помнила, что это была накидка, но Шура никогда её по назначению не использовал. Он, младше её на девять лет, вырос на улице, и Лизавета знала его ещё когда он был совсем ребёнком. Он был настоящей сорокой: собирал вокруг себя все подряд безделушки, постоянно уходил из города, чтобы найти что-нибудь особенное. В этом они с Лизаветой в какой-то мере были похожи, но она предпочитала не путешествия, а аукционы и антикварные лавки. Шура ей был практически младший брат, только её родители их общение не одобряли с самого начала. Не то чтобы их это останавливало, по крайней мере в настоящее время, а раньше Лизавета и правда считала, что он окажет на неё дурное влияние — ведь так сказала её мать, никогда прежде ещё не ошибавшаяся.

Он ничуть не менялся с годами, чем-то похожий на бурую дворняжку, так и оставаясь всегда немного безответственным — Лизавета думала, что не смогла бы вынести такого ученика даже несмотря на то, что она была не мастерицей, а всего лишь коллекционеркой. При Шуре ей становилось неприятно вспоминать, что, между прочим, её основное дело — это экзорцизм.

— Всё равно расскажи, где был, хоть не конкретно. Я давно никуда толком не ездила.

Лизавета смотрит через плечо, как Шура разматывает ткань, спутывая её только больше. Видно было, что сувенир он упаковал чересчур старательно. Она тут же добавляет:

— Заказы не в счёт.

— Могу попросить тебя рассказать то же самое. Не конкретно. — Шура указывает пальцем на свою голову и многозначительно поднимает взгляд на Лизавету.

У Лизаветы голова была забинтована. Затылком она ударилась немного сильнее, чем изначально посчитала.

— Не переводи тему. Просто в последний раз всё прошло не совсем гладко.

Вернее, полностью, от начала и до конца всё пошло не так. Лизавета такого Шуре, конечно, не скажет. Она и себе-то это сказать не может. Любую свою неудачу она старалась забыть, но забыть их целиком ни разу не получалось. А Шура совсем отвлёкся от своих сувениров:

— Ого, и такое бывает! Чтобы у тебя — и прошло как-то не так. На тебя не похоже. — Лизавета зло сощуривает глаз. — Да чего ты, я же ничего плохого не имею в виду... я к тому, у тебя же это вроде первый заказ как частницы, который не очень прошёл. Ну, с почином.

— Шура!

Он замолкает, снова возвращаясь к парче. Лизавета уже собиралась пригрозить залезть ему в воспоминания, если он ей ничего не расскажет, но Шура начинает сам, нетипично серьёзно для него:

— В общем, ладно. От тебя всё равно бессмысленно скрывать. Я же зачем-то пришёл. — он делает паузу и продолжает, тщательно подбирая слова. — Так вышло, что я... когда произошёл инцидент, ну, в лесу тотемов... я оказался неподалёку и дай, думаю, гляну, что случилось—

— Ты ч т о? — прерывает его Лизавета, полностью к нему разворачиваясь. В ней вновь разгорался гнев. Она уже не была рада видеть Шуру, потому что он вообще в своём уме? Она ожидала чего-то не слишком хорошего, но это было из ряда вон. Шура смотрит в сторону от неё, отложив парчу и положив один локоть на стол.

— Я не пошёл в сам лес, конечно, если ты об этом подумала. Был только на тропе рядом. — он замолкает на секунду, после чего опять начинает говорить. — И нашёл вот это. — он достаёт из парчи два стрельных наконечника.

— Меня там заметили государственные экзорцисты, так что пришлось понаворачивать круги. Все эти месяца. Я узнал у Валерии, что пропустил, и хоть ты больше не расследуешь, но я всё равно думаю, что это тебе это пригодится больше, чем мне.

— Сгинь. — коротко говорит Лизавета, делая соответствующий жест рукой. Шура молча поднимается из-за стола, уступая ей место, и отходит чуть вбок. Она садится на табуретку, надевает монокль, меняет линзы, зачем-то настраивая на нём приближение, словно бы она и так не могла определить, в чём здесь дело. Она берёт в руки один из наконечников, рассматривает его.

Тонкий арбалетный, как и второй. Лизавета уже видела такие, даже училась ими стрелять (получалось, правда, крайне плохо). Наконечник был из латуни, с гравировкой из нескольких едва различимых из-за крохотного размера рун. Такие делали исключительно для нечисти. Для сильной нечисти, с которой работали только лучшие экзорцисты. Остриё было немного затуплено, должно быть, оно попало по чему-то твёрдому.

Лизавета оборачивается на Шуру, стоящего позади неё, с немым вопросом. Тот виновато чешет затылок, не решаясь посмотреть ей в глаза.

— Тот, который ты держишь, на земле лежал, если ты про это. А второй я вытащил из дерева.

Вопрос был закрыт: один из наконечников побывал в нечисти, похоже, пришедшись по панцирю, кости или чему-то в этом роде. На нём самом крови толком не оставалось — с латуни кровь чудовищ довольно скоро испарялась, но на металле виднелось небольшое тёмное пятно, что было странно, потому что за такое время кровь бы испарилась бесследно. Остававшийся кусочек древка был слишком тёмного цвета для такой стрелы, и теперь стало понятно, почему. В дерево-то кровь въедалась. Второй наконечник был без древка, Лизавета наскоро оглядела и его. Он ничем не отличался от первого, такой же чуть затупившийся и покрытый рунами, только пятен на нём не было. Она откладывает оба наконечника и снимает монокль.

— Зачем ты их взял? Зачем ты вообще туда попёрся? У тебя что, совсем мозгов нет? — Лизавета редко позволяла себе отходить от нейтральных выражений, и эти слова из её уст прозвучали так же, как если бы она вдруг заговорила на другом языке.

На лице у Шуры было нечитаемое выражение между обидой и многострадальностью.

— У тебя почти нет ни связи с тотемом, ни способностей к шаманству. Этот всплеск почувствовали не только те, кто за ними наблюдают. Его почувствовали почти все, и я в том числе. Ты просто не сможешь это понять.

Теперь его выражение лица было определённым — ему было очень неприятно вспоминать произошедшее. У Лизаветы щёлкает в голове, и она даже немного остывает:

— Ты же мне недоговариваешь, Шур. Ты там ещё что-то видел.

Шура молчал, перебирая пальцами ремень сумки.

— Лучше скажи сам, мне не хочется копаться у тебя в голове. — поворачивается к нему на табурете Лизавета. И видит в его глазах страх.

— Я не могу. Прости.

Она вздыхает. Препираться она не собиралась. Это не то дело, которое она могла спустить на тормозах — слишком уж много оно для неё значило. Неудобство Шуры здесь отходило на второй план.

— Ты тоже тогда прости. — просто говорит Лизавета, и её глаз тут же пронзает боль.

— Нет! — Шура подаётся вперёд и закрывает её глаз рукой. Он знал, что это ей не мешало.

И Лизавета видела действительно тропу вдоль леса тотемов, ночью такой тёмной, что фигура вдалеке, прямо около леса, была почти неразличима. Напротив фигуры стояли ещё две, чуть поодаль от первой, у каждой из которых была вытянута вперёд рука — Лизавете получилось это разобрать только потому, что она видела эту специфическую стойку прежде.

Вдруг фигура у леса ссутулилась и упала.

Экзорцисты-арбалетчики. И кто-то ещё, в кого они стреляли. Фигура не была похожа на нечисть, по крайней мере типичную — Лизавета успела разглядеть, прежде чем та упала, что она была размерами меньше, чем арбалетчики.

И тут арбалетчики пропали. В секунду — будто их никогда и не было здесь, они как будто растворились. Застреленная фигура привстала и поднялась слишком уверенно для того, кто только что упал замертво. Она бросилась бежать по тропе в противоположном от точки наблюдения Лизаветы направлении.

И она была в ярости.

Это воспоминание содержало столько искреннего ужаса, что Лизавета вернулась из него, задыхаясь. Успело пройти всего несколько секунд, и Шура всё ещё отчаянно закрывал её глаз, почти с надеждой. Лизавета оттолкнула от себя его руку.

— Ты находил там что-нибудь помимо стрел?

Он вздрагивает, как будто тоже вместе с ней только что снова прожил это воспоминание.

— Так ты посмотрела... — с какой-то грустью говорит он. — Я правда не хотел, чтобы это ушло дальше наконечников. Ты ведь пойдешь искать то, что вышло из леса. Не хочу, чтобы тебя тоже...

Шура замолкает, потупив взгляд.

— Что стало с арбалетчиками? — спрашивает Лизавета, хотя и подозревает, что именно, исходя из того, что ей доводилось видеть во время её участия в расследовании.

Шура крутит в руках бусины на поясе, которым была повязана его рубаха.

— Там лежали змея и белка. — он скривил лицо. — Вывернутые наизнанку. А ещё хищная птица. Ястреб, кажется. В ней была стрела.

Лизавета злилась. Шура не был дураком, чтобы лезть туда, где ему быть не следует, но он был любопытен, и его всегда тянуло вмешиваться. Лизавета считала, что это даже хуже, чем просто быть дураком.

Она и без его воспоминания прекрасно всё знала: читала и подписывала каждый отчёт, в том числе и о выпущенных в объект стрелах в неопределённом количестве. В том числе и о постороннем в зоне инцидента, которого так и не удалось найти. Лизавета тогда и подумать не могла, что посторонним был Шура, принёсший ей теперь эти злосчастные два наконечника как чёрную метку. Но Лизавета не могла не признать, что помимо злобы это приносило надежду. Это была та информация, которой она и не мечтала когда-либо располагать.

Но если бы не Шура, то она могла получить её гораздо раньше. Если бы он только не вмешивался.

Шура был виноват.

Но не только он.

Были виноваты некомпетентные сыщики, не сумевшие его выследить. Была виновата сама Лизавета. Был виноват старейшина.

Был виноват тот, в кого выпускали эти стрелы.

Из-за кого мир встал с ног на голову.

Да. Точно, думает Лизавета.

Тот, в кого выпустили стрелы.

Он был всему виной.

И ей нужно его найти.