И Н Т Е Р Л Ю Д И Я

Д О Г О В О Р Ё Н Н О С Т И

Гарюн не нравится Сонми. Ей не нравится любая Кумихо, но из всех Кумихо, с которыми Гарюн сражалась, Сонми не нравится ей больше всего.

Гарюн впервые встречается с Сонми, когда ей двадцать два года. Из всех колдуний Чунмаыля она подаёт наибольшие надежды, и именно ей было суждено сражаться бок о бок с Самджокгу. Она молода, могущественна и глупа. Она выросла на легендах о Таджи и Самджокгу, о бездушных монстрах с руками и ртами в крови, о борьбе за справедливость и укрощении зверей.

Только вот Сонми не зверь.

Она симпатичная. Нет. Она красивая. Она смеётся громко и беззастенчиво, напевает себе под нос, когда думает, что никто не слышит, бегает по лесу босиком и пахнет цветами пав­ловнии и поэзией. Словно новичок, Гарюн падает жертвой её чар, как опадают лепестки цветов в конце весны. Последнее, что она видит, это улыбка Сонми. Она не знает, что произошло потом, но когда она приходит в себя, она ещё жива, Кёнсан ещё жив, и Сонми, к сожалению, тоже ещё жива. После этого инцидента они ещё неделями сердятся и осторожничают. Это был первый и последний раз, когда Кумихо удалось околдовать Гарюн, и это было жутко, и пугающе, и до ужаса расслабляюще и просто нечестно.

Когда они встречаются вновь, Гарюн тридцать пять. Она старше, сильнее, она более опытная колдунья. Она мать. Сонми не изменилась. Она могла бы прожить двадцать вёсен, или тридцать, или сорок, или две тысячи, и она будет выглядеть всё так же. Невозможно красивый вольный дух, словно ветер, играющий с волосами, или первый распустившейся в этому году цветок.

Они преследуют юную Кумихо, которая убила мужчину в деревне на юге. Он увлекался азартными играми и бил свою жену, но он не заслуживал смерти.

— Даже если и заслуживал, — говорит Кёнсан, его лицо искажено сердитой гримасой, — у них нет никакого права играть в судей и палачей, когда дело касается жизней людей.

На самом же деле он имеет в виду, что Кумихо должны оставаться лишь хладнокровными убийцами, бездушными монстрами, потому что если они не будут таковыми, если у них есть этика, есть угрызения совести и чувства, то кем это делает тех, кто убивает их? (Хладнокровными убийцами. Бездушными монстрами.)

Кёнсан гонится за этой юной Кумихо по лесу и приводит её прямо в ловушку Гарюн. Её ло́вчее заклинание почти смыкается вокруг Кумихо, но перед Гарюн возникает видение с длинными вишнёвыми волосами, широкими глазами и кожей, словно белый селадон, и затем разбивается, как стекло о камень. У Гарюн есть только секунда, чтобы подумать, что пошло не так — всё-таки её заклятие было безупречным — прежде чем Сонми возникает посреди поляны; её глаза сияют золотом в свете заката, её серебристые хвосты отражают последний свет уходящего дня.

Кажется, будто время остановилось.

Она так близко, достаточно близко, чтобы Гарюн могла пересчитать её реснички. Когда она смотрит на Гарюн, она больше похожа на лису, чем на человека, и она выжидает, пока та сделает ход: нападёт или убежит.

Гарюн видит Кёнсана в паре метров от себя. Он не шевелится, и когда она поднимает руки, чтобы призвать свою магию, он мотает головой. Кажется, он говорит не атакуй её. Но у Гарюн тоже есть гордость. Она игнорирует его, взывает к своей магии, видит, как ноздри Сонми вздымаются в возмущении, но она не останавливается.

Нападать на Сонми — всё равно что наседать на гору. Она просто не сдвигается с места, и когда она атакует в ответ, Гарюн чувствует, как земля трескается у неё под ногами. Она оказывается на спине, открытая и уязвимая, и ждёт завершающего удара.

Но он её не настигает.

Сонми ничего не предпринимает даже несмотря на то, что было бы так легко атаковать Гарюн, пока та лежит беззащитная на земле. Она выходит на середину поляны, и Гарюн с Кёнсаном могут только наблюдать, как Сонми приобнимает юную напуганную Кумихо одной рукой. Когда она снова бросает взгляд на Гарюн, в нём присутствует любопытство и, возможно, некоторая насмешка над глупой колдуньей, которая думала, что способна её одолеть. Она обращает взгляд и на Кёнсана, наклонив голову набок, изучая его, и затем они вместе с другой Кумихо оборачиваются в лисиц и исчезают в лесу, оставив за собой клуб дыма.

Они не видят Сонми ещё много лет, но они постоянно слышат о ней. У неё своя стая в Йоджу.

— Они мирные, — говорит им Ынсок, один из столичных колдунов, которые иногда навещают Кёнсана, чтобы передать приказы от Совета Ковенов.

— Или, возможно, они хорошо заметают следы. Они же убийцы всё-таки, — отвечает Кёнсан.

Гарюн молчит. Она встречалась с Сонми дважды, и оба раза Сонми оставила её в живых.

Когда она сталкивается с Сонми в третий раз, Гарюн уже встретила свою пятьдесят вторую весну, и она на пути к старости. Она дома, готовит суп для Кёнсана, пока они вместе смотрят телевизор. В вечерних новостях ведущий рассказывает о серии кровавых убийств в Сеуле. Они знают, кто их совершил. Все знают. От колдунов приходило по меньшей мере шесть посыльных, которые пытались уговорить Самджокгу избавиться от неё, и Кёнсан всё время отказывал, но Гарюн видит, что внутри него разворачивается конфликт, потому что для Кёнсана обязательства и долг всегда были превыше всего. Только вот Суён — королева — слишком сильна. Слишком сильна, слишком жестока, слишком стара. Слишком могущественна. У них нет никаких шансов.

Сонми звонит им перед приходом. Раздаётся звонок, Кёнсан теряет дар речи. Гарюн думает, может ли это быть засада. И это не она.

Они встречаются под сандаловым деревом в центре Чунмаыля. Колдунья, Самджокгу и Кумихо. И первое, что замечает Гарюн, это то, что Сонми выглядит бледной и уставшей. На ней мешковатая одежда, её волосы всклокочены. Стоя в таком виде в нескольких метрах от них, она ничем не отличается от дочери фермера, до невозможности красивой дочери фермера, которая готовится начать очередной рабочий день в полях. Затем она поднимает взгляд, Кёнсан замирает, и на мгновение Гарюн хочет увидеть то, что видит он. Ей хочется знать цвет магии Сонми, её красоту, познать её душераздирающее одиночество.

Но Гарюн — просто колдунья, и она может видеть только свою магию. Она правда настолько прекрасна? хочется ей спросить. Что из этого — затруднённое дыхание, головокружение и подступающие слёзы — эффект от воздействия её магии, чар двухтысячелетнего лесного духа, и что из этого вызвано лишь её красотой?

Она не может задать этот вопрос. Однажды Кёнсан скажет ей, что это была лишь красота Сонми, но не сегодня. Так что Гарюн призывает к своей магии и ждёт, пока Сонми заговорит.

— Я здесь, чтобы договориться, — произносит она.

Без какого-либо приветствия, без объяснения, почему она внезапно пришла сюда, ища встречи со своими естественными врагами, моля о доверии. Она ведёт себя с ними так, словно они всегда знали друг друга, а не встречались лишь дважды и оба раза чуть не прикончили друг друга.

— Мы не ведём переговоров с монстрами, — говорит Гарюн.

Сонми смотрит на неё, и под её взглядом Гарюн странным образом чувствует себя уязвимой и застенчивой. У её дочери уже есть дочь. Морщины вокруг её глаз и губ углубились. Её кости скрипят зимой.

Но впервые с момента, как они встретились (впервые за две тысячи лет), кажется, будто время наложило свой отпечаток и на Сонми. Её лицо кажется исхудавшим, постаревшим. У неё потрескались губы. Однако её глаза не изменились. Они никогда не изменятся.

— Я не монстр, — говорит она, смотря на Гарюн. — Я хищник. Разве вы не хищники?

Она делает шаг вперёд, и Кёнсан встаёт между ними.

— Сколько Кумихо убил он? — спрашивает Сонми, указывая на Кёнсана, но не сводя глаз с Гарюн. (Позже Кёнсан скажет ей, что Сонми не использовала свою магию, но Гарюн могла поклясться, что она была пленена, околдована, будто она снова стала двадцатилетней беспомощной наивной девицей.)

— Почему ему дозволено убивать, чтобы защитить своих, а нам нет? Кумихо, которая не ест, умирает. Мы просто хотим выжить.

— За счёт нас.

— А вы хотите выжить за счёт нас, разве это не одно и то же?

— Я пришёл сюда не для того, чтобы слушать, как ты разглагольствуешь о морали, — говорит Кёнсан. — О чём ты пришла договориться, Сонми?

— Я готова помочь вам избавиться от Суён, — говорит она.

— В обмен на что? — спрашивает Кёнсан, и в это же время Гарюн задаёт свой вопрос:

— Почему мы должны тебе верить?

Должно быть, они выглядят смешно в глазах Сонми, потому что она снова улыбается.

— Отвечая на твой вопрос, — произносит она в сторону Кёнсана, — я собираюсь отказаться от своих сил и прожить остаток своей жизни с мужчиной, которого люблю. Если я помогу вам, всё, чего я хочу, это жить жизнью, которую я сама для себя выбрала.

— Думаешь, это честно, — начинает Гарюн, но Сонми перебивает её нетерпеливым жестом прежде, чем она может продолжить.

Она подносит руку к своему животу, прикрытому мешковатым комбинезоном, и улыбается, выглядя при этом одновременно старой и юной.

— А отвечая на твой вопрос, мне необходимо остановить Суён до того, как она остановит меня. Видишь ли, я беременна.

*

Самджокгу наведывается к ним, когда Бэкхёну одиннадцать и зима только начинает уступать место весне.

Джэх­ван провожает его в гостиную, где в углу сидит Сонми, лениво дёргающая струны каягыма. Она играла на нём часами, пока ждала своего гостя, а Бэкхён молча выигрывал в одной видеоигре за другой, сделав громкость на минимум, чтобы не нарушать её мелодию.

— Почему ты играешь, мам? — спросил он, не отрывая глаз от маленького экрана, и Сонми не ответила, потому что не знала как.

Днём ранее Самджокгу позвонил ей и предупредил, что приедет. И она взволновалась, беспокойно бродила из комнаты в комнату, пока не наткнулась на своего самого старого компаньона среди инструментов — того самого, на котором она играла, когда впервые встретила Джэх­вана.

В глазах людей Хон Кёнсан, возможно, выглядит старым и разбитым. Битва с Суён одиннадцать лет назад сделала его чёрствым и искалеченным, хрупким, словно высохший лист, который вот-вот раскрошится под чьей-то подошвой, но Сонми прожила две тысячи лет, и она повидала слишком много Самджокгу, чтобы думать, что внешняя оболочка что-то значит. Важно только то, что внутри, то, где магия растёт и подпитывается, и у Самджокгу достаточно магии, чтобы отнять жизнь Кумихо, если он того захочет. Сонми опасается его, сейчас больше, чем когда-либо. Сейчас у неё, у человека, нет магии, чтобы защитить себя или свою семью.

Самджокгу хромая подходит к подушкам на полу и неуклюже плюхается на них. Он жуёт свой язык, с любопытством осматривая комнату. И тогда он замечает Бэкхёна, и Сонми прикусывает нижнюю губу — ей следовало отправить его в свою комнату.

— Хённи, — окликивает она его низким и сладким, словно мёд, голосом, который она использует, чтобы заставить его заняться уроками и накрыть на стол. — Маме нужно пообщаться со старым другом, можешь, пожалуйста, пойти в свою комнату?

Бэкхён активно кивает, не отрывая взгляда от игры в руках, и шагает задом к двери, не падая. Ему даже удаётся поклониться перед уходом, пока его крохотные пальчики продолжают быстро перемещаться между маленькими кнопками.

Только лишь когда дверь за ним закрывается, Сонми наконец может выдохнуть.

— Он кажется славным ребёнком, — произносит Самджокгу лёгким, разговорным тоном. В эту игру можно играть вдвоём.

— Он маленький сорванец, но я очень сильно его люблю.

— О, я могу в это поверить. Ради него ты отказалась от бессмертия.

— И я об этом не жалею, — отвечает она резко. — А теперь можешь сказать мне, зачем ты здесь?

Кёнсан смеётся в привычной для стариков манере: брызжа слюной и почёсывая горло.

— Разве я не могу просто навестить старого друга? Так ты меня назвала, Сонми.

— Только вот я солгала, и мы не друзья. Мы никогда ими не были.

— Мы не были друзьями, но когда-то между нами были достаточно мирные отношения, чтобы достигнуть договорённости.

Он выглядит серьёзным. Он выглядит старым. Сонми знает, что она тоже стареет. Она видит морщины, которых у неё никогда не было, на своём лице, когда смотрится в зеркало по утрам. Она чувствует незнакомую усталость в своих костях. Но это то, чего она хотела. Состариться вместе с Джэхваном. Увидеть, как Бэкхён пойдёт в школу, подрастёт, обзаведётся своей собственной семьёй. Прожить жизнь без сожалений, пока не настанет её время. Уйти без сожалений, когда её время настанет.

— Этот мальчик, как его звать? — спрашивает Кёнсан.

— Бэкхён, — отвечает она прежде, чем может одёрнуть себя, потому что она так сильно его любит.

Он её гордость, её радость. Она везде носит с собой его фотографии, показывает их людям, когда они обсуждают её сына. Это отвратительно и вызывает у Бэкхёна стыд, но он лишь притворяется, что ненавидит проявление её любви, и тоже очень сильно её любит. Она счастлива.

— Бэкхён, хм? — говорит Самджокгу. — У меня есть внук его возраста. Маленький сорванец. Чанёлем зовут.

Сонми вежливо кивает, выжидая, когда станет понятно, к чему он ведёт.

— Думаю, он будет следующим Самджокгу, когда я уйду в отставку, — произносит он со смехом, звучащим, как кашель. — Наш Чанёлли. Знаешь, он унаследовал всё от моей Рюн. Она в порядке, к слову. Передаёт тебе наилучшие пожелания.

О, Ким Гарюн. Или Хон Гарюн. Эта маленькая забавная женщина. Сонми едва не улыбается при мысли о ней и о том, как легко было её завести во время их немногочисленных встреч. В другой жизни они могли бы быть подругами, потому что Сонми она очень нравилась, и было несложно заметить, насколько это было взаимно.

— Надеюсь, ты сможешь передать ей наилучшие пожелания от меня, — говорит она, и они снова неловко замолкают на некоторое время.

Самджокгу попивает чай, Сонми борется с желанием притянуть каягым к себе на колени, начать играть, чтобы успокоить нервы благодаря ощущению знакомого и умиротворяющего дерева под пальцами.

Она на грани того, чтобы сказать Кёнсану, как здорово, что он зашёл (нет), и что он может вернуться в любое время, чтобы поболтать (не может), но Самджокгу заговаривает снова.

— Твой мальчик, Бэкхён, — произносит он медленно, осторожно проговаривая каждый слог его имени. — Ты же знаешь, что он наполовину Кумихо, да?

Слишком натянутая улыбка Сонми даёт трещину. Она знает. Конечно, она знает, он её сын. У неё больше нет возможности видеть это своими глазами, но она его мать, и она знает, она всегда знала, ещё до того, как его потянуло в горы. Ведь Бэкхён — её сын.

— И ты знаешь, что согласно правилам Совета Ковенов, он должен быть зарегистрирован как гибрид?

О, ей известно, как Советов Ковенов регистрирует Кумихо. За регистрацией следует наложение отслеживающего заклинания, которое позволит колдунам и колдуньям Совета всегда знать, где находится Кумихо, чтобы иметь возможность убить её в любой момент. Словно дикое животное, которое нужно контролировать и позже прикончить. Не такой жизни она хочет для своего сына.

— Я думала, мы договорились, — произносит она сквозь зубы. Она всё ещё улыбается, но где-то внутри неё рычит Кумихо, которую она убила. Её лисья жемчужина, спрятанная в запечатанной коробке в её спальне, подрагивает от ярости. — Я помогла тебе, ты обещал, что я смогу свободно жить своей жизнью. Ты обещал.

— Да, и я не нарушу своё слово. Обещание, данное на магии, не может нарушить даже Самджокгу, но наша договорённость касалась только тебя. Не твоего сына.

Сонми взрывается гневом, пытаясь воззвать к своей силе и осадить этого высокомерного маленького человечишка, но это бесполезно.

— Прошу, Сонми, — говорит он, стараясь её успокоить. — Я здесь не для того, чтобы сделать из тебя врага. Я пришёл, чтобы предложить тебе сделку.

— Да, ты так и сказал, но не поведал что за сделка.

— Переедь в Сеул.

Это застаёт её врасплох. Из всего, о чём он мог попросить, она не ожидала подобной просьбы, и поэтому она просто безмолвно моргает.

— Рядом с домом, где живёт моя дочь со своей семьёй, есть ещё один. Переедь в него со своим мужем и сыном, это всё, чего я прошу.

— Сеул? — шипит она. — Прямо под носом у Совета Ковенов? Мне просто бросить своего сына волкам и наблюдать, как они его разорвут? Почему ты так жаждешь оскорбить меня сегодня, Кёнсан?

Он вздрагивает, когда она вот так произносит его имя. Она чуть не убила его однажды, до того, как он повстречался с Гарюн, когда он был простым парнем, который не знал, как использовать свою силу, а она была слишком прекрасна, чтобы перед ней устоять. О этот восторг от соблазнения Самджокгу, его она не забудет никогда. Она не любила его — не так, как она любит Джэхвана — но он нравился ей достаточно сильно, чтобы она оставила его в живых.

Он тоже однажды чуть не убил её, когда она очаровала Гарюн, и он был так разъярён, что набросился на неё со всей своей силой. В конечном счёте он отпустил её, потому что какой был опасной, смертоносной и прекрасной она ни была, Сонми не была злой. Она была любопытной, она была умной, и озорной, и горделивой, но она никогда не была злой.

Они оба в своё время позволили друг другу жить, но сейчас Сонми, кажется, на грани того, чтобы разбить каягым о его седую голову.

— Не глупи, женщина, никто, кроме меня, не знает, что он наполовину Кумихо, и я не собираюсь разглашать этот секрет.

— Тогда зачем?

Он опускает взгляд на свои сложенные руки.

— Всё меняется. Или, может быть, всё всегда было по-другому, и я просто всю жизнь был слишком слеп, чтобы это понять. Мои глаза видят многое, но за все эти годы мне не удалось разглядеть истины.

Сонми прищуривает глаза в непонимании.

— Иногда по ночам я думаю о том, как всё могло быть иначе, если бы мы были друзьями, а не врагами. Думаю о том, как нам удалось одолеть Суён, как сильны мы были вместе. И я встречался с Ким Минсоком три недели назад.

Сонми бледнеет и делает себе пометку отругать Минсока, этого глупого мальца, который был достаточно смел, чтобы решиться на встречу с Самджокгу.

— Он передал мне петицию, подписанную большинством Кумихо, проживающих в Корее. Произнёс маленькую серьёзную речь о правах Кумихо и предубеждениях, царящих в магическом сообществе. О том, как это несправедливо, что я могу отлавливать лисьих духов, а у них нет права защищаться от колдунов, представляешь? Двадцать лет назад я бы прикончил его на месте. Две недели назад я действительно прислушался к тому, что он говорил, и, да разразит меня гром, я думаю, он в чём-то прав.

— Наш Минсок всегда отличался чертовским красноречием, но какое это имеет отношение ко мне и моей семье? — вздыхает Сонми.

— Всю мою жизнь все стрелочки указывали лишь в одном направлении, и я всегда думал, что есть только оно. Но я не хочу, чтобы следующий Самджокгу был похож на меня. У меня ушло слишком много времени на то, чтобы понять, что Кумихо не монстры. Я припозднился, но мне хочется, чтобы мой преемник разглядел это своими собственными глазами.

— Ты хочешь, чтобы мой сын, который наполовину Кумихо, и твой внук, который будет следующим Самджокгу, подружились?

Даже для своих ушей она звучит скорее шокированной, чем сердитой, и даже немного заинтригованной.

Самджокгу — единственный естественный враг Кумихо — кивает головой.

— Я хочу дать этим детям шанс на лучшее будущее.

Это глупость и безумие, но Сонми всегда была немножко глупа и безумна, ещё с тех давних времен, когда она была лисой и однажды внезапно решила, что хочет стать человеком. И сейчас она всё так же глупа и безумна, как в первый день, когда осознала, что у неё есть своя собственная личность.

— Ну что, договорились?

*

Минсок не смог попрощаться с Сехуном.

В момент происшествия он находится в Пусане, разговаривает с Йесоном. Он ощущает… нечто вроде рывка — будто его не просто потянули, а дёрнули, быстро и сильно, и затем — ничего.

Ему звонит не Бэкхён. Минсок мог бы обозлиться на него за это, если бы Бэкхён не был тем, кто спас Сехуну жизнь. И ему звонит не Сехун. Как бы он смог? Он даже не может больше принять человеческое обличие. И не Сонми, потому что Бэкхён ей тоже ничего не сказал.

Когда Минсок смотрит на экран, на это дурацкое фото, где на них с Сехуном налеплены лисьи уши, перед его глазами возникает имя Сыльги и её аватарка — мишка, держащий в лапах сердечко.

— Аллё? — отвечает он, жестом показывая Йесону подождать секунду.

Минсок не готов к серьёзности в голосе Сыльги. Он не готов к нерешительности. Он не готов услышать от неё новости.

— Сехун. Он поехал в столицу. Он встретил Самджокгу. Была драка, — на мгновение повисает тишина, и возможно, Сыльги, как и он, собирается с мыслями. — Он жив. Бэкхён вовремя его обнаружил.

— Самджокгу — восьмидесятилетний старик, который едва может ходить, не говоря уже о том, чтобы гоняться за Сехуном, Сыльги.

Она делает нерешительную паузу.

— Самджокгу умер вчера ночью. Теперь в столице новый Самджокгу. То есть он там был. Мы не знаем, выживет ли он.

— Что ты имеешь в виду?

— По всей видимости Бэкхён вытолкнул его на дорогу, пытаясь спасти Сехуна, и его сбила машина. Его сейчас оперируют.

Она звучит серьёзно, слишком серьёзно, и Минсок не понимает. Сехун жив, и Самджокгу получил по заслугам ещё до того, как смог действительно навредить кому-то из них. Они должны радоваться. Но они не радуются.

— Что такое, медвежонок? — спрашивает он, используя привычное прозвище Сонми для Сыльги.

— Хён… Самджокгу… Это Пак Чанёль.

Минсок не отвечает. Он не знает, есть ли на это какой-либо ответ. Он встречался с Чанёлем, один или два раза. Он показался ему нормальным парнем. Он смотрел на Бэкхёна, словно тот был для него всем. Бэкхён смотрел на Чанёля, словно тот был для него всем. Мы не знаем, выживет ли он, сказала Сыльги.

— Как Бэкхён?

Она не отвечает. Минсок чувствует на себе любопытный взгляд Йесона и мотает головой. Глаза Йесона округляются, и на его лице появляется беспокойство.

— Хён… Сехунни...

— Что с ним? Он в порядке? Я хочу с ним поговорить!

— Он не может говорить. Я… Он… Колдуны схватили его, но...

Головокружение. Это всё, что Минсок сейчас ощущает. Он знает, как работает Совет Ковенов. У них есть тюрьмы и сдерживающие заклинания. И Сехун нарушил закон, запрещающий Кумихо находиться в столице.

— ...Утратил все свои силы, — он еле слышит от Сыльги.

— Что?

— Ты вообще меня слушал?

Нет, не слушал. Из-за пронзительного звона в ушах он едва может слышать то, что она говорит.

— Что ты сказала?

Он слышит глубокий вдох Сыльги.

— Я сказала, что мне удалось поговорить с одной из колдуний Совета Ковенов по телефону. Когда Самджокгу напал на его, он забрал его лисью жемчужину. Он… Он не сможет превратиться обратно в человека, если Самджокгу не отдаст её. Он утратил все свои силы.

Минсок знал Сехуна с тех времён, когда тот был лисьим духом, едва осознавшим себя. Он наблюдал за ним веками, видел, как его силы росли и расцветали. Как из волшебной лисы он стал лесным духом и затем Кумихо, самой молодой Кумихо Кореи, которой через несколько месяцев исполнится тысяча и восемнадцать лет. Он застал его первое превращение в худощавого парня, красивого и высокого, с самой прелестной недовольной гримасой на этой земле. Он украл его первый поцелуй.

Лисы — существа простые. Им не нужна любовь или ненависть, чтобы существовать. Им известен голод, им известны лето и зима, шёпот дождя, тепло норы, но чувства, вроде любви или ненависти, принадлежат людям. Чувствам нужно учиться, их нужно находить, открывать для себя, словно сокровище или проклятие. Минсок познал значение слова любовь за века, проведённые в попытках отделаться от юного лисьего духа по имени Сехун, после которых он пришёл к понимаю, что хочет, чтобы тот остался. Сейчас он познаёт значение слова ненависть, когда понимает, что может потерять Сехуна навсегда. Он ненавидит Самджокгу, ненавидит колдунов, ненавидит людей. Он желает им всем смерти, в первую очередь Самджокгу. Но он не может, не может даже желать Самджокгу смерти, потому что Сехун, которого он научился любить, может исчезнуть, если Самджокгу вскоре не вернёт его лисью жемчужину, потому что Бэкхён был бы разбит, если бы Пак Чанёль умер.

Много лет назад Минсок поговорил с Самджокгу, попытался убедить его всё изменить ради блага всех вовлечённых сторон. Все — Сонми, Йесон, даже Джиын и Суджи — говорили ему, что он понапрасну тратит время, но он всё равно попытался. Он думал, это сработало. Теперь он знает, что нет.

Ты этого хотел? думает он. Это бесполезный вопрос. Хон Кёнсан мёртв, и ничего не изменилось. Новый Самджокгу, как и все прочие Самджокгу, враг. Их враг.

Минсок заканчивает звонок с Сыльги и звонит Бэкхёну. Когда тот не берёт трубку, он продолжает звонить снова и снова.

Когда Бэкхён отвечает, его голос кажется таким усталым и безжизненным, каким Минсок его никогда не слышал.

— Алло? — говорит он, и Минсок хочет прорычать в его ухо, хочет встряхнуть его.

Бэкхён звучит так, будто он сейчас расплачется, но Минсока не волнуют его чувства. Сегодня ему дозволено не беспокоиться о Бэкхёне и его раненых чувствах.

Минсок переходит сразу к делу:

— Где он?

— Я не знаю, — отвечает Бэкхён тонким напуганным голосом.

— Бэкхён!

— Была суматоха. Вмешались колдуны. Я… Я помню немного из того, что произошло потом.

— Ты позволил им забрать его?

Он слышит, как Бэкхёна трясёт на том конце провода.

— Я не знаю, что произошло, — повторяет Бэкхён ломающимся голосом. — Знаю только, что он внезапно исчез, будто время замерло. И люди вокруг нас всё видели, видели, как я толкнул его, но никто ничего не помнит.

Колдуны и их дрянные заклинания, будь они прокляты. Они, вероятно, стёрли всем память, но это не сработало как надо на Бэкхёне, который наполовину Кумихо.

Минсок делает глубокий вдох. Успокойся, говорит он себе, ты не можешь никому помочь, когда паникуешь.

— Хённи, послушай меня.

Он слышит, как Бэкхён рыдает в трубку, плачет так сильно, что едва может дышать, и при нормальных обстоятельствах Минсок почувствовал бы что-нибудь — какое-то сочувствие или потребность утешить ребёнка, которого он растил двадцать лет — но в Кумихо хватает места только для одной эмоции за раз, и Минсок уже и так балансирует между слепой яростью и вихрем волнения в его животе. Он ждёт, пока рыдания Бэкхёна стихнут.

— Самджокгу украл кое-что у Сехуна. Он должен это вернуть. Тебе нужно заставить его это вернуть.

— Я не хочу с ним говорить, я больше никогда не хочу его видеть, — произносит Бэкхён между всхлипами.

— Сехун никогда не вернётся, если он это не отдаст, понимаешь, Бэкхён? Он твой друг, один из твоих лучших друзей! Так что меня не волнует, если это дастся тебе сложно, окей? Шевели задницей, иди в больницу, и как только этот ублюдок сможет говорить, потребуй, чтобы он это вернул.

Бэкхён молчит, но Минсок не может отступиться. Не в этот раз.

— Пообещай мне, Бэкхён. Пообещай, что сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы помочь Сехуну.

Ему плевать, что Бэкхёну придётся сделать, чтобы уговорить Чанёля. Ему совсем плевать на их отношения. Кто-то должен за это ответить. Кто-то ответит.

Последнее, что он слышит, это дрожащий, слабый голос Бэкхёна:

— Обещаю, хён.

*

Страж оказался моложе, чем Чанёль ожидал. Возможно, потому что единственной колдуньей, которую он знал, была его бабушка, Чанёль ожидал, что все колдуны и колдуньи — добрые старики. Колдун перед ним молод, примерно одного возраста с ним, до ужаса могуществен и крайне несуразен.

Он шаркает ногами рядом с койкой Чанёля, облизывает губы прежде чем заговорить и произносит самое бесцеремонное предложение, которое кто-либо когда-либо говорил Чанёлю.

— Когда они сказали мне пойти встретиться с Самджокгу, я не особо был готов к такому, — говорит он, задерживая взгляд всё ещё загипсованной ноге Чанёля.

Чанёль почти сразу же начинает его ненавидеть.

— Ну, — отвечает он тоном, который мог бы сойти за рычание, если бы Чанёль не был бы таким уставшим и раздражённым, — уж извини, что не оправдал твоих ожиданий.

— Я Ким Чунмён.

— А я устал, можешь уходить.

Чунмён выглядит ошарашенным, как будто он не совсем понимает, что Чанёль только что ему сказал.

— То, что ты сделал недавно, было действительно невероятно, — говорит он как ни в чём не бывало, — хоть и немного глупо, стоит сказать. Тебе следовало дождаться, когда Совет Ковенов направит к тебе партнёра, прежде чем вот так набрасываться на врага. Мы могли бы избежать сломанной ноги.

— Невероятно?

— Да, тебе удалось самостоятельно укротить Кумихо. Я впечатлён. Жду не дождусь, когда смогу поработать с тобой.

Чанёль чувствует, как тошнота подступает к верхней части его диафрагмы.

— Что с Бэкхёном? — спрашивает он.

Чунмён моргает.

— Что за Бэкхён?

Чанёль моргает в ответ. Бэкхён же был там, не так ли? Бэкхён, он… Он кричал, он ударил его. Он выглядел таким потерянным, и убитым горем, и напуганным, и рассерженным одновременно, таким прекрасным с его девятью хвостами, парящими вокруг него...

Острая боль рассекает голову Чанёля, прямо промеж глаз. Он морщится, а цвета перед ним дрожат, растворяясь в тусклом сером, пока его тело пытается приспособиться к его новым способностям. (Дед предупредил его, что это может произойти, но он никак не ожидал, что это произойдёт с ним. Он много чего не ожидал, например, что Бэкхён окажется Кумихо.)

— Кумихо, с которой я дрался… Она была… Единственной Кумихо на месте происшествия? — спрашивает он, и что-то пульсирует в его голове. Он старается это игнорировать, но кажется, будто его мозг пытается синхронизироваться с каждой малюсенькой частичкой магии в округе. Это мучительно.

Чунмён смотрит на него обеспокоенным взглядом.

— Там была ещё одна Кумихо?

Ясно, они не знают. Они не могут знать, потому что только Чанёль мог это видеть. Было ли это вообще по-настоящему, или это был сон, который он увидел во время операции? Побочный эффект от анестезии? Бэкхён не может быть Кумихо. Чанёль видел, как он рос. У него есть мать, отец. Он не тысячелетний лесной дух. (Правда же?)

— Неважно, я… Кажется, я ещё не совсем в себе, — он ложится обратно на подушку, желая только, чтобы этот Чунмён ушёл. Его магия столь сильная, что это раздражает.

— Что стало с Кумихо? — неожиданно спрашивает он, когда Чунмён только повернулся к двери. — Она… Она жива?

— А, да-да, Кумихо выжила, можно и так сказать, — брови Чанёля поднимаются, и он продолжает. — Не знаю, что ты сделал, но заключённый не возвращался в человеческое обличие с тех пор, как мы обнаружили его после твоего инцидента. Мы думаем, он не может. Возможно, ты забрал у этой Кумихо слишком много магии, но это для нас не проблема. Нам так легче её сдерживать.

Сдерживать...

Почему-то ему кажется, что Кумихо не заслуживают, чтобы о них так говорили. Да, он находился на территории города, он нарушил закон, но… Он не делал ничего плохого. Чанёль не знает, что на него нашло. Это было похоже на инстинкт: погнаться, поймать, напитаться магией Кумихо.

— Он был обыкновенным парнем, — произносит он, внезапно вспоминая, как морщился его нос, когда он тихонько хихикал, сосредоточив взгляд на манхве в его руках, прежде чем Чанёль напал на него.

— Он не был обыкновенным парнем, — говорит Чунмён. — Он Кумихо, забыл? Ему по меньшей мере тысяча лет. Кто знает, сколько людей он убил, прикрываясь лицом обыкновенного парня.

Чанёль вздыхает.

— Возможно, ты прав.

Он расслабляется, укладываясь на подушку. Ему даже на локти тяжело опираться.

— Как ты справляешься? — спрашивает Чунмён. — Новые способности доставляют какие-нибудь проблемы?

— Всё кажется немного сероватым. Мне трудно распознавать цвета. Мой дед говорит… — он замолкает, когда вспоминает, что его дед больше не может ничего сказать.

Чанёль даже пропустил похороны, потому что был ещё на операционном столе после того, как попал под машину, как идиот. Он не должен был трогать эту Кумихо. Всё его тело болит, но его голова болит сильнее всего, и мир перед его глазами соткан из серых очертаний вперемежку со случайными вспышками цвета.

— В любом случае всё это должно пройти, как только я привыкну к своим новым способностям.

Он моргает пару раз, чтобы убедиться, и с облегчением улыбается, когда цвета заполняют поле его зрения, и он наконец видит выцветшие бирюзовые стены, зелёную форму медсестёр. Тёмно-красное пальто на Ким Чунмёне. Чанёль облегчённо вздыхает. Он со всем справится.

— Пак, к тебе ещё один посетитель. Впустить его?

— На этом я прощаюсь, — говорит Чунмён. — Увидимся, когда тебе станет лучше.

Чунмён выходит из палаты, и следом сразу заходит Бэкхён. С опухшими, покрасневшими глазами, грязными волосами, девятью серебристыми хвостами и всем остальным.

Чанёль снова встречается с Чунмёном спустя больше месяца. Он хромает по центру города и заходит в высокое заброшенное здание всего лишь в паре улиц от культурного парка Тондэмун. Для нормальных людей, бродящих здесь, оно выглядит так, будто находится на реставрации, но никому из них и в голову не приходит, что оно реставрируется вот уже пятнадцать лет. Магия всегда прячется в самых неприметных местах.

Чунмён открывает перед Чанёлем дверь и провожает его внутрь одного из офисов Совета Ковенов. Они пару раз говорили по телефону. Ладно, возможно, Чунмён звонил так часто, будто напрашивался на запретительный приказ, пытаясь убедить Чанёля работать с ним в качестве Самджокгу, но Чанёля тошнит от одной лишь мысли об этом. Он даже отказывался встречаться с ним. До сегодняшнего дня.

Кумихо — Сехун, Бэкхён называл его Сехуном — всё ещё в обличии лисы, лежит на полу с закрытыми глазами и ушами, прижатыми к голове. По правде говоря, он выглядит печально. Он рычит, когда Чунмён пускает Чанёля в камеру, пытается укусить Чанёля за руку, когда тот кладёт её ему на голову.

Возвращение Сехуну его сил даётся Чанёлю трудно. Он не скрывает, что понятия не имеет, что делает, что ему нужно делать и как. Ему следовало остаться дома, ему следовало выучиться, ему следовало прислушаться к своей бабушке. Но он дал обещание Бэкхёну. Он пообещал, что поможет его другу. Он пообещал, что не будет монстром. (Он сказал себе, что из них двоих не он будет монстром.)

Когда он заканчивает, когда мелкая крупица магии возвращается в маленькое тело Сехуна, он видит, как магия окрашивает мех лисы цветами осени — оранжевым и красным — и как один за другим появляются его девять хвостов, и через мгновение он уже смотрит в глаза крайне растерянного, крайне голого молодого человека.

— Зачем ты сделал это? — спрашивает Чунмён позже, когда они идут обратно. — Он же монстр.

Чанёль не отвечает. Он не знает, как ответить так, чтобы не пришлось объяснять Чунмёну, что он полжизни был влюблён в сына одного из этих монстров.

— Это имеет какое-то отношение к тому, что ты не хочешь быть Самджокгу? Ты вообще представляешь, насколько ужасны эти существа? Как кто-то может хотеть их защищать?

От голоса Чунмёна исходит пыл. Одна из колдуний, которая говорила с Чанёлем после операции, рассказала ему, что дедушка Чунмёна погиб, был убит одной из последних своевольных Кумихо в Корее, когда он был ещё младенцем. Его ненависть понятна, и Чанёль мог бы разделить её несколько месяцев назад, но для него всё изменилось.

— Что будет с ним теперь? Он останется там? В этой камере? — спрашивает он, смотря на дверь, которую закрыл за ними Чунмён. Она из керима, священного дерева, используемого специально, чтобы удерживать Кумихо. Одно лишь нахождение в этом помещении, должно быть, приносит боль.

— Зависит от некоторых факторов, — говорит Чунмён с неопределённостью, которая Чанёлю совсем не нравится.

— От каких?

— От решения Совета Ковенов. Которое зависит от моего решения. Которое, в свою очередь, зависит от твоего решения.

Чанёль замирает.

— Что ты имеешь в виду?

— Помогай мне. Будь Самджокгу. Эта Кумихо может получить более мягкий приговор: она будет обязана оставаться в пределах города и работать на нас в течение около пятидесяти лет.

— Он не сможет вернуться домой, — медленно произносит Чанёль.

— Это всего на пятьдесят лет, не так уж и много. Он же будет жить вечно. И, возможно, он извлечёт из этого урок и в следующий раз будет следовать правилам.

— Что насчёт… питания? Разве он не умрёт, если никого не убьёт?

— Это ослабит его, но не убьёт.

Чунмёну плевать на эту Кумихо, но Чанёлю нет. У него тяжело на душе, и не только потому что Бэкхён ненавидит его. Он чувствует себя виноватым. И глупым. Он чувствует себя плохим парнем. И возможно это не вернёт Бэкхёна — он опасается, что для этого уже слишком поздно — но он поступил неправильно, и он готов сделать всё возможное, чтобы это исправить.

— Может я и приму твоё предложение, — медленно проговаривает он. — Но у меня есть условия.

*

Когда Бэкхён возвращается в Сеул, идёт град.

С момента, когда его нога последний раз ступала в город, прошло три года. Кажется, будто прошла целая жизнь, будто месяцы, которые он провёл с Чанёлем в университете, были просто сном, фотографией, выцветшей от солнца.

Его волосы слишком короткие, его спина кажется слишком широкой, запястья — слишком тонкими. Он чувствует себя… мягко говоря, растянутым, скованным в слишком маленьком для него теле, будто его душа занимает слишком много места, требует слишком много энергии, поглощает его тело и просит ещё.

Это началось, когда он служил на границе. Нет, это лишь ухудшилось во время армии. Началось это, когда Чанёль стал Самджокгу и начал смотреть на Бэкхёна, как на бомбу с часовым механизмом, готовую вот-вот взорваться. И разве не смешно, что Чанёль возненавидел его за это, когда как именно он это спровоцировал?

Поезд останавливается, и Бэкхён поднимает свой рюкзак. Он смотрит на время на телефоне и шагает быстрее, чтобы успеть на свой автобус, прикрывая голову рюкзаком, дабы защитить её от града.

Он не особо смотрит, куда идёт, просто пытается укрыться от града в здании вокзала, где он надеется найти зонт и чашку горячего мокко. Так что он не замечает ни ребёнка, мотающегося под его ногами, ни другого ребёнка, бегающего за ним. Он делает шаг назад, пытаясь не наступить на детей, и врезается в гигантскую картонную фигуру знаменитой актрисы, рекламирующей товары по уходу за кожей. Он чувствует, как опрокидывается назад, как тяжёлый рюкзак тянет его вниз, и он закрывает глаза, готовясь к падению, но...

— Поймал.

Голос Чанёля звучит точно так же, как в тот день, восемь, может, семь лет назад, когда он проснулся однажды утром с голосом оператора горячей линии. Бэкхён ёкает от неожиданности и чуть не сталкивает их обоих с лестницы, а Чанёль пошатывается, морщится и едва удерживает их в вертикальном положении.

Град всё ещё лупит по ним, словно маленькие мерзкие камешки из льда, сыплющиеся на них сверху. У Чанёля чёрные волосы, и он смотрит на Бэкхёна так, будто он в ужасе от него и в то же время хочет поцеловать его прямо посреди автовокзала. Бэкхён не знает, как выглядит он, но скорее всего так же. Прошло три года.

— Давно не виделись, — говорит он, чувствуя себя глупо и растерянно, не в силах оторвать взгляд.

Если он сейчас побежит, он ещё может успеть сделать пересадку. Автобус в Йоджу уезжает через шесть минут, он может успеть. Градина ударяет его по носу, он издаёт ой, и что-то меняется в глазах Чанёля. Он хватает Бэкхёна за запястье и тянет, жестом показывая Бэкхёну идти за ним в здание.

Он всё ещё хромает, осознаёт Бэкхён, осторожно поглядывая на костыль. Как Чондэ и сказал. Он кажется выше и худее, или, может, это просто Бэкхён чувствует себя ниже и шире.

— Идёшь? — спрашивает Чанёль, и Бэкхён вздрагивает, опешив. Он следует за Чанёлем внутрь прежде, чем может это обдумать.

В конечном итоге они усаживаются в Dunkin’ Donuts на вокзале. Бэкхён заказывает что-то тёплое с карамелью, Чанёль — американо. Столик слишком маленький, они постоянно стукаются коленками — по вине Чанёля — и не особо смотрят друг на друга. Кажется, Чанёлю хватило удали только на то, чтобы привести его сюда.

— Чондэ рассказал, что ты работаешь в его кафе, — в конце концов говорит Бэкхён. Сразу после он быстро делает глоток своего напитка, чтобы не смотреть на Чанёля, и обжигает язык слишком горячей жидкостью.

— Говоришь так, будто не ты попросил его меня нанять.

— Кто тебе такое сказал?

— Не он, но это и так ясно. И Чонин подтвердил.

Чонин, который лезет не в своё ёбанное дело под предлогом исполнения воли судьбы. В этом на него всегда можно положиться.

— Как армия? — спрашивает Чанёль. — Весело было?

Бэкхён усмехается.

— Они чуть не демобилизовали меня досрочно. Оказывается, я не слишком-то признаю авторитеты. Это раздражало как меня, так и всех остальных. Я рад, что это закончилось.

— Ты вернулся насовсем?

Это неправильно. В голосе Чанёля не должно быть никакого томительного намёка на надежду. Они даже не должны находиться здесь, вместе.

— Я… Да, я всё. Я направлялся домой, — тихо произносит Бэкхён.

— Твоя семья всё-таки вернулась в Йоджу?

Бэкхён чувствует, как его щёки покрываются краской. Ему интересно, искал ли его Чанёль, или он был слишком зол. После происшествия с Сехуном, Сонми, Джэхван и Бэкхён собрались за несколько часов и уехали. Позже Джэхван вернулся один, чтобы забрать вещи из дома, но Сонми отказалась сопровождать его. Бэкхён тоже не возвращался. После того, как Сехуна отпустили и приговорили к пятидесяти годам заключения в Сеуле, Бэкхён просто отчислился из университета и пошёл в армию.

— Да. Я должен был сесть на автобус десять минут назад.

— Извини, что задержал тебя, — говорит Чанёль голосом, в котором нет ни капли сожаления.

— Спасибо за то, что ты сделал для Сехуна. Я знаю, что это ты помог ему. Думаю, это было… мило.

Когда Бэкхён встаёт, чтобы уйти, от его напитка всё ещё исходит пар. Чанёль снова хватает его за запястье, чтобы задержать.

— Погоди, я… У меня дома ещё остались кое-какие твои вещи, разве ты не хочешь их забрать?

Это звучит, словно мольба. Бэкхён не глупый, он уже знает, во что ввязывается — он знал с момента, как упал, а Чанёль поймал его. (Не сегодня, пять лет назад, когда он дерзнул поцеловать Чанёля. Или даже раньше, когда он упал в реку Хан. С тех пор Бэкхён всё падал и падал, и Чанёль не всегда мог поймать его, но он не знает, как остановиться.)

— Ты мог бы прислать мне их почтой, — говорит он робко, но всё же идёт за Чанёлем.

Они вместе едут на метро, Чанёль сидит на льготном месте, а Бэкхён стоит напротив него. Они болтают, ведут бессмысленный разговор, чтобы чем-то забить головы, пока их сердца бешено колотятся.

— Как нога? — спрашивает Бэкхён.

— По всей видимости она зажила, как надо, но болит, как мразь. По словам врача, это какое-то психосоматическое дерьмо. Боли нет, она лишь в моей голове.

А где же ей ещё быть? хочется спросить Бэкхёну. Боль существует лишь в наших головах. Это не что иное, как электрические импульсы, интерпретируемые нашим мозгом, как и всё остальное в конечном счёте. Тяжесть в его груди, словно рука, сжимающая его лёгкие, тоже в его голове. Одиночество, грусть, чувство отчуждённости… Они не существуют по-настоящему. Они есть, потому что он хочет, чтобы они были. Прошло почти три года, а он всё ещё мучается от мысли о Пак Чанёле и о том, что могло бы быть.

Они поворачиваются к окну, когда пересекают реку, наблюдая за окончанием града на севере, тонкой полоской света, падающей на воду. Бэкхёну хочется извиниться, но не может заставить себя это сделать.

Он молча следует за Чанёлем к нему домой, чувствуя, как с каждым шагом тиски вокруг его лёгких словно сжимаются всё сильнее. Ему хочется сбежать, ему хочется остаться. Он никогда больше не хочет видеть Чанёля. Он до боли хочет быть с Чанёлем. Это всё в его голове — самой ужасной из тюрем. Это самое ужасное из наказаний.

Чанёль набирает код и распахивает перед ним дверь.

— Прости, — говорит он, — здесь бардак.

Как будто Бэкхён не привык к бардаку Чанёля. Как будто Бэкхён — обыкновенный гость, просто знакомый. Как будто… Как будто...

Чанёль прижимает его к двери, как только она закрывается, и Бэкхён даёт себя прижимать и притягивать. Чанёль груб, но не силён. Его левая нога дрожит, потому что он бросил костыль, который укатывается с щёлкающим звуком. Бэкхён мог бы легко взять над ним верх, оттолкнуть его, бросить его на пол, избить его до крови, пока они оба не истекут кровью.

Вместо этого он притягивает его вниз, не осмеливаясь поцеловать, а просто смотря ему в глаза.

— Бэкхён, я… Прости меня, ладно? Блядь, прости меня, и… Я не знал. Я не знал, что ты…

Дурацкий Чанёль, милейший Чанёль, Чанёль, в которого влюбился Бэкхён.

Бэкхён заставляет его замолчать, приложив палец к его губам.

— Послушай меня, Ёлли. Чанёль. Я пришёл сюда, потому что соскучился по тебе. Я скучал по всему, что касается тебя, до такой степени, что сходил с ума внутри своей собственной головы, понятно? Потому что я люблю тебя и всегда любил, и что бы ты ни сделал, я не перестану любить тебя. Но если ты снова заговоришь о том, что случилось, если упомянешь… кто мы такие, что мы наделали, что произошло, опять, я уйду, понятно? Я просто уйду, потому что я не должен здесь находиться. Мне вообще не следовало сюда приходить, но я пришёл, поэтому пожалуйста, пожалуйста, не говори глупостей и просто целуй меня.

Только эта ночь. Чтобы утолить это безумие, чтобы расчесать этот зуд. Всего одна ночь. Это всё, чего просит Бэкхён. Ему хочется гораздо большего, но это всё, о чём он может просить Пак Чанёля, всё, о чём он может просить Самджокгу. Всё, о чём он может просить себя самого.

Поцелуй Чанёля скрепляет их договор.