Истинное самоубийство — дело спланированное, размеренное и верное.

Многие проповедуют, что самоубийство — это проявление трусости…

Эти слова не имеют ничего общего с истиной. Самоубийство — дело невероятного мужества.

© Роберт Фробишер. «Облачный атлас (Cloud Atlas)»

Тони Старк не любил Питера Паркера тогда, когда не мог принять смерть парня ещё несколько месяцев.

На самом деле Питер — не тот, кто умеет держать всё в себе. Парень понял это уже тогда, когда не впал в суровую депрессию после смерти родителей. Оставался более-менее спокойным, собранным, но было одно «но», не дающее успокоиться и принять-таки то, что больше ему не будут перед сном говорить «спокойной ночи, паучок».

«Но» заключалось в том, что время от времени случались взрывы. Он буквально кипел/загорался/дымил ядом, словно чайник или какие-то угли в камине, случайно задетые кочергой. Его хрупкое тело ломалось и собиралось заново, стараясь восполнить пустоту и не позволить её окружить мальчика извне.

И он выстроил барьер. Конструкция была шаткой, но это лучше, чем ничего.

I am a collapsing star with tunnel vision

Я затухающая звезда с туннельным зрением

But only for you

Но только для тебя

But only for you

Но только для тебя

My head is stripped just like a screw

Моя голова готова отвалиться, как шляпка винта

That’s been tightened too many times

Закрученного слишком сильно [1]

Солёные капли скатывались по коже, попадая на язык и покусанные губы. Отвратное дело, если честно. Хотелось сморгнуть эту боль, эту морось в лёгких и забыть, словно её здесь и не было. Закрыть глаза и представить, что вместо липкого «наконец настанет конец» всё окажется вымыслом.

Хочется просто отпустить себя и прыгнуть с головой в ванную надежд и лживых мечтаний.

Питер слышит тихое шипение под ухом:

— Ничего не наладится, — говорит ему внутренний голос.

Сейчас он просто-напросто не мог позволить себе отстраняться от собственных слёз, что прожигают в его глазах дыры, проваливаясь в черепную коробку. И он плачет. Он не считает, что это то, что делает его «бесхребетным». Наоборот, капли дождя по щекам — закаляют. Именно потоки слов и слёз — выброс ненужного, в нужный момент.

Правда, слишком многие этого не понимают.

Запрещая себе слабость, молча перешагивает через черту «решительность» и, гордо вскинув подбородок, ухмыляется. Перед его глазами ноутбук и блокнот. В правой руке — ручка, в левой чашка с только-только сваренным кофе. Он выбирает песню не случайно ткнув в неё пальцем. Парень прослушивает мелодию и ищет смысл. Вкладывает в эти строчки последнюю укор/мольбу/урок, который Старк должен постичь в одиночку.

(Питер почти уверен, что мужчина справится, потому что он никогда не смог/не сможет полюбить Паркера)

И он опять улыбается. Потому что знает. Это — конец, который слишком блядски близко.

В его руках, — его смерть.

В его душе, — его трепет.

В его сердце, — … любовь.

Месяц первый.

(Тони Старк)

Старк не утруждает себя в тихих рыданиях и бесполезном скулеже под дверью, которым обычно подвержены те, кто теряет что-то важное или кого-то важного. Конечно, редкими-редкими вечерами влажные дорожки заставляют дрожать от несуществующего холода и крики временами вырываются так же неожиданно, (или кем-то намеренно?) как вулканы внезапно начинают посыпать Землю пеплом, но это ничего. Всё ведь в порядке, правда? Правда же?!

— Вы очень плохой лжец, мистер Старк, — и знал бы парнишка сколько же всего было скрыто от его глаз, он не стал бы медлить. Собрал бы чемоданы и исчез из своей квартиры/города/штата/страны, поэтому Старк продолжает притворяться, словно «нет-нет-нет, я не умею врать», «я честен с собой и с Питером», «наверно».

С каждым днём понимание того что произошло — утекает сквозь пальцы, забываясь и постепенно смягчая острые грани паучков-галек. Это слегка притупляет боль. Конечно же, всего лишь на один процент. Остальные девяносто девять уходят на то, чтобы забыться в алкоголе.

Постепенно, прекрасно это видя но, не пытаясь с этим что-то делать, Старк превращается в самого настоящего пьяницу. Человека, который может думать только о том, насколько же хватит его в этот раз.

Да-да, того самого, что может устроить вечеринку на целый месяц только ради того, чтобы закрыться где-то за одной из многочисленных дверей и скулить там как побитый щенок.

Того самого, который не чувствует землю под ногами и ищет опору в ком-то другом, — забытом и ничтожном, собственно, как и он сам.

Того самого, который за бутылку спасительной жидкости готов отдать всего себя в буквальном смысле слова. И, опять-таки спрятаться где-то в сумраке комнаты, облевать пол только ради того, чтобы в желудке была ещё хоть капля места для вышеупомянутого содержимого.

Месяц второй.

(Тони Старк)

У Тони медленно сносит крышу.

(на самом деле намного быстрее, чем хотелось)

И не то чтобы он пытался это предотвратить, но бесконечное море алкоголя и прочего-прочего бесполезного мусора в их общем со Старком сознании делали своё дело. Выбора не оставалось. Смирение — его лучший друг на протяжении нескольких десятилетий, так почему бы и нет?

Тони оставался в стороне при любом раскладе событий. Ведь он тоже, в конце концов, что-то потерял. Нечто важное и незаменимое.

Он потерял лучик света в смоли.

Его душу (мелкие остатки) выпотрошили, ему сделали харакири во сне, (скорее жутком кошмаре без конца) может он даже заболел одной из воображаемых болезней. Плевать. Собственно, контролирует чувства он, так почему бы не утопиться в собственном гное боли, скорби, криков. Кто он такой чтобы от такой замечательной возможности отказываться?

А Старк большой мальчик.

Судя по последним дням, ему не нужна мама-наседка по имени «Тони», которая будет следить за ним и подтирать сопли, когда станет грустно.

Кирпичик за кирпичиком, — и стена неприступна.

Он никак не влиял на ситуацию даже тогда, когда Старк чуть не выскочил в окно в попытке дотянуться до очередного видения своего опьянённого мозга.

Он не пытался остановить Старка, когда он начал втрахивать каждого встречного поперечного и готового (или нет) человека в любую попавшую под руку поверхность. А делал он это для того, чтобы обрести тепло.

Это дымкой покрывало пелену отчаяния.

(которое, в свою очередь, убравшись из головы, выпускало бесов из запертых клеток)

Слегка сшивало раны.

(на самом деле раздирая их до костей)

Убирало гнойники по всей душе.

(вообще-то, грубо отдирая их от прогнившей кожи)

«Ведущий» продолжал напиваться, а он, «ведомый», плевать на это хотел.

Тони Старк не любил Питера Паркера тогда, когда решил оставить у себя все вещи мальчишки, даже зубную щетку

Питер слишком много времени потратил на то, чтобы пересилить себя и взять лезвие в правую руку. И так же упустил достаточно огромное количество на то, чтобы провести ним по коже, разрезая до крови и уродуя её. Старые шрамы теперь были слабо заметны сквозь чётко выведенные полоски новых.

Парень зажмурился от боли, прокусив губу. Небольшие бисеринки слёз замерли в уголках глаз, не решаясь скатывать вниз по коже. Стараясь не выдавить ни звука, он только тихонько скулил, ему не хотелось, чтоб его услышали.

Хотя, кого это он там пытается обманывать? Да, ему хотелось бы почувствовать тепло чужих рук, которые так нежно обнимали его ещё тогда, на рассвете из странных отношений. Ему хотелось бы услышать, что Старк любит его, что это всё — ошибка и помутнение рассудка. Что не по-настоящему.

I was a stranger in my own skin

Я был незнакомцем в своей собственной коже

Seven layers graced and wearing thin

Семь слоев украшены и изнашиваются

I was a stranger in my own skin

Я был незнакомцем в своей собственной коже

To seven layers I’ve been hiding in I was a stranger in my own skin

К семи слоям, которые я скрывал, я был незнакомцем в своей собственной коже

Seven layers I’ve been hiding in

Семь слоев, которые я скрывал [2]

До этого сладкого конца так близко и далеко одновременно, что пальцы слегка подрагивают от волнения/страха/истерики/накатывающей волнами паники. Каждый чёртов день он думает: «может вот сейчас» но, откладывая, перекладывая это занятие в более долгий ящик, чем до этого, легче не становится. Потому что…

Все люди, поступающие со своей жизнью подобным образом, оставляют записки.

(Если есть ради чего или есть для кого, разумеется)

В тщетной надежде, что их услышат.

В бесполезной попытке исправить после ухода то, что было невозможно при жизни.

В напрасном отчаянии оскорбить или унизить.

В самоотверженном желании спасти другого утопающего, протянув ему лист бумаги и петлю.

Но Питер всё равно боится начать писать, потому что это будет означать одно: решение принято окончательно. От этого душащего на шее чувства сбежать будет уже некуда. Паркер уже будет чувствовать себя мертвецом или призраком. Хотя, он уже является для Старка таковым.

Так в чём же разница?

Гнить по-настоящему, заколоченном в деревянной шкатулке и спрятанным под крышкой из земли?

А может быть, притворяться, словно это не у него внутри всё разорвано и разбросано по разным полкам?

Или же покрываться плесенью и видеть это в отражении чужих, — холодных и безумных — но родных глазах?

Животный страх нитями сковывает тело, — ни шелохнуться больше, ни выдохнуть. Потому что решение, давайте уж будем честны, давно уже принято.

В его руках, — его прощальное «привет».

В его душе, — его последний стук.

В его сердце, — … любовь.

Месяц третий.

(Тони Старк)

Он не закрывается и не реагирует на тихий скрежет где-то внутри отдела головного мозга отвечающей за… Собственно, какая к херам разница к чему относится определённая часть его серого и белого вещества, если внутри всё уже давно опустело?!

Он не чувствует этого, но стена, выстроенная Тони вокруг эмоций и чувств, разрастается.

Но, давайте будем честны, даже если бы Старк знал о том, что его «вторая половина» режет вены и пускает из слизистой глаз «ведущего» по ночам слёзы, было бы это важно? Конечно же, не столь важно, как эта… ревность.

Да, она охватывает его и связывает. До скрежета зубов, до невероятного бешенства, до крови на пальцах. Как нить паутины, оплетает и лишает не только возможности сдвинуться с места, но и дышать.

И он, такой ненасытный и злой, необузданный и дикий, к херам собачьим пославший все остатки человечности и инстинктов выживания, бомбочкой прыгает в бассейн ненависти и злобы. Старк самостоятельно возвращает себя к истокам, к тому, с чего начинал: к хладнокровию мыслей и машинальности в действиях.

По его венам течёт сталь, а сам он, словно покрываясь, слой за слоем, металлами разных сплавов, становится «железным» человеком. Потому что быть бездушной машиной много лучше, чем чувствовать, как ты начинаешь разлагаться сам.

Месяц четвёртый.

(Тони Старк).

Приторное бешенство возникает в голове у Тони спонтанно. Он пробивает кулаками только-только выстроенную преграду из тяжелых блоков. Мысли, «мне нужно было время», «я справлюсь», «это я виноват», крутившиеся в сознании все эти трудные часы в одиночестве, через некоторое время спустя просто рассасываются сами собой. Уступая место чистому любопытству поглядеть как там наша любимая Звёздочка живёт-поживает, заползают куда-то глубоко в ошмётки (потому что «остатками» это уже не назовёшь) изрезанной души, ну или как там это называется. Наверное, с целью взять и выскочить как чёрт из табакерки в один из блядски неподходящих времён их жизни.

Тони пересиливает желание остаться в своём скромном убежище, где он прятался в тщетной надежде смыть с рук те чужие порезы, с шеи тот чужой синяк, и прочее-прочее, то чужое, но нанесенное с его помощью.

В смысле, без его помощи и хоть какого-то влияния на ситуацию.

Но сейчас не об этом.

Тони переживает, что… Его вторая, тёмная, если позволите выразиться, половина, могла натворить всякой ереси за его отсутствие.

Ведь многое можно натворить, когда у тебя нет этого, знаете, внутреннего балласта тот, что, утягивая на дно спасает жизнь, ещё удерживая на поверхности.

Хоть и с таким трудом, но всё же.

Собственно, именно он решается на этот сложный шаг. Потому что Старк чувствует себя весьма паршиво, если судя по тому что и кого он видит не только во снах.

Можно подумать, будто бы пересечь черту коридора и попасть в пустующую комнату — проще простого.

Ничего подобного.

Ни-хре-на.

Чушь собачья.

Это сложно точно так же, как и с одной попытки приручить мустанга, привыкшего к чистым полям и голубому небу над головой.

Тони медлит, Старк шепчет, что делать этого не стоит. Он забирается по лестнице из вен прямиком в подкорку, он проникает в самое нутро и кричит: «нет-нет-нет-нет!!!» Голос, у него севший и от этого хриплый настолько, что не слышно ни слова.

Но Тони понимает. Принимает и успокаивает, но всё же перешагивает комнату.

Решение оставить всё себе без остатка приходит не сразу. Сначала им обоим требуется время, чтобы всё обдумать и решить. Чтобы понять, что готовы и покориться волнам накатывающей паники.

«Для Тони и Старка» — написано на конверте с блестящим, без единой царапины, диском.

Сердце взрывается, а реактор, кажется, на долю секунды мигает.

Они оба потеряли эту алую нить души. Нить, ведущую к спасению.

Тони Старк не любил Питера Паркера тогда, когда каждую ночь просыпался в холодном поту от кошмаров, и практически не спал, зарабатывая синяки под глазами.

«Привет, дневник.

Я бы хотел со всей имеющейся в пыльных карманах джинс ответственностью заявить, что жизнь удалась.

Правда, к сожалению, явно не в мою пользу.

Но это не столь важно, так что ладно.

Сегодня был всё тот же паскудный день. Ничего нового и необычного.

Возможно, это я виноват в этом, но думать/обдумывать/решать что-то уже слишком поздно. Ничего уже не исправишь и это, в некоторой степени, — смешно. Я жалуюсь бумаге и изливаю этим жалким страницам всю свою суть, но не вижу в этом никакого смысла. По крайней мере, теперь уж точно. Меня, как и всю эту дрянную жизнь, вдавили в грязь.

Я определённо жалкий и слабый в Его глазах. Я — бесполезный червь у него под ногами»

Don’t want to let you down

Я не хочу расстраивать тебя,

But I am hell bound

Но я в тисках ада.

Though this is all for you

Все-таки, это все для тебя,

Don’t want to hide the truth

Я не хочу скрывать истину [3]

«Привет, дневник.

Видимо, это становится неким клише в данных записях, но стоит ли оно того, чтобы я описывал всё происходящие за сегодняшний день вещи? Почему-то хочется излить душу, так что…

Начнём с того, что сейчас чудная ночь февраля, 3:30, если полностью доверять неравномерным усам часов. Не знаю зачем, но подчеркну, что на данный момент на улице снег валит так, будто это не дары природы, а чёртов голубиный помёт — его много и лучше бы было мало. Уже суббота, а вчера — ровно в пятницу-развратницу, Тони избил меня… не уверен, помнит ли он о том, что при этом говорил, но я понял многое.

Знаешь, что конкретно? — он блядски одинок, невъебенно несчастен и их, сука, двое.

Википедия утверждает, что, либо со мной что-то не так, (что весьма вероятно) либо у моего возлюбленного миллиардера штука под названием «раздвоение личности». И это, по правде сказать нихрена меня не успокаивает.

Оказывается, это полный пиздец и мне будет дико «весело» жить с этим-то знанием.

Несчастный силач-Старк, (та ещё звезда во тьме ночной) и опять-таки более несчастный сгусток отчаяния милашка-Тони.

Два больных на голову чудика, запертые в одном теле. При этом, находясь в одном сознании.

Вот, кто уведёт меня под руку в могилу.»

«Здравствуй, дорогой дневник.

Пишу уже без надежды, потому что она давно утрачена. Мои чувства сбежали, я не знаю, как теперь относиться к ним. Надеюсь, они где-то далеко и им хорошо [4]. Не знаю сколько ещё раз выдержу это.

В смысле Тони. Черт бы его побрал, Старка. Я имею в виду второго, а не первого. Он имеет моё несчастное тело так, как только ему хочется и временами бывает до тошноты нежным. Это пугает настолько, что я сам отдаюсь ему, только чтобы он ушёл и оставил меня на полу, как грязную и бесполезную тряпку для мытья полов.

Я полностью опустошил себя.

В прямом и переносном смысле. Я не чувствую вкуса еды уже пятую неделю. Приходится усилием воли заталкивать пищу себе в желудок, но он отвергает мои бравые попытки. Поэтому, каждый приём пищи заканчивается приблизительно одинаково: около унитаза. Запах собственной блевотины теперь кажется мне родней, чем с трудом усваиваемый кофе (единственная, наверное, моя отдушина).

Повторяюсь, но имею на это право — я полностью опустошил себя.»

Месяц пятый.

(Тони Старк).

Старк нажимает на кофеварку в третий раз. Четвёртый и шестой.

Где-то там, в недрах его грудной клетки, сердце стучит всё его слишком быстро, не успокаиваясь. Словно что-то случилось, словно это «что-то» настолько важно, что настало время покинуть эту костяную клетку и посмотреть-таки новый мир. Чистый, светлый. И без единого шанса на то, что здесь найдется хоть часть тьмы.

Упс.

Он чувствует себя придурком, но ему жизненно необходимо сейчас же выпить хоть что-то. Заглушить водопадом из чашки сухость, душащую и опустошающую. Горло сдавливает словно обруч, железный невидимый ошейник, сдавливающий шею острыми иглами. Они протыкают нежную кожу и это больно. Очень-очень больно.

Ставить чайник на плиту совершенно не хочется. Вообще-то, пялиться на красную кнопку без попытки её включить нет желания тоже, но…

Старк нажимает на красный кружок опять.

Это чертово упорство и желание доказать самому себе, что нет «у меня не трясутся руки», что нет «я сейчас точно на кухне, а не где-либо ещё» и нет «я на все сто не пытаюсь найти способ НЕ возвращаться в постель».

Ошибочка вышла.

Старк продолжал бы и дальше беспорядочными жестами тыкать по кнопке «start», но всё изменилось и стало в разы проще всего за долю секунды. Зачем тратить время на бесполезное вливание в горло кофе, если он, он сам, уже видит перед глазами причину своих кошмаров?

Уголок его губ изгибается в улыбке.

В грудной клетке зарождается неясная тревожность. Она волнами вылизывает тело, проникая его глубже. В те пыльные полки и усеянные мусором ящики, в сузившиеся зрачки, да даже в спину, теперь мокрую от пота. Он дрожит и не знает, куда ему бежать.

Прибор летит в стену, распадаясь на уродливые части секунду назад целой кофеварки. И не то чтобы её было жаль, но Старк молча сгибает спину, наклоняясь к самому крупному из осколков, и собирается честно убирать это. Но внезапно молния словно вонзается в тело. Это так же больно, как всё остальное на свете. И эта боль та, которая оставаться с ним всегда после этой ночи.

Переселившись, правда, теперь уже в виски.

Старк медленно, будто на пробу, поворачивает голову и… Питер стоит сзади и его мягкая рука проходиться знакомым и одновременно незнакомым движением по позвоночнику. Парень смотрит на его реактор, растягивая губы в болезненной улыбке (его губы в крови).

И, недолго думая, Питер проникает своей прозрачной рукой прямо туда. В блистающий круг, озаряющий светом темноту кухни. Он шевелит пальцами и Старк чувствует, как его колени дрожат. Как ему холодно и жарко. Как спасительный, такой теперь желанный и необходимый обморок, помахав рукой на прощание, скрывается где-то между звёздами. Они яркими вспышками озаряют чернила перед глазами.

Зрачки уменьшаются до маленьких точек, Старк пытается дышать, но сквозь сомкнутые в ужасе лёгкие, выходит довольно плохо. Он пытаться откашляется, но видениями-ошмётками отхаркивает на пол только лишь багровые сгустки. Собственно, он знает, что бояться нечего — он моргает и лужи крови под ногами исчезают. Так происходит довольно часто, поэтому не стоит волноваться.

Но он боится. Зная при этом, что всё это — плод его воображение и усталости от отсутствия сна.

Питер только одними губами произносит:

— «Тони Старк, вы жалок».

Тишину ночной кухни на долгих пятнадцать минут (может чуть больше) разъедает гулкий звон разбитого стекла. Это была всевозможная посуда, попавшаяся под руку. А ещё эти недолгие, короткие, но довольно громкие маты, обращённые неизвестно кому.

Старк резко дёргаться, закрывая собой хрупкого мальчишку: ещё бы чуть-чуть и довольно крупный осколок и попал бы в полупрозрачное, но такое чёткое лицо.

— «Это переходит всякие границы» — думает Старк, понимая, что защищал пустоту перед собой.

Он боится. Он уязвим и беззащитен.

А ещё он обречен навеки быть одиноким, даже когда его кости вскроет время.

Месяц шестой.

(Тони Старк).

«Смысл в том, что смысла нет, » — уверяет себя мужчина, когда лопата в сотый раз врезается в землю. Встречая слабое сопротивление.

Они приняли это решение спонтанно. Еще в ту ночь, когда оба очнулись от странного сна, держа в онемевших руках труп мальчишки. Он, как и полагается, был холодным. Собственно, сказать о Питере Паркере, о куске оставшегося после него отвратительного и испорченного мяса, сказать было больше нечего.

Сейчас нужно было лишь исправить содеянное и сделать землю более мягкой. Взрастить здесь вкусно пахнущие цветы, которые будут пёстро выглядывать из своей стеклянной колбы.

Это глупо, но Тони устал умолять. Он плюнул на всё и нажал на «красную кнопку» в мозгу, потому что мог. Потому что не хотел, чтобы этот мальчишка просто спал в земле. Он заслужил хоть каплю воды-тишины, да хоть целый кубок вина-уважения.

Поэтому, чтобы хотя бы попытаться, Тони успел урвать сладкий кусочек его, Старка, естества: безразличие. Это не что-то ненормальное, это то что нужно было прямо сейчас, потому что… По-другому он бы не справился.

(На самом-то деле, он ведь просто очередной трус и ему настолько страшно, что глаза разлеплять посреди ночи ему не хочется, даже когда сняться кошмары)

Земля под ногами не ощущалась как гигантский магнит, притягивающий людей-вредителей к себе, нет. Земля ощущалась просто землёй. Почвой, внутри которой располагались бесценные знания предков, что замело вековой пылью забвения. Всё это оставалось под ногами, забивалось в прорези в подошве обуви, летало в воздухе, соринками забивалось в щели… Старалось выжить так, как только было возможно.

— «Не забывайте… Н-не з-забывайте о нас-с!» — Шипят маленькие частички пыли вокруг, пробираясь даже внутрь самого человека, оседая где-то в лёгких и засоряя организм бесполезным лишним мусором.

Вселенная блистала и Тони так хотелось, чтобы вместо глупых строчек песен, что ворковали капельки-наушники, мир подарил ему плевок. Размашистый и огромный по своим размерам. Чтобы чёртова комета или хотя бы маленький метеорит врезался в него, унёс бы их со Старком жалкое существование в иной мир, при этом не оставляя на Земле ни следа. Потому что эта планета, шар в бесконечном космосе вертящийся вокруг своей оси, не заслуживает на себе даже намёка присутствия Тони Старка.

Тони было стыдно? Да.

(он ведь только понял, каково быть «любимым»)

Старк сожалел? Уже нет.

Тони хотелось умереть? Да.

(он ведь так себя ненавидел)

Старк исправился? Конечно, нет.

Они всегда были разными, хоть и являясь, по сути своей, одним человеком.

Тони смотрел на ночное небо, докуривая последнюю сигарету из восьми ранее существовавших в пачке. Всё было бесполезно. Пусто и незначительно. Все эти попытки… склеить самого себя — абсолютная галиматья.

Старк тихо гоготнул этим рассуждениям его «второй половины» и, свернувшись мрачным клубочком где-то на задворках истинной паники, уснул. На самом-то деле он действительно был поражён. Для Тони, слабого и вечно спящего, такая мозговая активность (да и живость в принципе) была не характерна. Обычно он не подаёт признаков собственного существования, находясь в собственно созданном сне и выходит из тени только в самые критические, смертоносные, редкие моменты.

Видимо, на этот раз он сломался. Окончательно и бесповоротно.

Где-то в чёрном океане бездонного неба блеснула звезда, пролетая мимо. Рассекая небесную гладь, она полосой тянулась к облакам, скрываясь за ними. Лёгкий ветерок подул в лицо, цепкими пальцами пробираясь под одежду и оставляя там ожоги холода.

Тони грустно усмехнулся и обернулся, стараясь при этом сдерживать тошноту в пределах горла, поворачиваясь к вырытой им яме. В глазах стояли слёзы, застывший ужас и… чернила этой ночи. Они мешались с тоской, безмерной и всепоглощающей. Звёзды, застывшие в его глазах взрывались и больно врезались в сетчатку.

Тони на миг показалось, что его накрыли пищевой плёнкой и сунули в духовку. Было больно, чертовски больно. Лёгкие взрывались, а сердце болезненно сжималось. Он схватился свободной рукой за горло. Словно при замедленной съемке окурок выпал из дрожащей руки, а колени врезались в теперь мягкую, податливую землю.

Слёзы застыли, не желая выплёскиваться; перепачканный грязью мальчик лежал неподвижно и будто бы умолял: заберите меня отсюда, мистер Старк, заберите!

И Тони забрал его, устрашаясь насколько мальчик холодный.

Тони Старк не любил Питера Паркера тогда, когда повсюду чувствовал такой родной запах младшего.

Идея записать последнее послание Старку показалась Питеру невероятно заманчивой. Ему хотелось бы посмотреть на то, что стало бы с этим человеком после того, как он увидит его «призрак».

Питеру хотелось бы показать себя в лучшем свете, но…

Долгое время, крутясь подобно волчку около зеркала, он заметил в себе трещину. Уже давно раскрывшуюся и извергавшую из себя бурую кровь с гноем: остатками его надежд. Осколок застрял в его груди. Он упрямо прорывался сквозь кожу. Целясь прямо в сердце, прямо в самый его центр.

Это — ужас и страх.

А ещё желание быть неживым.

Black bird, black moon, black sky, black light

Чёрная птица, чёрная луна, чёрное небо, чёрный свет…

Black, everything black

Чёрное, всё чёрное!

Black heart, black keys, black diamonds

Чёрное сердце, чёрные ключи, чёрные бриллианты,

Blackout, black, everything black

Это затмение, тьма, всё чёрное,

Black, everything, everything

Чёрное, всё, всё [5]

Долго работать над созданием сценария собственного монолога, обращённого к Старку, Питеру не приходится. Слова нитями переплетаются в его руках сами, словно умоляя использовать именно их. Сами словно просят и кричат в уши, шепчут: «да-да, малыш, всё именно так».

Питер не отвечает им тому, что не хочет слышать.

Он не боится того что произойдёт, по его «графику», через три дня.

Шелест собственного голоса в голове звучит странно. Он словно надорван, а из горла всё чаще вырываются жалкие попытки кричать. Что именно, вообще-то, Питеру без разницы. Главное не сдерживаться и не устрашаться собственной тишины. Той, что заполняет все клетки мозга разом, когда ночью назойливые мысли пропадают и он остается один.

Без единой возможности произнести хоть слово, парень просто молчит, свернувшись в позу эмбриона под одеялом. На другой стороне одеяла холодно и тепло уже никогда не будет. Иногда, в самые отвратительные ночи, когда так хочется чувства огня внутри, Питер плачет.

Не от одиночества и того, что он не видит выхода. Совсем нет. От того, что он жалок в собственных, отчасти, (как ему самому кажется) капризных желаниях. От того, какую боль ему приносит собственное существование, он сам и Тони Старк. От того, что эта смоляная яма утаскивает его к себе навсегда.

Позорная жажда почувствовать на себе хотя бы крупицу внимания побуждает его встать и идти по тёмным коридорам. Ноги сами приводят его не туда, куда стоило бы приходить. Но здесь, в комнате Старка, воздух кажется чище, темнота — светлее, а кровать… Хотя бы на градус теплее.

Месяц седьмой

(Тони Старк)

Будь он большим толстым котом, этот запах стал бы его валерьянкой.

Он катался бы по полу в луже собственных слюней, а хозяин мягко чесал бы его за ушком. Потому что кто может устоять перед пушистым комком счастья у тебя в ногах и пройти мимо, даже его не коснувшись?

Правда, на Тони Старка этот эффект «валерьянки» точно пропорционально противоположный. И это до смертельного хохота уморительно.

Серьёзно, аромат нежного, но колючего цветка заполняет лёгкие и от этого кажется, будто бы его заперли либо в парфюмерном магазине, либо в оранжерее, либо в крохотной… бутылочке. Да-да, как милый такой, знаете, кораблик.

С ними ведь именно так поступают, верно? Долго трудясь над этим произведением искусства. Поставят его на полку, и теперь любуются проделанной работой. Периодически вытирают от пыли, проверяют состояние, носят на выставки…

Старк тоже так с собой поступал.

Вытирал лишний осадок вины на полках.

Строго по расписанию: три раза в день. Любая человеческая самочка в радиусе (это, в общем-то, неважно, практически каждая готова) досягаемости — ваше развлечение и забытие.

Делал влажную уборку, целью которой было смыть с себя всю тягость собственного существования.

Как доктор прописал, — за стаканчиком/рюмочкой/бокальчиком/бутылочкой чего-нибудь крепкого, желательно несколько раз за вечер.

И, естественно, не забывал затыкать самое при самое важное — Тони. Он хныкал и топал ножками, совал пальчик в рот и пускал слюнки на слюнявчик, но ничего сделать уже не мог. Давно не мог.

Запах Питера Паркера уже пропитал весь дом, даже не оставив места для родного и такого привычного: разложения, гноя и прочего-прочего. Теперь казалось, что весь особняк Тони Старка — ботанический сад.

Только здесь нельзя ходить без противогаза.

(который, кстати, даже не сможет им помочь, Старк в первые дни пытался)

Его, Питера, аромат атласными лентами сковывал тело, словно не позволяя о себе забыть.

«Привет, мистер Старк…»

Он проникал в самые потайные места, вороша сны и устраивая там полнейший хаос.

«Нет, мистер Старк, мне больно!»

Мягкий и сладкий, такой родной, забытый искаженный.

«Умерьте пыл, мистер Старк.»

Пьянящий и проникновенный, дурманящий и кружащий разум в волшебной дымке.

«Опять будете бить? Предсказуемо от такого неуравновешенного как вы.

Вам. Нужно. Лечиться.»

А вообще, Старк считает, что всё это: эта боль, эти немые крики, эти ссоры и вот этот бесконечный поток бесполезного мусора в голове — сплошное безумие.

Отчасти, он даже прав. Питер унёс своей смертью не маленький кусочек, соринку, пылинку, частичку, осколок сердца, нет. Он отнял у него нить, что связывала Тони и Старка между собой. Ту самую, за которую они так отчаянно цеплялись, стараясь не разорвать свой — ничтожный/отвратительный/гнилой/пустой — образ человека.

Всё это — наследие (малыша) Питера. Паркера.

Мальчик, что сниться, кажется явью, чудиться сладкой мукой галлюцинаций.

Тот, кто мёртв, кому уже не вернуться.

Он всё ещё не верит в произошедшее, даже спустя такое количество времени. Да, Старк принял смерть мальчика, но не понял её глубокий смысл до самого конца. В смысле, ему действительно страшно за самого себя, когда ночью он чувствует, как по рукам стекает чужая кровь, когда горло словно обвивает верёвка. И когда приступ удушения и паники сходит на нет — Старк хватается за ткань футболки, насквозь пропитанной собственным солёным потом. И податливый материал рвётся, а взгляд сам по себе судорожно устремлён на реактор.

Для Старка реактор стал куда менее важен после того, как он лишился чего-то, над чем можно было бы властвовать. В его руках до сих пор покоится целый Мир, ведь он — чёртов Тони Старк — человек, способный взорвать Землю, при сильном желании. Но это всё не то. Сейчас перед ним в зеркале отпечатывается образ человека, который, наконец, спустя годы и десятилетия, — падает. Обвивает руки вокруг талии, дрожит и просто пытается просто дышать так, как могут сотни других таких же людей вокруг.

«Ты так устал, так устал…»

Он облизывает губу, собирая кончиком языка выступившую кровь и думает, что сегодня тоже не его день. Он думает о том, что «завтра» уже наступило и «сегодня» надеется не успеть встать с кровати после очередного кошмара, не увидев реактор и его блеск.

(Авось повезёт и тот, наконец-то, потухнет.)

Всё это — остатки (малыша) Питера. Паркера.

Мальчик, что заставил сердце вновь биться.

Тот, чьим глазам уже не увидеть Солнца.

Он снова проводит рукой по блестящему кругу под одеждой. Это чувство обреченности не сравнить ни с чем, кроме удовольствия. Да, в какой-то извращённой степени Старк чувствует, неясное для Тони, удовлетворение от водоворота событий, куда его утащила цепкими пальцами Смерть его мальчика.

Осторожно, словно на пробу, пальцы пробегают по коже, усеянной паутиной синих, уродливых, нитей. Это ужасно и совсем скоро придёт этому конец. Но Старк сейчас думает о боли, пронизывающей всё его тело, словно мясо насадили на шампур.

«Ты же ещё не забыл, как пахнут розы, нет?»

Эту тупую, колкую боль всегда преследовало нечто большее, чем просто освобождение. Это окрыление, заставлявшее снова почувствовать то ребячество, ту детскую простоту, ту маленькую сладкую ложь родителям касательно травмы на коленках и ту детскую обиду на отца, ту безукоризненную любовь к матери. Воспоминания, постепенно выгоравшие из памяти — вот якорь, за который он крепил свою лодку последние годы жизни, упрямо стараясь грести дольше.

(оставаясь при этом, увы, всё на том же месте)

Всё это — отчаяние (малыша) Питера. Паркера.

Мальчик, что так важен в щепки раздробленной душе Тони Старка.

Тот, кого возвратить так отчаянно страшно и желанно хочется.

Когда Старк засыпает в ванной комнате, он не ждёт того, что попадет куда-то, где нет запахов. Его тело прямо сейчас мирно спит, погружаясь в воду и приближаясь к смерти шаг за шагом, а он бежит в сторону заката. Заливисто смеяться у него не выходит, так что остаётся только сухо улыбаться. Здесь нет ни окон, ни дверей. Здесь так же нет ничего, что могло бы напомнить ему о том, что потеряно, что найдено и что будет приобретено.

Только он и пустой, пустынный пляж. Золотой, чистейший до невозможности, песок неприятно ощущается на голых ступнях, но ради такого момента можно и потерпеть. Солнце, застрявшее диском в голубом небе, с презрением облизывает спину жаркими лучами, побуждая снять с себя кожу. Это решение кажется правильным, но Старк решает пока к такому отчаянному методу не прибегать. Пока.

«Мир остался таким же ванильно сладким, не находишь?»

Старку не кажется, что он попал в Эдем. Он понимает, где находится уже тогда, когда сам начинает задыхаться от того, что просто бездумно шёл. Просто брёл по бесконечному пляжу вперёд, изредка слыша под ногами хруст. Старк просто продолжал идти, ровно до тех пор, пока не понял — он в воде. Он далеко от суши, он без Тони, и он больше не хочет идти обратно.

Тело тонет. Он — нет.

Старк не задыхается и не барахтаться в воде. Он просто безвольно, равнодушно даже, погружается в черноту водной глади. Он смотрит на то как из его рта выплывают последние пузырьки воздуха и спокойно, устало закрывает глаза.

Старк плавно опускается на дно и медленно гниёт.

(здесь всё такое искажённое и неаккуратное, словно аппликация в детском садике)

Месяц восьмой

(Тони Старк)

Мужчина сложил руки за спиной, широко распрямив плечи. Осознание того, что он всё-таки смог сделать то, что сделал не приносило ему ни радости, ни грусти. Скорее подводный камень, прикреплённый абсолютно добровольно годами жизни к ногам, словно зарылся под землю ещё глубже. И это, как не пугало, так и не радовало.

«Старк прекрасен. У него загрубевшая от постоянной работы кожа на руках. Боже, я в восхищении от этого удивительного человека. Вокруг мистера Старка эта аура, знаешь… Чёрт, всевластия. Да. Именно его. От него даже пахнет как-то по-особенному. Будто воздух вокруг него заполнен чертовым афродизиаком. По крайней мере, для меня уж точно.

(ну, и, как минимум, — для всего остального мира).»

Тони мог бы часами наблюдать за водой. За тем, как отлив сменяется приливом, как волны бушующей стихии бьются о камень, долго и упорно сглаживая острые грани скал в гладкую поверхность подводных пещер и тайников. Это действительно потрясающе. Природа столько усилий тратит на то, чтобы подчинить своей воле не подчиняемое, не прогибаемое и нерушимое… Зачем?!

Этот вопрос всегда оставался для Тони открытым.

«Я люблю его с самого рождения, наверное. Вообще-то, это бред. Но, знаешь, если бы я мог стать дождём, я бы мог соединиться с сердцем одного человека. Ведь дождь соединяет, разлучённые на век, небо и землю [6]»

(и насколько же мне было бы больно)

Одежда летит прочь. Буквально.

Бесполезный теперь пиджак падает на воду, на секунду оставшись на поверхности. Будто обдумывая, остаться в живых или быть съеденным яростными волнами. Естественно, выбора у него нет, так что приходится покориться второму варианту.

Тони смотрит на то, как волны бьются о скалы, словно желая не просто покорить: дотянуться пальцами до человека, стоящего к краю так близко, как только можно. Собственно, да.

Тони готов отдаваться и подчиняться.

Он чувствует себя сегодня слабым, мельчайшим бельмом на глазу, которое так сложно увидеть, если не приглядываться слишком сильно. Сегодня он хочет быть покорённым. Он растоптан в крупные, он раскрошен в мелкую крошку, он разложен на атомы. Он разделён на двух разных/одинаковых людей.

Так пусть стихия унесёт его прочь.

Потому что он не заслуживает большего

«Эрих Мария Ремарк сказал, что стараться забыть кого-то — значит всё время о нём помнить. Так вот я не забуду Старка даже если меня сотрут в порошок. Даже если безумец решит убить меня. Когда я умру, когда петля обнимет меня своим удушьем, своей свободой. Я не забуду вас, мистер Энтони Эдвард «Тони» Старк.

(искренне надеюсь, Вы сделаете тоже самое касательно воспоминаний со мной)»

Он швыряет собственное тело в воду резко, не задумываясь о последствиях. Тони забросил Старка в свой «багажник», убивая в нём все стремление, быть… Просто быть.

Да, он словно губка впитал всё, что только можно от его призрачного «контроля» и теперь здесь он босс. Ему всё подвластно. Точно так же, как сейчас прекратить бороться. Он же обещал.

Себе.

Что всегда будет винить только себя.

Питеру.

Что исправиться, будет лучше.

Старку.

Что выпрыгнет в любое открытое окно.

Тони Старк не любил Питера Паркера тогда, когда ради Питера пошёл к психиатру, хотя тех всегда ненавидел.

Питер не захочет это знать, но он счастлив. Искренне и бесповоротно влюблён. Старк проводит рукой по его спиной, пальцами пересчитывает его рёбра, словно впервые целует его… Нежно, до поднимающегося вихря бабочек в животе. Они пляшут и щекочат его внутри, а он — восемнадцатилетний мальчишка, влюблённый до того, что уже не может вспомнить тот момент, когда сильные руки утаскивают его не на ту стадию в отношениях.

Всё таки он — Питер Паркер, маленький человечек на шахматной доске Жизни, стажер Энтони Старка.

Это — удивительный опыт в жизни.

Никаких поблажек и никакого отдыха.

Это — отпечаток где-то внутри него самого.

Маленький, слегка заметный ожог, прямо под сердцем, в нём самом и везде, где только можно дотянуться.

With the birds I'll share

Лишь с птицами я буду разделять

This lonely view

Эти одинокие пейзажи

Soft spoken with a broken jaw

Спокойно разговаривать можно и повредив челюсть

Step outside but not to brawl

Выходи, но только без крика,

Autumn's sweet we call it fall

Прелесть осени мы называем падением [7]

Питер понимает, что под всей этой завесой «романтики» есть что-то инородное, чужое, холодное, искусственное. Слишком поздно, правда. До этого он слепо ступает по осколкам стекла босыми ногами, не заботясь о боли. Паркер по щенячьи машет хвостиком и стонет, когда его чешут за ушком, ему нужна лишь любовь того, кого любит он. Последствия не так уж и важны.

Питер упирается в широкую спину и думает, что вот он — «за ним, словно за каменной стеной» — тот, за кого можно спрятаться от дождей. Но мальчик наивен, он ещё не знает, что позже сам станет молить почувствовать слёзы дождя, да хоть вылакать их из луж языком. И он, стыдно признаться, — жалеет. Его грусть по вкусу напоминает мятный чай, по запаху — рвоту, по ощущениям, — словно он становиться пылью.

Когда дверь с треском захлопывается и его швыряют на постель.

Когда струна в душе лопается.

Когда надежды на то, что это — дурной сон, отметаются в сторону.

Когда он не сомневается.

Когда он понимает, что всё точно пошло совсем не так, как должно.

Именно тогда, в тот позорный момент, в ту злосчастную секунду, он трещит по швам, мотаясь из стороны в сторону, словно бушующий дикий зверь. Он понимает, что смирение и принятие — лучшее из доступных благ.

Больше не будет больно и плохо,

Сегодня не кончится никогда [8]

Его пальцы цепляются за чужие плечи, ноги притягивают шумно дышащего мужчину ближе к себе. Хотя, куда уже ближе? Старк уже внутри него, Тони сам стал его частью, он гладит его и целует, выбивая ведь воздух из почерневших от сырости лёгких.

Ему кажется, что эти моменты жизни — бесценны.

Когда их взгляды встречаются. Когда их сердца стучат в заточении рёбер в унисон. Когда они стонут, от накатывающего удовольствия и будто проникаю друг другу языками в самые глотки, сплетаясь в диком танце языков…

Всё это то, чего нельзя терять. То, что невозможно забыть.

Между выдохом каждым и вдохом

С неба летит звезда.

Разбитый, как тарелка, брошенная на пол во время ссор, он не мог продолжать терпеть это. И, как ему тогда показалось, самым оптимальным решением было предаться забвению. Но не уходить далеко, а упереться о защитную стену и идти туда только с ней.

Забвением для него стали сигареты. Их дым так успокаивал, заставлял забыть горести и уйти, лишь на миг, в полнейшую тьму. Будто сигаретный призрак забирал с собой наверх, туда, где живут ангелы, всё отчаяние. Высасывая, кстати, ещё и жизнь в придачу.

Эта крошечная полоска жизни, атласная поверхность ленты его Судьбы. Она алая как розы и кровь. Обратная сторона — прозрачна. Ровно, как и стекло окон, из которых он смотрит на бурлящие волны. Паркер проводит рукой по прозрачности его клетки и та скрипит под пальцами.

Ровно, как и нить его Судьбы, бесцветные слёзы обжигают холодом льдов кожу.

Облачко дыма медленно растворяется над его головой, оседая в лёгких. Зажатая ранее в зубах сигарета тушится о ладонь. Парень не мигает, не говорит, не скулит. Он давно перестал чувствовать боль от таких вот влияний на собственную кожу.

Гаснет звон последнего слога

И шкатулка вопросов пуста.

Ему хочется это прекратить, выбросить мысли из головы и швырнуть собственный дневник в мусорный ящик. Смыть последний приступ в унитаз, вымыть руки от шрамов и забыть. Просто отпустить желание покинуть мир и улыбнуться. Как тогда, как в первый раз.

Полюбить Старка заново.

Да, он делал ему так больно, как никто другой. Он ломал его, забывая сшивать свою игрушку обратно. Он бросал его, но Питер всегда умел разглядеть в небе звёзды. А ведь их окружает непроглядная тьма.

«Может быть, это всё-таки виноват я. Думаю, так оно и есть. Я привёл его к бешенству и чувству полного тотального уничтожения. Это я стал между ним и Тони (странно звучит, если честно). И не будь я таким, какой я есть, то всё было бы лучше. Старк любил бы меня, вначале он ведь это показывал. Я же не так плохо разбираюсь в людях? Нет, кажется. Он бывает плохим, ужасным и отвратительным. Но только я виновен в том, что теперь он бут его и безумным»

Больше не будет больно и плохо,

Сегодня не кончится никогда.

Не виси он сейчас в петле, он изменил бы немногое.

Он выпил бы что-то крепкое (помимо виски Старка), он бы ещё раз принял душ понимая, что им не очистить тело от зуда и невероятной сухости. Он налепил бы на синяки пластыри, а рот заклеил бы скотчем. Чтоб не слышать собственного хрипа от удушья.

И он вернулся обратно. В эту ужасную муку старушки смерти. В эту, по большинству мнений, слабость его духа.

Но парень не жалеет о том, что он так слаб. Червячок боли оплетает его шею, лёгкие будто выгорают и заполняются водой. Как тогда, в далёком детстве, когда он тонул в озере. По глазам капли стекают водопадами, его кожа становиться прозрачней, и он слабеет.

Перед ним не помелькают события прошлого, потому что у него быть только тот, за кого он цеплялся все эти годы. Перед его глазами — Тони Старк. Он все тот же: сонный и дикий, милый и опасный. Невероятный человек, лицо которого вспомнить от чего-то так больно, в глазах которого застрял огонь и страсть.

В карой стали Старка, в его глазах — боль и ярость.

В зелени мяты Тони, в его глазах — пустошь и двойственность.

Питер думает, что успел всё, что хотел. Что все «подарки» он оставил там, где им положено быть.

Последняя мысль останавливается на том, что он хотел бы посетить могилы родителей перед уходом. И, о, если бы он только мог, он хотел бы поцеловать Тони|Старка.

Он измученно улыбается, но уголки губ предательски теряют последний смех в безразличии. Хрусталики зелёных глаз тускнеют, отдавая яркие краски Миру, взамен приобретая у него бледные оттенки кожи и пёстрый поцелуй плотной верёвки, проступающий теперь сильней и отчётливей.

Месяц девятый/десятый.

(Тони Старк)

Его медленно гниющее тело поедают рыбы, раз, за разом очищая этим его душу от беспокойства. В последнее время, закрывая глаза, он отчётливо видит Тони и то, как он прыгает. Шаг за шагом и приближается к «перестройке» самого себя, и Старку бы тоже не помешало, но…

Какая теперь-то разница? Его бросили, о нём забыли.

Зато теперь он точно полезен. Рыбам.

Они подплывают к его телу; они повсюду и их не существует одновременно. Они, протискиваясь своими скользкими телами меж костей, настойчиво едят его внутри и снаружи. Спят в остатках его черепа, строят дома в его рёбрах, так удобно похожих на пещеры и водные впадины, что заполнены песком и грязью.

Сквозь глаза, теперь полностью отсутствующие, прорастают водоросли всевозможных оттенков и видов. Они тянуться в верх, к жалящему солнцу, к питательному воздуху. Пальцы-стебли практически касаются неба, но плавно опускаются обратно вниз, покорно нагибая спины и вверяя себя подводным течениям. Потому что корни-ноги удерживают их от необдуманных последствий, отчаянно цепляясь за скелет, так вовремя подвернувшийся.

Это — выживание.

Черепная коробка раздроблена временем, но Старку она всё равно не приносила никакой радости, так что рыдать тут не из-за чего. Хоть и жалко, хотя бы совсем чуть-чуть. Он ведь мог миру подарить нечто большее, чем вот эти вот кости, на дне собственного сознания.

Словно волны, минуты проскальзывают слишком быстро. Это словно трясина, засасывающая его к себе. Под ногами не чувствуется ничего, ровным счётом — ощущение скованности. Тело погружается в черную смоль ночи, оно немеет и больше не восприимчиво к боли. И это, отчасти, — прекрасно. Но только отчасти.

«Больше не такой крутыш и величественный орёл Америки.

Защитник Тони-хренов-Старк.

Я подумал, что роль саба тебе пойдёт больше, чем дома»

Он чувствует себя Артаксом*. Жаль только, его никто не будет оплакивать. Даже больше, мрачный_Тони_Старк смениться нормальным_Тони_Старком и это всех устроит. Потому что мир устроен именно так. Рано или поздно, все изменения люди сочтут за благо. На оптимистах держится мир.

Сейчас Старк — реалист. И он говорит: «мне не выбраться, пока Тони не захочет».

Он не сражается уже давно, даже не помнит, когда в последний раз хотя бы двигал пальцем или пытался вздохнуть. Старк не может сопротивляться, — Тони схватил его цепкой хваткой, прижал к стене лицом и теперь всасывается в него, словно вампир. Эта ненаполненность, собственная, до тошноты омерзительная, пустота грызёт его, некогда «ведущего». Теперь на его руках наручники и он лежит безвольной тряпкой на дне морском.

А, ещё его уже совсем-совсем чуть-чуть и не станет.

Тони стирает его.

Все краски и иллюзии утекают быстро и невозвратно, словно песок меж пальцев. Их невозможно различить между тысячами точно таких же в бездонном океане пляжного песка и нельзя восполнить, воссоздать.

Можно было бы сказать «собрать по крупицам», но эти слова неуместны. Ведь Старк сам теперь состоит лишь из крупиц. Собственного пепла и неоправданного гнева.

Родители были бы им разочарованы.

И эта мысль — единственная, заставляющая чувствовать грусть. Терять самообладание и, время от времени, попросту взрываться. Как в прямом, так и в переносном смысле.

У Старка теперь только пустота и чистый лист.

Выброшенный, кстати, на помойку их Мира.

Часы здесь — секунды.

Старк позволяет опустошать себя намеренно; он так устал от всего этого «внешнего» шума, что хочется упасть на землю и, не двигаясь, медленно разлагаться.

Месяц одиннадцатый/двенадцатый.

(Тони Старк)

Тони молчит.

Звуки нагло отказываются в таком сером мире преобразовываться. Язык словно засыхает, а в голове — пустота. Даже перекати-поле замирает, не движется. Лёгкий ветерок прекращает подачу кислорода и Тони мечется на кровати, комкая простынь. Она белоснежная и холодная, как и его мальчик в тот день. Мужчина сжимает горло в попытке сбросить ошейник, но не может — его уже давно нет.

I am not the only traveler,

Я не единственный странник,

Who has not repaid his debt.

Который ещё не отдал свой долг.

I've been searching for a trail to follow again,

Всё это время я искал дорогу обратно к тебе,

Take me back to the night we met.

Верни меня в ту ночь, когда мы встретились [9]

Тони молчит днями и ночами, молчит в своих мыслях и в холодных взглядах, молчит опустевшей душой и сердцем. Тони попросту, нечего сказать. Его сгрызают головные боли, его тянут на обрыв лианы шрамов, его окольцовывают под глазами кошмары. Его поедают собственные страхи.

Он так уязвим, что хочется забиться где-то в угол и замуровать себя в молчаливых стенах.

Он рушится как заброшенный дом на окраине города. Его стекла сворованы или сломаны, его квартиры грязны и полны тех, кого сюда не звали. Он покрыт пылью. Тут и там — стены покрыты уродливыми, местами, прекрасным и изящным граффити. Их едкого оттенка полосы тянутся от потолка до пола.

And then I can tell myself,

Я спрашиваю себя снова и снова,

What the hell I'm supposed to do.

Что же, черт возьми, мне делать..

And then I can tell myself,

И если бы можно было вернуть время назад,

Not to ride along with you.

Я сказал бы себе: «Не влюбляйся в неё».

Яркие цветы украшают разруху словно пластыри — закрывают своими телами пятна бурой спёкшейся крови. Ровные цитаты покрываются пылью, но то ничего. Их всегда можно оттереть и написать что-то совершенно иное, новое в его чёрно-белом мире.

И это единственное удивительное в нём. Всё остальное — иссохло, растворилось в ночной тишине. Отблески некого «величия» теперь лежат в самых закутках, медленно становясь всё той же пылью.

Он чувствует себя забытым кактусом на подоконнике — вся влага, делающая его сильным и бодрым, иссохла и испарилась. Осталась только противная колющаяся оболочка. О нём забыли и спутали с другим.

I had all and then most of you, some and now none of you,

Ты всё, что было в моей жизни, а теперь у меня ничего не осталось,

Take me back to the night we met.

Верни меня в ту ночь, когда мы встретились.

I don't know what I'm supposed to do, haunted by the ghost of you.

Я не знаю, что мне делать, твой образ следует за мной повсюду.

Oh take me back to the night we met.

Прошу, верни меня в ту ночь, когда мы встретились.

И Тони молчит, когда Пеппер тормошит его за плечо в пустующем конференц-зале, молчит, когда Хеппи привычным жестом прикрывает его от назойливого фаната, молчит, когда внутри него всё рушится.

«Конструкция сломалась,» — произносит в голове шершавый голос Барнса.

Тони кривиться. Никчемное напоминание о прошлом уничтожает, выжигает в нём остатки того, что можно было бы назвать словом «самообладание». Где-то там, внутри, с треском и эпичным «БА-БАХ-БАХ-БААХ!!!» на землю падает в щепки разбитая несущая стена. Вместо неё — Марианская впадина, глубоководный солёный океан, ямы атомных взрывов, бурлящие кратеры вулканов.

Да что угодно, вот только теперь — опустошённое и совсем сухое.

Вершиной всего этого внутреннего «опустошения» становится последний глоток виски, залитый в рот для успокоения. Если и есть между ними со Старком что-то общее кроме обманчивого обаяния, так это тягость к алкоголю и ненависть к психологам.

Она пошла с детства и вспоминать это настолько больно, что лишь при упоминании где-то, в любом имени и месте «Стива Роджерса» выбивает его из колеи. Буквально. Он может слететь с катушек, а чтобы успокоиться — сигануть со всего разбегу в ледяную воду.

Потому что он — Тони чертов Старк. И это значит, что ему позволено, на радость пытливым репортёрам, очень многое.

Но, вопреки всему, Тони перешагивает порог кабинета.

Здесь, как и во всем остальном мире, в воздухе летает запах горечи. Краски будто кто-то аккуратно вылил в раковину и те скрылись в бесконечных кишках труб. Собственно, так только для Тони.

When the night was full of terror,

Когда ночь была полна ужасов,

And your eyes were filled with tears

А твои глаза наполнились слезами,

When you had not touched me yet,

Когда ты еще не коснулась меня,

Oh take me back to the night we met.

О, умоляю, верни меня в ту ночь, когда мы встретились.

Для остальных — на нём галстук, невероятно давящий на шею, а кабинет выполнен в бежевых и коричневых тонах. Он заходит без стука, уже зная, что сейчас в его голове будут капаться точно так же — ударяя по больным точкам и вскапывая гнилую землю.

На его губах застыла грустная усмешка, а глаза, хоть и безвольно, ищут выход из этой бетонной коробки. Разум очерствел, не дав расслабиться и привыкнуть к новой обстановке. Старк где-то в глубине покрыт тонкой коркой отчаяния. Он скребется, наивно стараясь вылезти из своего океана слёз и понять, что же пошло не так. Когда Король стал Лошадью.

Тони выдыхает. С этим нужно разобраться позже.

«Побег нельзя допустить»

Мужчину не интересуют рыбы, запертые в большом аквариуме с левой стороны от него. Взгляд цепляется только за молодую девушку с кожей цвета какао. На ней нет очков, но карие глаза от чего-то кажутся стеклянно-прозрачными. Она сидит в мягком диванчике, положив одну ногу на другую. Её каштановые волосы собраны в хвост, но это не спасает одну прядь, которая вырвалась из заключения заколки.

— Мне сказали, вы — лучший вариант, мисс Джонс, — произносит он после мягкой улыбки и короткого кивка.

— Кто же, если позволите узнать? — В её глазах на секунду, всего на мгновение, читается смятение, но оно падает в глубь зрачка, когда он чётко произносит:

— Стив. Тот, который Роджерс.

Больше они не говорят о нём. На первом приёме они вообще практически не говорят. Слова льются бурым потоком только из горла мисс Джонс. Тони молчит, он не слушает приёмную дочь своего некогда «доктора». Горечь от его предательства, боль от того, что он выбрал этого… Баки. Баки Барнса, а не его — Тони Старка, даже после того, как тот уничтожил его детство, буквально по кусочкам разобрал его семью… Всё это было не тем, о чём хотелось сейчас думать.

Но воспоминания всё кружились вокруг него и кружились, назойливой стаей мотыльков проникая в сознание. От них хотелось избавиться, отрезать их крылья и, заперев их в банке выбросить в море. Пусть их сожрёт стихия, лишь бы не он.

За пределами своего мирка он слышит что-то монотонное и стандартное. И это, эти бесполезные разговоры с Мишель изо дня в день чем-то помогают. И они оба не верят в происходящее.

Но Старку становиться вдыхать легче, а Тони — проще дышать.

И они чинятся. Идя рукой об руку, переплетая пальцы и не стесняясь влюбляться.

(В пустоту и дуло пистолета)

I had all and then most of you, some and now none of you,

Ты всё, что было в моей жизни, а теперь у меня ничего не осталось,

Take me back to the night we met.

Верни меня в ту ночь, когда мы встретились.

I don't know what I'm supposed to do, haunted by the ghost of you.

Я не знаю, что мне делать, твой образ следует за мной повсюду.

Oh take me back to the night we met.

Прошу, верни меня в ту ночь, когда мы встретились.