Софи выучила наизусть металлический запах, смешанный с сыростью подвала. Им сопровождается каждое посещение убийцы, любое его действие и движение мышц. Ходит как в музей. Посмотреть на один единственный экспонат — забившийся в угол, вздрагивающий от каждого резкого движения и выполняющий команды на уровне чистых импульсов. Фразы-приказы не обрабатываются в голове, не имеют смысловой нагрузки, потому что истощенному телу нет нужды тратить на этот бесполезный процесс драгоценную энергию. Побудительные предложения сразу же превращаются в действия, без всякой фильтрации. Прикажет, скажем, вскрыть себе глотку — и Софи вскроет, даже не поняв, о чем её попросили. 

У маньяка нет никакого чёткого расписания посещений. Уилсон проверяла. Считала, сколько секунд требуется на какое-то незамысловатое действие, и монотонно занималась им. Каждый раз — разное количество времени. Никакой систематизации. Софи сходит с ума. Она перестала понимать, какое сейчас время суток, после первого сна. Убийца на этот вопрос не отвечает, только смеётся. Уилсон предполагает, что прошло пару суток — не больше. Голод кажется зверским в первые сутки, на вторые он сливается с остальной массой страданий, не смея потребовать к себе больше внимания, чем, скажем, сломанная рука. С жаждой, как оказалось, куда сложнее. Софи не может жить с ощущением, что язык прилипает к небу, стоит только закрыть рот. Слизистая слишком липкая, чтобы сделать вид, что все нормально. Софи нервничает, бесится и кусает себя за кожу, с раздражением обнаруживая, что и к ней язык цепляется. Обнаруживается, что с каждым проведённым без воды часом человек всё менее категорично относится к идее выпить что-то, от чего в комфортной среде точно бы сблевал. 

Главное, что сводит с ума — маньяк всегда возвращается в разном настроении. И Софи не остаётся ничего, кроме как ждать, чувствуя физическое напряжение в каждой клеточке мышечных тканей. Она боится даже разговаривать с собой, когда никого нет. Паранойя подкрадывается тихо, незаметно, не нарушая привычного уклада жизни, но деликатно меняя его под себя. Под раздачу попадает всё: мысли, действия, жесты. Это убивает. Софи девятнадцать, и она предпочла бы сдохнуть, чем продолжать иметь возможность думать. Нормально спать не получается. Сознание работает даже тогда, когда тело невольно проваливается в дремоту. Она выходит поверхностной и тревожной, разрушающейся даже от звуков собственного сердцебиения. Бетонный пол никогда не станет периной.

Глаза не в состоянии быстро адаптироваться к кардинальным различиям в освещении. Лампочка вновь начинает жужжать, и секундное моргание блевотно-желтого цвета сопровождается шумным ударом по выключателю с другой стороны. Софи скрежещет зубами каждый раз, когда слышит это. Этот, блять, идиотский жест. Будто он не умеет щёлкать переключателем не со всей силы. Невозможно перестать удивляться тому, как ловко человеческое сознание позволяет смешивать отчаяние и раздражение. Это нельзя назвать ненавистью. Раздражение — куда более бытовое чувство. Оно возникает на любое нарушение привычного уклада жизни. Ненависть — соседняя грань любви.

— Блять, заебался, — убийца не осторожничает, врывается в подвал вразвалку, толкая дверь всей площадью плеча. За то время, пока он преодолевает ступени, Софи успевает помолиться, задержать дыхание и расслабить лицо. Он окидывает её мимолетным взглядом, не удостаивая чего-то большего. Не то что бы ему принципиально, куда смотреть. Здесь кроется смысл исключительно воспитательный: ты — не больше, чем недоразумение, на которое обыкновенно невозможно обратить внимание. Собака. С собачьим положением, собачьими глазами и собачьим поведением.

Уилсон при виде убийцы инстинктивно отползает ближе к углу, не забывая прижимать к себе сломанную руку, словно побитого щенка. Слишком уязвимое место. Маньяк не подходит ближе, оставаясь на расстоянии пяти шагов. Достаточно безопасно, чтобы не остаться с отпечатком ботинка на лице. Недостаточно безопасно, чтобы не остаться с ножом между ключиц. Она молчит. Боится сказать не то, сделать не так. Даже выдохнуть становится страшно. И подвал вновь наполняется уже въевшимся в стены железным запахом, исходящим от маньяка. Софи не знает, запомнил ли он ее имя. Не может догадаться, какая она по счёту жертва. Ей больно думать.

Уилсон вздрагивает и жмурится, когда убийца делает шаг вперёд. Задерживает дыхание, когда он сползает по стенке рядом с ней. Осмеливается повернуть голову в его сторону только через полминуты. Становится совсем не по себе, когда она застаёт его сидящим с высоко задранной головой. В руке, положенной на согнутую коленку, мертвым грузом болтается нож. Щедро окроплённый липкими бордовыми пятнами. Сознание непроизвольно рисует картины, где лезвие оказывается где-то в районе сонной артерии, и Софи дёргается. Конечности окатываются холодом. Она не понимает, нужно ли ей что-то сказать. Первое похищение — самый волнующий в жизни девушки момент. Свалявшаяся прядь волос падает на лоб, и Уилсон не находит в себе смелости её поправить. Исключительно собачье послушание. Вечное ожидание чесания уха и вкусняшки в пасть.

— Как тебя… Как я могу тебя называть? — тихо спрашивает Софи. Почти бубнит, говоря не громче, чем шепчут на контрольной у строгого учителя. Заранее обливает себя кипятком из вины, ненависти и раздражения, в качестве укора за лишнюю наглость. Хотя любой другой на этом месте валялся бы в истерике и напрашивался на смерть так же, как ребёнок выпрашивает конфеты.

— Тебе обязательно меня как-то называть? — откликается маньяк, неохотно поворачивая голову. Его вид перестаёт транслировать угрозу в каждом сокращении мускула. Приобретает более бытовой вид. Словно обстоятельства случайно свели здесь двух людей, желающих провести милую светскую беседу.

— Нет. Я извиняюсь, — Софи сжимает зубы и теребит край кофты. Лишь бы он ушёл. Накрыла скука, надоело её общество, что угодно, но только бы не чувствовать больше тошнотворного запаха крови и кислятины. Дверь остаётся открытой, и более живой, яркий свет преломляется на ступенях, будто показывая дорогу в Эдем. Уилсон в сотый раз жалеет, что ей есть, что терять. Потому что иначе она бы давно попытала удачу, вскочив и побежав в любую секунду.

Маньяк смотрит на неё изучающе, почти вопросительно. Во взгляде читается что угодно, но не желание всадить нож в глотку прямо сейчас. Может, позже. Минуты через две. 

— Блять, представь, эти уроды пустили новости о моем розыске, — с нескрываемым раздражением отзывается убийца через пару минут тишины. Софи вздрагивает от шероховатостей низкого голоса. Она не скоро привыкнет к нему. Но информация о внешнем мире заставляет ее повернуть голову на похитителя, жадно глотая каждое слово, вылетающее из его безобразного рта. Рвотный ком подступает к горлу, но Уилсон предусмотрительно его сглатывает. От греха подальше. — «Виновным в новой серии жестоких убийств предполагается ранее считавшийся пропавшим Джеффри Алан Вудс. Полиция уже занимается его поимкой». Конченные идиоты.

Убийца пародирует речь ведущей неумело и комично, а Софи парализует на несколько секунд сразу по нескольким причинам. Первая — он смотрел ее телевизор, сидя на ее диване, находясь в ее доме. От мысли об этом передёргивает и хочется сблевать. Уилсон благоразумно сдерживается. Вторая — он назвал своё имя. Да, между строк, да, не факт, что настоящее, но имя. И теперь она знает, кто именно ее похитил. Остаётся только сообщить об этом полиции. Всего лишь. Неужели у него настроение поболтать? С чего такая милость? Остальное время он обходился лаконичным «тупая сука» и короткими приказами. 

— Ты… Убиваешь? — самый тупой вопрос, который можно задать человеку, сидящему в окровавленной толстовке с не менее окровавленным ножом. Но Софи намеренно упускает его имя. Не акцентирует на нем внимания, боясь упустить важную деталь. 

Джефф молча устремляет на неё взгляд, не удостаивая даже кратким ответом. Не считает нужным растрачивать реплики на какую-то мелочь. Вроде амебы или бактерии. В обычное время она бы давно отлетела в стену от крепкого удара чем придётся, но сейчас убийца лишь лениво тянет спину. Выдохся. Не накопил злость.

— Ты сегодня многовато пиздишь, — констатирует факт, вытягивая из кармана грязных джинс пачку сигарет. Откидывает картонную крышку, стучит дном о тыльную сторону занятой ножом ладони, выуживает сигарету вместе с зажигалкой. Софи наблюдает за процессом с замиранием сердца, с ужасом понимая, что этот визит — из ряда вон выходящее. Маньяки не должны курить, сидя рядом со своими жертвами. Не должны вести с ними светские разговоры и рассказывать о собственном розыске. От нетипичности происходящего кружится голова и режет живот.

Она злится, осознавая, что в непроветриваемой бетонной коробке запах табака сохранится еще на несколько часов. Злится, что вынуждена заискивать, словно собачка, перед собственным похитителем. Злится, что не ела и не пила как минимум двое суток. И неизвестно, сколько ещё придётся. Завести об этом разговор не представляется удобного момента. Схватить лезвие под рёбра хуже, чем мучаться от жажды и голода.

— Блять, только сейчас понял, что ты даже о желании вернуться домой поныть не можешь. Вот же несчастье, — Джефф усмехается, одновременно выпуская дым. Софи не смешно. Она всеми силами старается забыть о месте своего нахождения. 

Софи молчит. Не знает, что ответить, и догадывается, что это скорее монолог, чем диалог. Неуверенно кивает в ответ, чтобы в случае чего это сошло за нервный тик. 

— Я очень хочу пить. Пожалуйста. Больше ничего не нужно, — Уилсон говорит чуть громче, чем обычно. Пытается воспользоваться хорошим расположением духа раньше, чем Джефф снова уйдёт, выключив свет. Это сводит с ума. Его присутствие заставляет трепыхаться от животного ужаса каждую клеточку тела, но его отсутствие сказывается ничуть не лучше. По крайней мере, то, что ты видишь, остаётся в пределах досягаемости. 

— О, мне нравится, как ты умоляешь. Давай ещё, — Джефф выглядит совершенно необремененным обстоятельствами. Будто просит подать соль. Чередует свои реплики-приказы с глубокими затяжками, не утруждая себя и стряхивая пепел прямо на пол. Софи поперёк горла встают остатки собственного достоинства. Их приходится проглотить.

— Пожалуйста, я умоляю, можно мне немного воды?.. Я прошу, мне очень нужно попить, молю, — унижение врезается в сознание словно лопата в подмерзшую землю. Нужда умолять кого-то о своей базовой нужде приносит почти физическую боль, и Софи начинает казаться, что жажда не так уж и плоха. Погань. 

— М, подумаю на досуге.

Джефф разминает затёкшие мышцы, хрустит конечностями. Лениво тянется к лицу Софи, заставляя ее дернуться и попытаться отвернуться. Рефлекс, выработанный за последние несколько визитов. По-хозяйски берет ее двумя пальцами за скулы, не давая вертеть головой, и с упоением прижимает тлеющий бычок к молочного цвета лбу. Кожа взрывается острой болью, отдающей прямо в район темечка. Уилсон звонко вскрикивает и импульсом хватается за руку с окурком, пытаясь убрать её. Получает увесистую пощечину и остаётся одна. В полной темноте, с нестерпимой болью во лбу, горящей щекой и сжимающимся резью желудком. 

А если бы не дёргалась, могла бы и со светом сидеть.