***

***

***

***

— Эй, шкет.

Внезапный чужой голос, прорезав собою стену дождя, раздался откуда-то сверху. Мальчик крупно вздрогнул всем телом, не поднимая головы.

Большая капля, сорвавшись с прохудившегося навеса, разбилась ледяными осколками в паре дюймов от его босых ног.

— Ты чего под дверью у меня торчишь?

Голос… как ржавый нож. Конечно, незнакомый. Мужской. Густой. Очень низкий.

«Злой».

— …Отвечай.

Голос — внезапно близко.

Привыкшее к тишине сердце страшно бухнуло в груди.

«Ударит».

Запоздало дёрнувшись, мальчик инстинктивно вскочил с места и, не оборачиваясь, будто побитая дворняга, прихрамывая, неловко отшатнулся в сторону, и прижался телом к грязной стене.

«Ударит, закричит, пнёт, прогон…»

— Ну, сейчас-то чего прятаться?..

Не смея дышать, мальчик втянул голову в плечи и отвернулся, уже предчувствуя ощущение удара. По рёбрам, по шее, в живот?..

Но, спустя секунду, две, три — воздух не двинулся.

Чужого замаха… не было.

Скрипучий голос, прозвучав в темноте вдруг ближе — теперь, казалось, был почти безразличен.

— Вот чёрт… — его обладатель, досадливо сплюнув на влажное от дождя прогнившее крыльцо, хрипловато бросил, — Старею, конечно, с годами, но не совсем же ещё ослеп. Со стеной не сольёшься. И не действуй на нервы — ответь, будь добр.

Голос — по крайней мере, сейчас — совершенно точно не хотел его ударить. «Всё ещё злой?..» Дрогнув слабыми коленями, мальчик несмело приоткрыл глаза, не поднимая головы. И, едва раскрыв рот, осипшим от бесконечной тишины голосом еле слышно прохрипел:

— Я думал, здесь никого… не живёт.

В почти полной темноте ночи, напротив его босых и уже привычно замызганных грязью саднящих ног, остановилась пара потёртых кожаных сапог.

Ливень, громом бушуя в небесах и опрокидываясь на землю нещадными потоками, заглушил его собственные слова, и те потонули в шуме воды невнятным обрывком.

А ещё — совершенно заглушил чужие шаги.

Он… не успел убежать. Не повезло.

…Но разве другие люди в обуви не ходили громко? Как он мог его не услышать?..

— Как видишь, живёт. Я.

Мужчина замолчал ненадолго, не ожидая ответа. Судя по звуку одежд, поведя плечами, он чуть погодя сделал шаг вперёд («Беззвучный…») и, не говоря ни слова, тоже зашёл под навес. Мальчик скорее рефлекторно отшатнулся в сторону. Но, сам не понимая как сумев проглотить страх, скребущий болью повисшей в воздухе привычной оплеухи, всё-таки остался стоять.

Капли дождя, ударяясь о плывущую грязью землю перед крыльцом, разлетаясь по сторонам нещадно ледяными брызгами, стекались в ручьи, в нескончаемые глубокие мутные лужи, ставшие почти единым озером, в котором не отражалось даже луны. Порыв ветра, просочившись сквозь стену ливня, грубо пробрался под оборванные лохмотья, вздыбив спутанные в колтуны волосы на затылке.

— А ты, видать, по ночам спишь, а? Шкет.

Мальчик, поневоле поёжившись, неуверенно согласно промычал, и обхватил себя дрожащими руками. Руки не грели. Кончики саднивших пальцев, подрагивая, уцепились за жалкое подобие промокнувшей насквозь рубашонки, тщетно пытаясь прикрыть незалатанные дыры. Они пропускали холод.

Чужой голос — еле заметно, понимающе прихмыкнул в ответ, и снова замолчал. Не шевеля шеей, мальчик всё же невольно покосился в сторону — туда, где стоял обладатель ржавого голоса. Но в кромешной тьме невозможно было найти ничего, кроме ещё более чёрного бесформенного силуэта.

В той короткой фразе — невозможно было почувствовать хоть чего-то конкретного. То, как она прозвучала… Зло, лениво, или задумчиво?..

«А ты, видать, по ночам спишь?»

«Ну и… странный вопрос…»

Шум дождя, не прерывая вновь воцарившегося молчания, всё не прекращался. Где-то в вышине ослепительно ярко блеснула вспышка, и, разодрав небеса на несколько частей, грохотнула громом. Казалось, землю под ними встряхнуло. Мальчик тихо шмыгнул носом, онемевшим от промозглого холода, и прижался ближе к мокрой стене.

Всё равно ему оставалось сидеть здесь недолго. А, может, и вовсе…

То, что его до сих пор не прогнали, и, почему-то, прогонять не спешили… было чистой воды удачей. Ещё немного, и чуть-чуть…

Он невольно попытался перебрать в голове оставшиеся места, что ещё могли быть на сегодня не заняты. Там, откуда не погонят пинками — хотя бы до утра. Там, где можно было бы даже, может, укрыться от дождя… Но мысли, будто нарочно путаясь — от накатывавших волн пробиравшего до костей холода и сырости, укачивавших, утягивавших в сон, всё дальше — не складывались…

«Может, уйти сейчас — пока не ударили, пока не…»

Едва только ему с таким трудом удалось найти это место — кажется, даже не облюбованное пока окружными бродягами, только стоило найти сравнительно сухой угол, где он смог бы, если повезёт, даже провести остаток ночи, и закрыть глаза, и, наконец, немного вздремнуть…

Чужой хриплый голос тоном почти незаинтересованным вырвал его из изнурения мыслей.

Почти.

— А звать-то тебя как? Имя помнишь?

Заторможенно хлопнув глазами, мальчик растерянно приподнял голову. Не смея всё же поднять взгляда. Слишком часто — получая за эту смелость разъярённый окрик и пинок чьим-нибудь твёрдым сапогом. Но — его только что спросили…

«Имя?..»

Давно он его не вспоминал. За ним хоть что-нибудь осталось? Хоть что-то, достойное, чтобы помнить. Ему, наверное, и не дано было понять. Всё равно ведь следующее, что он услышит — презрительное и брезгливое проклятие, и следом его опять бросят под проливной дождь в одну из мутных ледяных луж, не заботясь ни о запачканных лохмотьях, ни о содранных в кровь от удара коленях. Забыв это имя, как бессвязную охапку противных уху звуков.

Но почему-то именно сейчас проржавевшая сталь этого голоса — не казалась похожей ни на что из того, что он слышал прежде.

Ничего ведь страшного, если он ответит? В этот единственный раз. Потому что…

— Меня… зовут Шинсо.

***

— Шинсо, значит…

Голос, протянувшись задумчиво, повторил его в какой-то особенной манере. Невольно отозвавшись на собственное имя («Не звучавшее от кого-то уже… так давно»), Шинсо повернул голову.

И не успел опомниться, как что-то, ещё темнее, чем ночь, застлало ему взор.

На острые мальчишечьи плечи, накрыв его с головой и придавив влажной тяжестью, с лёгким шорохом опустилась… накидка. Чересчур большая. Мокрая почти насквозь. Но, в самой своей глубине — до сих пор отдававшая… теплом.

Продрогшее тело вмиг окутало мимолётное, но в холоде дождя — совершенно живительное — ощущение уюта.

Ощущение, которого он не испытывал так давно.

Моргнув, мальчик, прежде с опаской задержавший дыхание, шумно вдохнул.

Накидка пахла дублёной кожей, сталью, и насквозь, каждой ниткой — выпивкой и огнём, что почти оседали на языке.

«Тепло…»

Непроизвольно стиснув пальцами края накидки, ещё державшей эти капли солнца, Шинсо, наконец, опомнившись, кое-как выпутал голову из вороха тканей, и в смятении нашёл глазами то место, где до этого стоял тёмный силуэт.

— …Сп…

Но не успел Шинсо запоздало вымолвить давно чуждое слово, вдруг показавшееся обязательным — за его спиной послышался протяжный скрип двери. Вздрогнув, он в недоумении обернулся.

— Заходи. Ещё не хватало, чтобы ты у меня под окном всю ночь шарахался.

Не поворачивая головы, мужчина грубо но, казалось, почти устало стукнул костяшками пальцев по ветхому дверному косяку, и, не дожидаясь ответа, ступил внутрь первым.

Шинсо прирос к месту.

«Заходи».

Внутрь. Под крышу. В тепло.

В дом…

Мокрое от дождя крыльцо холодило саднившие ступни, онемевшие пальцы. Живот слишком давно сводило от нестерпимого голода. Колени с ладонями, испещрённые старыми и свежими царапинами, жгло тупой болью.

Чужая накидка — согревала, словно живой огонь.

— Ну? Шинсо?

Шинсо вздрогнул, услышав своё имя снова. Тело, стремясь поймать и сохранить стремительно ускользающее из ткани тепло, само по себе потянулось к приоткрытой двери. За ней была такая же темнота, какая и за спиной. Но та, что впереди, была сухой, тихой, и…

За дверью — безмолвно ждала высокая тёмная фигура с густым ржавым голосом — позвавшая его за собой по имени.

Дрогнув плечами от холода дождя, Шинсо коротко сглотнул — и сделал шаг вперёд.

***

Дверь с жалобным хрипом будто бы сама захлопнулась у него за спиной. Дрогнув, Шинсо невольно обернулся, и, оробев от беспомощности перед темнотой незнакомых стен, в нерешительности замер на месте.

Дощатый пол под ногами встретил его прохладой — и сухостью, казавшейся чудом. Стены и крыша над головой… Дождя, что лил безостановочно вот уже несколько дней, и порывов ветра, пробиравшего до самых костей, здесь будто бы просто не могло существовать.

Отвлёкшись, Шинсо вдруг услышал в глубине дома какое-то копошение. Он тут же настороженно попятился обратно к двери, сглотнув пересохшим горлом — и, не видя ничего вокруг себя, беспомощно упёрся лопатками в шершавое дерево. «Нет, нет, теперь меня точно…»

Но не успел он нашарить дрожащими пальцами ручку, как впереди что-то коротко чиркнуло, вспыхнуло ослепительно ярко — и темнота развеялась едва теплящимся огнём. Мужчина, коротко выдохнув, бросил тлеющую лучину в угли камина. Те, жадно щёлкнув, охотно приняли пищу — и за считанные секунды пламя, как живое, взвилось над поленьями жаркими языками, заводя озорной танец, треща сухостью дерева и разгораясь с каждой секундой всё сильнее и сильнее.

Вдохнув, Шинсо завороженно уставился в огонь, и, не отдавая себе отчёта, сделал шажок вперёд. Босых ледяных пальцев ног, почти обжигая, коснулось горячее тепло. Всё ещё цепляясь за края мокрой накидки, в которую его укутали, он несмело помялся на месте, не уверенный, чего от него ждали. И что должно было следовать после «заходи»…

Но не успел он подать голоса, как высокая фигура поднялась от камина и слегка повернулась. И, впервые за ночь, озарённое тусклым оранжевым светом, перед ним явились очертания лица незнакомца.

Первое, что открыл ему огонь — чёрные как вороньи перья длинные волосы. Влажные от проливного дождя на улице, взъерошенные словно бы какой-то вечной погоней и небрежно собранные в растрёпанный пучок, они ложились на широкие чёрные плечи, кажется, лишь слегка завиваясь. Пара рваных, чуть волнистых прядей опускалась к щетинистым впалым щекам, что в свете огня казались неестественно жёлтыми. На одной из них, у скулы, белел росчерк шрама, словно бы ведущий к…

Глазам.

Ещё чернее, чем ночь и вороны, глаза, почти полностью скрытые под тяжёлыми, казалось, до невозможного усталыми веками, бездвижно смотрели на разгорающийся в камине огонь. Как будто смотрели на самое последнее завершённое на сегодня дело.

В них не было злости. Не было раздражения. Не было… как будто бы ничего. Ничего из того, что Шинсо мог бы распознать, встречая в чужих глазах столько раз. Лишь свет огня отражался в них подвижными отблесками. Как будто бы подражая жизни.

Плечи, без укрывавшего их такого же чёрного тяжёлого плаща, при свете оказались шире. Крепче.

Закатанные рукава суконной рубашки открывали без сомнения сильные руки. На левой руке, до самого запястья и неизвестно откуда, прячась под рубашкой, длинно тянулся рваный шрам, на вид не сопоставимый с жизнью. Ещё один…

На поясе у мужчины висели ножны. Два клинка. В темноте был виден лишь металлический блеск двух рукоятей — но спутать их с чем-то другим было невозможно. От них исходила опасность.

Сглотнув, Шинсо мысленно попятился к двери, на деле не сделав и шага. Из тех людей, что ему встречались, с оружием вот так ходили только… плохие. Те, кто не смотрят в сторону бродяг — но если посмотрели… те бродяги редко возвращались на улицы. Редко… Он хотел надеяться, и не говорить «никогда».

Но этот человек до сих пор…

Человек с бесшумной поступью и хриплым голосом. Человек, вернувшийся домой лишь ночью. Человек, не боявшийся дождя и темноты. Человек без жизни в глазах. Человек…

Выдохнув, мужчина почесал ногтями щёку, откинул лезущие пряди с глаз, и не глядя протянул мальчику руку.

— Давай сюда.

Не сразу сообразив, Шинсо нервно стащил с исхудалых плеч мокрую ткань и, сделав пару нетвёрдых шагов вперёд, передал её мужчине. Тот тряхнул ей, убирая лишние капли, и лениво набросил накидку над камином опасно близко к огню, внешне, казалось, совершенно этим не обеспокоенный.

Почему-то без ткани стало теплее. Огонь, разгораясь всё сильнее, теперь без преград согревал закоченевшие пальцы. Дрожь в плечах понемногу унималась.

Не сдержавшись, Шинсо против воли зевнул. Тепло… само по себе закрывало глаза. Мужчина обернулся, и мальчик, поймав его взгляд, тут же выпрямился. Но в чёрных глазах не было злости или опасности.

Как будто бы они тоже… устали.

— Шкет.

Мальчик вопросительно моргнул. Мужчина окинул его пронзительным взглядом и приоткрыл сухие губы, но, словно бы передумав, замолчал. И, развернувшись прочь от камина, лишь махнул рукой на темневшее невдалеке обитое тканью, грубо сколоченное пыльное кресло.

— Спишь здесь.

В его тоне, не терпящем возражений, не было ни капли тепла.

Но для Шинсо мокрый, но греющий чужой плащ и горящий камин были чем-то, что не являлось ему и в рваных беспокойных снах.

Бросив это так же бесстрастно, как и остальное, мужчина отвернулся, и потому Шинсо, осмелившись, неловко забрался в кресло с ногами. Помявшись, в конце концов он кое-как устроился в нём, прижав худые колени к груди. От поднявшейся пыли в носу засвербело, и Шинсо, не сдержавшись, чихнул.

Он поднял взгляд. Мужчина, освещённый тусклым светом камина, не снимая одежды и сапог, грузно опустился на кровать и закинул руки за голову. Оружие в ножнах глухо звякнуло. Непроизвольно Шинсо слегка вытянул шею, на секунду потеряв его лицо, скрывшееся в тени, из виду.

Но не успел он шевельнуть даже пальцем — пара кромешно чёрных глаз, отвернувшись от огня, уставилась прямо на него. Тяжестью. Тьмой, лишённой жизни огня.

— Поверь, шкет.

Ржавый голос — минуя потрескивание поленьев и стук холодных капель в мутное окно — вдруг прозвучал как будто у самого уха.

— Если захочешь перерезать мне чем-нибудь горло… — пауза, повисшая в спёртом воздухе, прогнала по коже чужеродный холод, — …за мной никто не явится.

В тусклой пляске пламени блеснуло потёртое серебро рукоятей.

— Слова ты понимаешь. Значит, нож держать умеешь и подавно.

Ножка кровати жалобно скрипнула, и на пол, заслоняя собой притихнувший огонь, опустился один сапог. Шинсо, не найдя духу пошевелиться, поднял глаза на фигуру, что в один миг как будто скользнула сквозь саму темноту — и обернулась парой пронзительных чёрных глаз прямо перед его лицом.

— Вот только у тебя это не получится.

Не отрывая от него взгляда, мужчина холодно похлопал рукой по ножнам, отозвавшимся тихим лязгом. Шинсо явственно ощутил, как что-то ледяное застряло поперёк горла.

— Испытай судьбу, как наскучит сидеть и пялиться. Попробуешь — и останешься без руки.

Мужчина растянул угол рта в ухмылке — от усталости как будто бы ничего собой не выражавшей — и, развернувшись на носках, одним широким шагом вернулся к кровати. Порывшись у себя за пазухой, он вынул наружу небольшой кинжал в потёртых ножнах и бросил его на пол рядом с изголовьем. Тот ударился о доски, бесстрастно оставленный хозяином. Больше не оборачиваясь к мальчику, он, наконец, растянулся на кровати и, шумно вдохнув носом, тише, но всё так же разборчиво пробормотал:

— Потому что я сплю с открытыми глазами.

С последним его словом дом затих.

Огонь в камине негромко потрескивал, тускло освещая дом. Дождь, всё не прекращаясь, барабанил по мутному стеклу. Тени еле заметно покачивались на стенах, скрадывая очертания редкой неясной мебели и стен.

Лишь выждав несколько мучительных секунд, Шинсо сумел, наконец, сглотнуть, и схватил ртом весь воздух, что был не в силах вдохнуть всё это время.

Затаив дыхание, он осторожно спустил на пол с кресла одну ногу, затем другую. Доски под ногами беззвучно просели.

Фигура на кровати не шевелилась.

Не размышляя над собственными шагами, Шинсо подкрался к кровати, и опустил взгляд на чужое лицо.

Лицо, что теперь — впервые за этот непроглядный вечер — ему удалось рассмотреть вблизи, было испещрено усталостью. Такой усталостью, какая была видна на лицах — даже самых оживлённых — хозяев таверн, на лицах чернорабочих с одним серебряным в кармане на всю голодную семью, от которых даже нечего было красть. На лицах стражников, утаскивавших за шкирку очередного слишком громкого «нарушителя спокойствия» в городе, переполненном убийцами, босяками, пьяницами и насильниками.

Лицо, испещрённое усталостью, в колыхавшемся свете огня выглядело почти расслабленным. Лишь пара глубоких морщин, что пролегли между бровей, как приговор суровости, как цена за выживание, не исчезали даже сейчас. Словно этот странный мужчина, взявший под крышу незнакомого ободранца, случайно оказавшегося на пороге его дома — впервые за всю жизнь решил вздохнуть.

Странный мужчина, в ком как будто бы ничто не напоминало человеческое.

Люди не протягивали Шинсо даже заплесневелой корки хлеба.

Не заметив, как наклонился ниже, мальчик нервно отшатнулся, когда чёрные ресницы слегка дрогнули, как будто от дуновения его собственного выдоха. Мужчина не пошевелился.

«Попробуешь — и останешься без руки».

Взгляд Шинсо упал на оставленный на полу кинжал.

Дождь за окном, припустив ещё сильнее, холодными волнами застучал по стеклу. Вдалеке, за стенами, словно едва сдерживавшими напор бури, раздался глухой раскат грома. Огонь, не потревоженный влагой и стылостью улицы, как ни в чём не бывало покачивался на поленьях, по бокам успевших обратиться в мерцающие угли.

Был ли он вообще… человеком?

Поколебавшись, Шинсо оторвал взгляд от неподвижного лица и, наклонившись к полу, сжал слабые пальцы на рукояти кинжала в ножнах. Он был холодным, тяжёлым, и непривычным. Но почему-то отпускать его не хотелось. Бездумно, он прижал оружие к груди, и вновь оглядел лицо мужчины.

«Если мне суждено дожить до утра… нет».

Шанс дожить до восхода солнца — впервые за месяцы, годы скитаний — почему-то вдруг показался Шинсо самой исполнимой из всех мечтой.

…Пусть, наконец, настанет утро.

***

Воспоминание, что невозможно было стереть никаким количеством лет, заполнило собой мысли, почти как небыль, как история пожелтевших страниц… которые он исписал сам.

Воспоминание, что невозможно было забыть ни единой мельчайшей деталью и ощущением — как-то незаметно, не подчиняясь спящей воле, потянуло за собою следующие… обрывки памяти…

Его собственной памяти…

***