ночь перед шестым днём.

— Может, ваш спор просто закончился, и он ушёл?..

Олег поднимает глаза на сидящего на подоконнике Разумовского, встревоженно смотрящего на него. Выглядит он совсем уж как-то болезненно, и Олег даже задумываться боится над тем, что на данный момент творится в этой рыжей голове. Хотя, Олег и сам, наверняка, выглядит немногим лучше.

— Нет, — наконец выдыхает он, — нет, это не так. Я просто... Снова немного с ним поругался, скажем так.

— Он не умеет обижаться, — неуверенно говорит Серёжа. — Ну, не умел. Исчезал вот так, бывало, затаивался. Но обидеть его невозможно, он сам кого хочешь обидит.

— Он не слышит нас? — осторожно уточняет Олег. Серёжа качает головой.

— Кто его знает-то? Не идёт он на контакт. Не хочет.

— Баран упёртый, — раздражённо выдыхает Олег. — Я же просил его во всё это тебя не втягивать.

Серёжа спрыгивает с подоконника, едва не подворачивая ногу, хватается за подлокотник кресла, чтобы устоять, и подходит к Олегу, падая на диван рядом с ним. С Серёжей рядом на диване куда спокойнее: он осторожно приобнимает Олега за плечи, тянет на себя, укладывает его голову у себя на груди и по волосам гладит, точно пытается все плохие мысли забрать.

И Волков сдаётся. Обнимает Серёжу в ответ, прикрывает глаза, расслабляется. Кажется, до этого он и сам не до конца осознавал, как его всё это вымотало — они ведь прошлую ночь и не спали толком, а день был, мягко говоря, насыщенный.

— Олеж, — шепчет в самое ухо Серёжа, — тебе тут неудобно будет. Пойдём спать, а?

Олег сам в прошлый раз предлагал сначала спать, а потом решать проблемы, но сейчас этот шаг почему-то кажется ему неправильным. Он пытается проворчать в ответ что-то, сопротивляться, но выходит слишком уж неразборчиво. Серёжа лишь мягко смеётся и гладит его по щеке.

— Пойдём. Всё завтра, хорошо? Вам обоим нужно время. Я разберусь с ним. Он... послушает меня. Не переживай за это, ладно?

Олег лишь кивает и молча плетётся в спальню за Разумовским, радуясь одному: засыпать в эту сложную, дурацкую ночь он будет не один. А если Серёжа рядом, он на всё согласен.

***

— Доброе утро. Что за спиритический сеанс? — Птица презрительно дёргает бровью. Серёжа лишь с облегчением выдыхает.

Выглядит эта картинка со стороны и правда нелепо. На тумбочке лежат притащенные с лоджии сигареты, рядом — какие-то перья, кажется, даже птичий корм ("Волков, ты его до греха не доводи, ты извиниться собирался, а не умереть"), а Разумовский кричит в пустоту и пытается заговорить вот уже полчаса. Возможно, Птица появился бы раньше, но наблюдать за всем этим цирком со стороны — довольно забавное развлечение.

— Ты здесь.

Птица бросает взгляд на Волкова за Серёжиной спиной, такой, что, будь у него огнемёты в своё время не в костюм, а в глаза встроены, Олег бы не выжил. Хотя, Олега не берёт ни огонь, ни вода, ни медные пули.

— А где мне ещё быть? — раздражённо бросает он. — Я, к нашему с тобой общему сожалению, никуда из нашей буйной башки деться не могу.

— Я боялся, что ты не захочешь разговаривать с нами.

— И я всё ещё не хочу. Меня вообще ваши тупые разговоры о херне выматывают.

Серёжа вздыхает. Он узнаёт эту модель поведения — они довольно много вместе времени провели, Серёжа его изучить успел. Когда Птица слышит что-то неприятное в свой адрес, он начинает хамить, грубить и максимально противопоставлять себя Серёже и его окружению. Не получая одобрения со стороны, он всячески показывает, что оно ему и не нужно. Что, конечно, совершенно не так. Но об этом знают только они вдвоём.

— Я попрошу Олега выйти, если хочешь.

— Попроси его выйти в окно.

— Перегибаешь.

— Ладно, — Птица морщится, — пусть уйдёт. Мы просто сейчас быстренько дом подожжём.

Серёжа игнорирует вторую часть высказывания Птицы и виновато улыбается Олегу, точно извиняясь, мол, ничего поделать не могу. Волков вздыхает, и, махнув рукой, выходит. Он всё равно не особенно-то и хотел слушать, о чём они будут говорить. Если это пернатое недоразумение хотя бы на какой-то контакт согласно, тут уже неважно, с кем. Подслушивать он точно не будет.

Птица, убедившись, что дверь действительно закрылась и Волков ушёл, устраивается на диване, перекинув ноги через подлокотник, и выжидающе смотрит на Разумовского.

— Ну? Коротко и по существу.

— Послушай...

— Коротко и по существу, ещё раз говорю.

— Ради меня, — Серёжа хватает его руки в свои, ведёт кончиками пальцев по гладким когтям. Птица в своей естественной форме его давно уже не отталкивает так, как раньше; даже, если честно, совсем не отталкивает — наоборот, этот его образ напоминает о детстве, пусть и не совсем радужном и беззаботном, но Серёжа, как любой ребёнок, научился выцеплять из этого промежутка жизни радостные моменты.

Птица едва заметно вздрагивает и от неожиданности даже садится на диване прямо, что для него редкость. Но руки не выдёргивает и Разумовского не отпускает.

— Говори, — наконец выдыхает он. Серёжа сияет. — Только ни слова об Олеге.

Серёжа закусывает губу. А о чём говорить-то, если он и планировал выступить переговорщиком от имени Волкова? Птица легко ухмыляется — беззлобно совсем, непривычно по-доброму; знает, что в ступор Серёжу поставил и совершенно этого не стесняется.

— Серёжа-Серёжа, — показательно вздыхает он, осторожно выбираясь из цепкой хватки холодных рук и треплет Разумовского по волосам, — ты неисправимый, видишь? Всем помочь хочешь, даже когда они сами этого не хотят.

— Олег хочет, — вяло отвечает Серёжа.

— Что ему мешает?

— То, что ты с ним не разговариваешь, может быть? — фыркает Серёжа. — Кстати, в честь чего концерт?

Птица отводит взгляд. Он обожает зрительные контакты, особенно с Серёжей — смущать Разумовского это как отдельное хобби почти, отказывать себе в таком удовольствии совсем уж не хочется. А тут не выдерживает, капитулирует первым. Какой кошмар.

— Нет никакого концерта, — отрезает он. — Олежа полностью заслужил игнор, поверь. Скажи спасибо, что не сжёг.

— Мы разговаривали об этом, — Серёжа говорит мягко, но в голосе явно различаются металлические нотки. Вот это укрощение строптивого, думает Птица.

— Я обещал тебе, что не трону? Значит, не трону.

— Только потому, что обещал?

— Потому, что обещал тебе.

Серёжа, всячески пытаясь подавить смущение, опускает глаза. В голову ему приходит абсолютно дурацкая мысль — вот он, маленький, тихий Серёжка, контролирует двух на дух не переносящих друг друга полудурков, которые в разы сильнее его самого, и они его... слушаются? Потрясающее чувство.

— Эй, не перегибай, — с лёгким смешком хлопает его по плечу Птица, — мысли общие, забыл?

— Может, я специально? — Серёжа перехватывает его руку в воздухе, смотрит с вызовом.

— Не верю, — выдыхает Птица. — Ты не такой провокатор. Или Тряпка тоже время зря не теряет и эволюционирует?

"Тряпку" Серёжа осознанно пропускает мимо ушей — это ещё одна попытка Птицы уйти в оборонительную позицию, словно не он сейчас наблюдал за Серёжей, затаив дыхание. Всё же, к изначальной теме нужно возвращаться, а не с Птицей вступать в словесные перепалки.

— Эволюционируешь тут. За что на Олега взъелся? Он что-то сказал? Сделал?

— Я не понимаю, какое тебе дело? Я могу прямо сейчас сказать тебе, что благословляю вас. Отъебёшься тогда?

Не хочет говорить. Значит, Серёжа в точку попал. А у Птицы каждая найденная точка — болевая.

Серёжа, кажется, единственный из них троих, кто вообще умеет разговаривать словами через рот прямым текстом. Несмотря на то, что обычно он смущается дико, нужные слова он подбирает легко, словно был создан для этого. Эмпат чёртов.

— Выслушаешь меня?

— Но оставляю за собой право в любой момент тебя заткнуть.

— Как будто у тебя когда-то нет этого права, — смеётся тихо Серёжа. Птица самодовольно кивает.

— Верно. Я контролирую тебя, ты — меня. Пусть это на практике, оказывается, и не так сексуально, как звучит.

— Ты о своём всё, — закатывает глаза Серёжа. Птица фыркает в ответ.

Серёжа руку в волосы запускает, чуть оттягивает, пытаясь подобрать слова так, чтобы Птица с самого начала не воспользовался своим "правом его заткнуть". Заговорить сразу про Олега? Точно нет, оборвёт ещё на первом упоминании его имени. Зайти издалека? Он до конца не дослушает, ещё и половину рассказа мимо ушей намеренно пропустит. И даже тактику подобрать с умом не может — Птица с ним буквально мысли делит.

— Давай уже, излагай, — нетерпеливо ёрзает на диване Птица.

Нужно идти ва-банк. Делать то, чего от него от него точно не ожидают.

— Я знаю, — голубые глаза мерцают как-то совсем уж загадочно, — что тебя так задело.

— Неужели? — Птица изящно выгибает бровь, руки складывает на груди. Защитная поза, отмечает Серёжа.

— Да. И знаешь что? Я передумал много говорить. Скажу одно: хочешь, чтобы тебя простили — прости себя сам.

— Что? — Птица то ли правда не понимает, то ли талантливо косит под дурака. Но он не дурак совсем, Серёжа-то уж точно это знает.

— То. Если тебя так задевает, что Олег тебя до сих пор боится, презирает, в чём-то подозревает и не может простить, то тебе нужно заслужить его доверие. А чтобы заслужить чьё-то доверие, тебе самому стоит снять с себя ярлык монстра. Поверить, что ты заслуживаешь этого доверия.

— Я на себя этот ярлык не вешал, — отрезает Птица. — Это вы на меня его повесили. Я ему просто соответствую.

Серёжа прикусывает язык. Технически, он прав, но...

Ай, к чёрту, никаких "но".

— Прости меня.

Птица пялится на него непонимающе, почти совсем каким-то пустым взглядом.

— Что?

— Если мы хотим спокойно уживаться вместе, мы должны не оскорблять друг друга и сваливать вину, а проговаривать такие моменты. Прости меня, я был неправ.

Птица растерянно смотрит на него и кивает, не зная, как себя вести. Однако быстро приходит в себя и бросает:

— Прощаю с одним условием: никогда больше так не говори.

— Почему? — искренне удивляется Серёжа. — Вообще-то, это базовая психология, и...

— Вот именно, — морщится Птица. — Слишком уж мне твои сладкие речи о другом господине с фамилией на букву Р напоминают.

— Ой, прости. Не буду. Мир, получается?

Серёжа протягивает мизинец, как когда-то давно, в детстве. Птица в последний момент едва успевает подавить улыбку, но мизинец в ответ протягивает, даже позаботившись о том, чтобы Серёжу когтем не поцарапать.

— Мир, — выдыхает он.

— С Олегом поговоришь? — и смотрит, как котёнок загнанный. Умеет же, зараза.

— Поговорю, поговорю. Не обещаю, что не заткну, но попробую.

— Пообещать не сможешь, да? — наивно тянет Серёжа.

Могу, могу, могу. Тебе всё могу.

— Не-а. Хватит на сегодня вещей, которые я делаю ради тебя, mon amour. И готовься закрывать ушки, пока я буду с Олежей общаться.

— Ладно, и на том спасибо, люблю тебя! — Серёжа смеётся совсем как-то легко и исчезает. Он и сам не до конца понимает, что несёт, но это было необходимо сделать. Толкнуть их обоих вперёд, если естественным путём дойти ни у кого не получается. Странное, почти неуместное "люблю" после тысячи "ненавижу" и миллиардов "исчезни" звучит непривычно, совсем как-то по-дурацки. Но Серёжа наконец может его произнести. И даже почти не соврать, ведь их связь всегда была на каком-то совершенно ином уровне. Далёком от любви, ненависти, человеческих чувств в целом. Это что-то совершенно другое, почти пугающее, но от этого не менее волнующее.

Птица приходит в себя в их общем теле.

Что. Это. Блять. Было.

От Серёженьки Разумовского, света их общей души, прозвищ у него всегда было особенно много. Каждое из них, правда, всячески намекало на то, что по отношению к Птице он испытывает вполне солидный букет абсолютно негативных чувств — пусть и не особо сильных в силу того, что ему вообще не положено проявлять сильные негативные чувства, это компетенция Птицы. Но эти несколько дней, кажется, изменили их всех. Каждого из их золотого трио. И даже полуироничное, небрежно брошенное этим "новым" Серёжей "люблю тебя" Птица слышит впервые в жизни.

А значит, запомнит.

Он трясёт головой, ставит блок для Серёжи. Не хватало ещё только того, чтобы тот осознал, что и правда какое-то влияние сейчас имеет. Да и не хочет он с Волковым при нём разговаривать, если честно. Позориться — так перед кем-то одним из них, перед двумя сразу — перебор.

— Олежа-а-а, заходи.

Олег сразу понимает: зовёт его не Серёжа. Голос вроде его, но интонация совсем другая, более протяжная, почти театральная. Поэтому заходит и начинает с порога:

— Слушай, Серый тебе всё сказал уже, наверное, но мне это... Правда жаль. Я так не думаю. Ну, так, как сказал. Я доверяю тебе, теперь почти полностью.

— Да, я тоже... Перегнул, — выдавливает из себя Птица. — Не стоило так бурно реагировать. Я тебя понимаю. Я бы ни за что не приблизился к... В общем, да. Понимаю, но и ты меня пойми. И прости, наверное, тоже, да.

Господибожеблять, это происходит. Сюр какой-то. Неужели он и правда делает какие-то шаги вперёд? Да, пусть и Серёжиными ногами — всё же это он их столкнул, пообщался, втолковал всё, как маленьким детям — но делает. И это... приятно? Как минимум, не так противно, как казалось. Не воротит ни от себя и своих слов, ни от Олега.

— Вот и выяснили, — Олег осторожно кладёт руку ему на плечо, — кстати, думаю, тебе тут не за что извиняться. Надеюсь, ты помнишь, что у нас с тобой ещё два дня?

— Думаю, в споре больше нет смысла, — пожимает плечами Птица. — Мы в нём оба проиграли, получается. Так что не будем валять дурака, да?

— Хорошо, давай так. Мы меняем условия. Теперь этот спор не про Серёжу, а про нас с тобой. У нас ещё два дня, чтобы понять друг друга. Потому что я теперь очень хочу тебя понять.

Птица второй раз за день впадает в ступор. Да что, чёрт возьми, он пропустил, пока их намеренно игнорировал? Они решили поиздеваться над ним? Подговорили друг друга говорить ему комплименты? Если это розыгрыш, то очень жестокий. Лучше бы пастой, как в лагере, лицо намазали.

— Смешно.

— Не шутка. Мне интересно, что в твоей голове. В ответ покажу, что в моей. А я тоже не особо-то люблю открываться людям. И уж точно не думал, что буду открываться тебе, — Волков усмехается.

— Да я тебя как облупленного знаю, — зевает Птица. — Ты ж с Серёжей с детства вместе.

— Хочешь узнать, насколько ошибаешься? — ехидная ухмылка, кивок. — Одевайся в закрытую одежду, только не так, чтоб на нас сороки слетелись.

— За город? Это издева-ательство, там же связь не ловит, я туда не пое-еду, — тянет Птица. Ну вот, только, казалось, он начал верить, что Волков не хочет ему зла, как вдруг...

— Не волнуйся, там всего лишь пейнтбольный клуб. Я... Мы с Серёжей, точнее, — средства-то его — арендовали его на этот вечер целиком. Там будем только ты и я. И природа. И маркеры.

— Ты чего нанюхался, какие маркеры?

— Пистолеты так пейнтбольные называются.

— О, будем стрелять?

— Вроде того.

Птица буквально физически ощущает, как воняет какой-то авантюрой. Но раз они это спланировали с Серёжей, значит, верить Волкову, наверное, можно?..

— Серёже моя идея не особо понравилась, но ты, думаю, будешь в восторге.

Чёрт, Серёже не понравилось. Раньше Птица, возможно, посчитал бы это хорошим знаком, но теперь...

А давно ли он так безоговорочно доверяет Разумовскому? Ладно, с этим он разберётся потом. Сейчас — пейнтбольный клуб.

Птица находит у Серёжи в шкафу где-то на дне спортивные вещи и влезает в них без раздумий. Не то, чтобы у него была альтернатива — у Разумовского не особо-то много вещей в спортивном стиле, если вынести за скобки те штаны, в которых он обычно по дому ходит. Они, конечно, спортивные, но к спорту никакого отношения не имеют. Когда он выходит, Олег уже ждёт его возле машины.

До места они едут молча. Пока Олег ведёт машину, Птица скучающе пялится в окно и время от времени проверяет давно уже отсутствующую связь на телефоне — вдруг чудо всё же произошло. Чуда не происходит.

— Приехали, — оповещает Волков.

Птица бросает на него беглый взгляд и вылезает из машины.

— А чего нас не встречают?

— Никого больше нет. Только я и ты, помнишь, да? Вся экипировка в раздевалке, раздевалки справа. Иди, одевайся.

Птица пожимает плечами и направляется в сторону раздевалок. Почему-то Олег решил, что им нужно переодеваться отдельно — что ж, так тому и быть; Птица разворачивает свёрток, лежащий на полке, и вытряхивает снежно-белый костюм. Вот, где точно издевательство.

— Волков, это игра такая? — Птица в белом чувствует себя совсем неуютно. Цвет невинности, чистоты? Увольте, он — антоним всех слов, хоть как-либо ассоциирующихся с белым цветом. А ещё этот чёртов костюм слишком уж плотные ассоциации с больницей вызывает, и от этого ещё хуже.

— Можно и так сказать, — из соседней раздевалки выходит Олег в костюме защитной расцветки. — Будем смотреть в глаза своим слабостям и страхам. Вместе, понял?

Волков, натянуто улыбаясь, выкидывает два пальца, складывая их в символику Vmeste. Птица истерически смеётся над уже привычным каламбуром. Кажется, он наконец-то начинает хоть что-то понимать. У него негативные ассоциации с белым цветом, у Олега — очевидно, с армейской одеждой, и нарядил он их соответствующе.

— Давай-давай, бери краску и на поле. Психотерапия бывает не только издевательством над пациентами. Иногда ещё и помогает.

— Во-первых, пока всё ещё только издевательство, — Птица берёт в руки маркер, осматривает его. — Во-вторых, ты уверен, что мы над чем-то работаем, а не просто друг друга ещё больше травмируем?

Олег задумывается, кажется, только сейчас. Возможно, идея так жёстко проезжаться по всему, что было старательно закопано и игнорировалось обеими сторонами, была и правда не лучшей, но теперь Олег уже не отступит.

— Не уверен. Но если не попробуем, не узнаем.

— Теперь я понимаю, почему Серёже не понравилось, — Птица морщится.

— О, это ты ещё главного не видел, — довольно усмехается Волков.

— Если нам обоим плохо станет, что делать будем?

— Ничего. Потихоньку сами отойдём и больше так делать не будем.

— Отличный план, — фыркает Птица и толкает его бедром, — пойдём уже.

Птице белый идёт, и Олег невольно засматривается. Серёжа нередко носит вещи светлых оттенков, но на Птице они всё равно смотрятся как-то совсем иначе. Птица его взгляд тут же перехватывает, хмурится, натягивает шлем. Даже правил не знает, но думает, что так безопаснее. Для них обоих.

— Остановись.

Голос Олега догоняет его на середине поля. Вокруг наставлены какие-то ограждения — для того, чтобы за ними прятаться, очевидно. Птица озирается по сторонам, пытаясь понять, что задумал Волков.

— Будем играть? — Птица стягивает шлем и игривым движением закидывает маркер на плечо. — Где твоё, м-м, оружие, кстати?

— Оно мне не нужно.

Олег делает шагов двадцать назад, наугад нащупывает спиной деревянный домик, в котором обычно прячутся во время красочных перестрелок игроки. Сейчас у него совершенно иная функция.

— Волков, блять, да скажи ты уже наконец! — не выдерживает Птица. Загадочный Олег — это страшно ничуть не меньше, чем задумчивый Птица, но об этом знают только избранные.

— Ты будешь в меня стрелять.

— Стоять, отмена, — Птица кладёт маркер на землю и поднимает руки. — Серёженька за такие приколы оторвёт мне башку, даже если при этом причинит вред самому себе.

— Это моя идея, и Серый об этом знает. Бери, отходи на нужное расстояние и стреляй. В этот раз точно не угробишь, — Олег улыбается едва заметно, а вот тело дрожит у него весьма ощутимо. Он хватается руками за ставни домика и расставляет руки в стороны. И вот в такого беззащитного себя он предлагает стрелять?

— Стреляй.

Птица поднимает маркер, растерянно смотрит на Олега и пытается прицелиться. Целится так, чтобы не попасть по поврежденным им же местам даже случайно — стреляет Птица великолепно, должным образом прицелиться он сможет.

И резко опускает маркер.

— Не могу.

— В смысле?

— В коромысле, — огрызается Птица. — Не могу, и всё.

— Почему ты можешь стрелять в меня из нормального оружия, а когда я предлагаю пейнтбольное — у тебя оно из рук валится, а?

— Дело не в оружии.

— Тогда закрой глаза. Стреляй наугад. И чуть меньше драмы.

— У тебя ноги трясутся, а когда ты увидел, как я целюсь, ты дышать перестал. Не тебе мне предъявлять за драматизацию.

— Блять, стреляй молча, Разумовский, кем бы ты там ни был.

Птица замирает. Он, конечно, разве что на лбу не написал себе "я — тоже Сергей Разумовский", но когда к нему действительно так обращаются... Ладно, Олег заслужил плюсик в карму. Теперь он там ровно один.

Птица пытается прицелиться заново, надеясь, что все пять его выпустить не заставят — тут и одного раза будет уже много. Дурацкий Волков придумал дурацкую игру, потому что не всё же Птице игры придумывать. А страдают, как обычно, они оба.

Рассчитав нужную траекторию, он тихо радуется, что у него, в отличие от Серёженьки, хотя бы руки не трясутся. После чего жмурится и, стараясь не отклониться даже на миллиметр, 

не глядя стреляет.

Когда Птица заставляет себя открыть глаза, то обнаруживает, что сидит на коленях, а маркер валяется где-то в стороне. В ту сторону, где должен быть Олег, он даже смотреть не хочет. Непривычное чувство страха, волнения за кого-то другого заливает грудь, и Птица, сцепив зубы, поднимает глаза. По Олеговой форме стекает ярко-красная краска, а сам он сидит, облокотившись о домик, и улыбается.

— Видишь, не так страшно, — Олег начинает диалог первым, зная, что Птица не заговорит.

— Ты мне или себе?

— Нам.

Птица поднимается с земли и подходит к Волкову, протягивает ему руку.

— И как, легче стало от осознания того, что я всё ещё могу в тебя выстрелить?

— Стало. От того, что увидел, как ты мешкаешься. Стреляешь, не глядя, потому что смотреть не хочешь. А теперь ещё и руку мне подаёшь. Новый уровень, м?

— Отвянь, а то верну, как было.

— Боюсь-боюсь. Теперь твоя часть.

Птица рефлекторно делает шаг назад. Какая ещё его часть? Он искренне надеялся, что этим выстрелом сегодня и правда всё закончится, потому что этого, на его взгляд, уже достаточно им обоим. Но теперь, видимо, лезть будут уже к нему в голову.

— Три вопроса. Ответы на них я уже знаю. Если твои ответы мне понравятся, то я тебя отпущу в свободный полёт. Если не понравятся — будем разговаривать до тех пор, пока я не получу правду. Прости, но правила есть правила.

— Звучит как "я выбью из тебя эту информацию", — нервно смеётся Птица.

— Выбивать не стану. Можешь даже в глаза мне не смотреть, — Олег ложится на землю, хлопает по месту рядом с собой. — Давай сюда головой, ноги в другую сторону.

Птица слушается. Чем меньше он возникает, тем раньше его минута позора закончится. Он правда надеется отделаться минутой.

— Вопрос первый. За что ты меня ненавидишь?

— Кто сказал, что я тебя ненавижу? — почти искренне удивляется Птица. Олег усмехается — вот же актёрище.

— Ты. Ты сказал.

— Я тебя не ненавижу, Олег. Я на тебя очень-очень обижался и очень-очень злился. Но ненавидеть — это... Что-то более сильное. Что-то, что...

— Позволяет выпустить в человека пять пуль, например?

— Да не хотел я в тебя стрелять! — выпаливает Птица, отвернувшись. День хороший, небо ярко-синее, облака красивые. На облака и смотрит.

— За что ты злился?

— Это второй вопрос? — усмехается Птица.

— Это — уточняющий вопрос к первому.

— Чи-итер. За всё, в общем-то. За себя и за Серёжу. Когда ты появился в нашей жизни, он начал всё свободное время проводить с тобой. Это, знаешь... Будто у твоего самого близкого друга появляется кто-то ближе тебя, а ты остаёшься один со своими игрушками. Ждёшь, что он придёт к тебе хотя бы на день рождения, но он не приходит. Забывает о тебе. Всё, что тебе остаётся — это ненавидеть их обоих, но это ведь не ненависть. Ревность, скорее. Да. А затем я сдался. И, когда я сдался, ты его бросил и ушёл в армию. И я снова обозлился на тебя. Что-то в стиле "посмотри, как он к тебе относится — и почему он, а не я?". Конец истории, никакой ненависти не будет.

Птица шумно выдыхает и замолкает. Олег переводит на него взгляд, тянется даже рукой, чтобы рыжих волос коснуться, но вовремя себя одёргивает. Неуместно это сейчас, да и неизвестно, какую реакцию вызовет.

Олегу сердце разрывает то, как много Птица говорит. Как будто все эти годы его никто не слушал — и тут бац, какой-то Олег сам задаёт вопросы, слушает, позволяет говорить. Олег думает, что будет слушать столько, сколько потребуется. Даже если не уверен, что Птица сможет так же внимательно слушать его в ответ.

— Хорошо. Второй вопрос. Что за шоу с переодеваниями было, пока я был в Сирии?

Птица закусывает губу совсем-совсем как Серёжа, когда смущается.

— Не осуждай, мне пришлось. Он как эту похоронку получил — совсем поехал, мне нужно было как-то это остановить. Он плакал, письма тебе писал, потом сжигал, потом снова писал и снова плакал. А когда у него под боком лже-Олег появился, то успокоился.

— Слишком альтруистично. Твоя выгода в чём?

— Ни в чём, кроме того, что он меня любил. Смотрел без страха, пока я сам всё не разрушил.

Олег замолкает. Он догадывался, да, бесспорно — но подтверждение этой догадки получилось слишком спонтанным, слишком честным и открытым. Волкову кажется, что пора переходить к следующему вопросу, но Птица продолжает.

— Я был в отчаянии. Я же, блять, стена белая. Пусть рисует, что хочет. Лепит из меня то, что ему нравится. А плакался он всё равно по тебе. Я всё гадал, что он нашёл в тебе такого.

— Понял? — Олег улыбается. Тепло, искренне. Птице так редко кто улыбается.

— Ещё нет, — усмехается он, — но в процессе.

— Поймёшь тогда — мне тоже объясни?

Птица смеётся.

— Забились.

Олег замолкает. Он хочет ещё много чего спросить, на самом-то деле — про детдом, про времена, когда его рядом не было, про Серёжу, про себя самого, но... Сейчас это кажется уже перебором.

Олег садится, щурится на солнце, чуть расстёгивает верхнюю часть костюма.

— Третий вопрос. Хочешь, я тебе зажигалку в руки дам?

Птица смотрит на него снизу вверх из-под прикрытых глаз, не понимает, издевается ли Волков. Издеваться после таких откровений, конечно, совсем бесчеловечно было бы, только кто ж этого Олежу знает-то — сегодня монстром называет, завтра хвалит. У него семь пятниц на неделе и все — выходные.

— Чего?

— Зажигалку. Тебе нужно с огнём учиться обращаться так, чтобы в быту пригождалось, а окружающие в обморок не падали.

— Только если прикурить дашь.

Птица уже, если честно, и забыл, какую горькую дрянь Волков курит, но дарёному коню в зубы не смотрят. Он сам щёлкает зажигалкой, торжественно поджигает сигарету и возвращает зажигалку Олегу.

— Мне кажется, что ты на каком-то этапе меня наебал, а на каком — понять не могу. А я не особо люблю, когда меня наёбывают, — Птица затягивается и устремляет взгляд куда-то за горизонт.

— Ты сам себя наебал, — флегматично пожимает плечами Волков. — И я сейчас даже не про эти ваши с Серёжей фишки со сменой личности. Хоть что-то сегодня понял?

Птица не отвечает, выхватывает у Олега пачку сигарет и достаёт из неё вторую. Олег улыбается — этот жест громче любых слов ответил.

— Домой поедем?

Птица кивает, мнётся на месте пару секунд, после чего резко подходит к нему, и, уткнувшись носом куда-то в экипировку, кусает за плечо. Это, видимо, знак благодарности такой, думает Олег. Вместо объятий и поцелуев. Что ж, у всех свои причуды.

— Можешь на лоджию приходить вечером, — осторожно произносит Олег. — Я буду там.

— Окей.

Птица, высокомерным жестом смахнув со лба прилипшие волосы, быстро скрывается в раздевалке. Олег просто идёт следом.

Обратно они едут молча, переваривая события дня. Олег время от времени бросает на Птицу взгляды через зеркало, но тот всю дорогу смотрит в окно, едва слышно подпевая музыке по радио. Олег предпочитает его не трогать.

Когда они сталкиваются вечером на лоджии, внезапно оказывается, что с Олегом комфортно молчать. Когда с Олегом вообще стало комфортно что-либо делать, Птица как-то упустил; но ему, вообще-то, нравится думать, что когда Олег молчит, а не пытается вставить свои пять копеек, он очень даже сносный.

Он снова отрубается в кресле. У него вообще какая-то уникальная способность засыпать в любой позе и в любом месте, а потом пытаться ещё полдня разогнуться, если суровый Серёженька, больше похожий на надутого хомячка, не перетащит их на более мягкую и пригодную для сна поверхность (а потом ещё и побубнит вдогонку о том, что снова они от действий Птицы вдвоём страдают).

Сквозь сон Птица чувствует, что его пытаются поднять. Первая реакция — ударить, зарядить между глаз так, чтоб искры из глаз посыпались, и рука уже даже сжимается в жесте первой готовности, но тут же расслабляется. Это — Олег. Олег почти как Серёжа. Олег свой. Олег не хочет зла. По крайней мере, сейчас.

— Спи, пернатый, — он слышит тихий-тихий голос Волкова, понимая, что завтра всё это даже не вспомнит.

Но завтра будет завтра.

Сегодня он испытывает какое-то совсем новое, странное чувство, о котором ранее и подумать не мог.

Кажется, именно так ощущается безопасность.

Стук в дверь окончательно заснувший Птица уже совсем не слышит.