***

Обменявшись молчаливыми взглядами с хозяином таверны, Шинсо коротко вздохнул, прочистил горло, и, отставив прочь пустую кружку, соскочил со стула.

Таверна, прежде словно вот-вот готовая взорваться от несмолкаемых перетолков, затихла в ожидании. Пьяница воинственно развернулся к нему, перегородив телом путь, и, сощурившись, сделал шаг навстречу.

— Что, есть что сказать?

Шинсо остановился. Пальцы сами собой пробежались по рукоятям, но застыли.

— Вам известна цена человеческой жизни?

Он приподнял голову, выжидающе окинув взглядом всех посетителей таверны. Те беспокойно забормотали меж собой. Пьяница, нахмурив брови, раскрыл рот, но так и захлопнул его, ничего не ответив.

— Даже мне она неизвестна. Я знаю цену только себе одному. И это… — Шинсо отбросил полы плаща назад и несильно хлопнул рукой по ножнам, демонстрируя оба клинка, — …всё, чего я стою.

— И на кой нам твоя цена?! — выкрикнул кто-то из-за стола взбунтовавшегося мужчины, — В нас ещё осталась человечность!

«Опять по-новой, да?..»

— Меня не заботит, верите вы в существование тварей или списываете все смерти невинных людей на несчастные случаи, а изуродованные тела — на изощрённый вкус убийц. Как и не волнует, верите ли вы мне лично. — Шинсо устало втянул носом воздух, и, прикрыв веки, ступил вперёд. — Но я в ваших предрассудках не виноват.

Пол под ним чем-то напоминал пылающее зарево. Пространство вокруг — как будто было готово вспыхнуть сжигающим пламенем напряжения в любую секунду.

— Я не работаю на корону. У неё есть дела поважнее, чем жизни народа. На церковь… хм, не слишком советую — только если вы не глубоко верующие, конечно.

Шинсо остановился напротив мужчины, до сих пор не отрывавшего от него разъярённого взгляда и яростно раздувавшего ноздри, и поднял голову, найдя в его глазах своё отражение.

— Я работаю на тех, кто первым делом считает своим долгом окрестить меня грязным убийцей.

Вскинув плечи, мужчина навис над ним, словно в любой момент был готов броситься в атаку. Но Шинсо, первым отведя глаза, обернулся к остальной таверне.

— И я убийца. Убийца. Я живу благодаря чужим смертям. Никакой святой моралью это не оправдать, да я уже и не пытаюсь, — он равнодушно приподнял уголок рта, и негромко бросил, — Вот только интересно, знают ли вампиры о слове «мораль».

При одном лишь упоминании вампиров его устами все посетители, что прежде недоверчиво перешёптывались меж собой — тревожно всколыхнулись на местах.

— Но, наверное, вы все — не единственные, кто не знает ответа на мой первый вопрос.

Найдя в обращённых на него глазах разоблачённую алкоголем недоумённую опаску, Шинсо беззвучно хмыкнул, и пробормотал чуть тише:

— …Потому что я просто не могу брать денег за то, цену чему даже не могу представить.

Тут, кое-что вспомнив, он моргнул и, на секунду обернувшись, бросил хозяину таверны серебряный. Тот ловко перехватил его в воздухе и кивнул, возвращаясь к своим делам.

— Зато цену жизни ночной твари… — Шинсо качнул головой в сторону, и, вновь обернувшись к пьянице, сузил глаза, — …определить очень легко. Что я за охотник, если не сумел бы даже этого. Не находишь?

Всю таверну враз обдало холодом. Шепот даже с дальних столов стих. Пьяница, заметно сникнув, теперь напряжённо слушал каждое слово, не зная, уступить или сделать ещё один выпад. Смерив его взглядом с головы до ног, Шинсо лишь выдохнул, слишком неумело — или попросту не желая пытаться — скрыв раздражение.

Как же тяжело порой было убедить народ в вещах, которыми он жил уже столько лет. Хотя, их можно было понять.

«Глядишь, и на своих скоро набросишься». Было даже занятно коллекционировать всё новые вариации одной и той же мысли, неизменно вертевшейся в умах и на языках окружавших его людей год за годом.

Столько из них ни разу в жизни не видели вампира вживую (и хорошо, если не увидят никогда) — лишь потому что кое-кто целыми ночами патрулировал тёмные улицы, порой не освещённые даже светом луны. Никакие королевские стражники не станут брать на себя этой грязной работы — да никто на них подобных надежд и не возлагал.

Шинсо даже не волновало, если в существование его главных врагов кто-то попросту не верил. Он жил не ради сомнительного доказательства собственной пользы. Такие люди будут всегда. Но уж лучше им оставаться в неведении — и с жизнью, чем познать истину самым страшным из способов. Шинсо такой расклад более чем устраивал.

Впрочем, заниматься пустословием у него больше не было никаких сил.

Постучав пальцами по ножнам, Шинсо досадливым кивком головы приказал пьянице отойти с дороги.

Тот, однако, не сдвинулся с места, и лишь сильнее сдвинул брови.

— Ну, а что, если не подчинюсь — и меня прирежешь в закоулке?

Он сделал и сказал всё, что мог. Изменить или прочесть чужие мысли ему было не под силу. Да и не то, чтобы ему хотелось таким заниматься. У него ещё была работа.

В ответ Шинсо лишь пожал плечом, открыв было рот, чтобы отозваться, но моргнул, задержавшись в собственных мыслях. И вместо почти привычной желчи, в иных случаях просившейся на язык совершенно естественно — в притихшей таверне раздалось негромко, но совершенно отчётливо:

— Я не боюсь быть для кого-то плохим. Я боюсь застать тот момент, когда плохим меня считать будет некому.

Пьяница сделал шаг вперёд.

— Угрожаешь?..

— Заранее скорблю.

Не говоря больше ни слова, Шинсо наступил сапогом на пустующий табурет мужчины рядом — и бесшумно перемахнул через стол, минуя полдюжины стоявших на нём кружек. Таверна, застывшая в смятении, проводила его лёгкое движение разноголосым вздохом. И не успел пьяница, распахнув рот, вымолвить хоть слово — дверь с тихим скрипом захлопнулась.

Встреченный прохладным ночным воздухом, Шинсо беззвучно соскочил с порога и скользнул в узкий переулок, по пути закутываясь в плащ. И, лишь когда злополучная таверна осталась далеко позади, скрывшись в ночи — он вдруг с досадой вспомнил.

…Чёрт.

«Забыл купить бутылку эля».

***

Тонкое остриё, ослепив темноту серебром, со свистом рассекло воздух — и Каминари, крепко впившись пальцами в душащую его руку, со всеми остатками сил вслепую резанул крестом куда-то по чужому телу.

В глазах Бакуго было мелькнуло замешательство — за долю секунды сменившись паническим страхом.

Прежде крепко сжимавшие его руки мгновенно разжались, и Каминари, лишённый поддержки, обессиленно рухнул в лужу собственной крови.

…Не видя ничего перед собой, поскальзываясь на липком полу, он рванул к дверям.

Взяв себя под контроль, Бакуго нащупал пальцами размашистую рану, пересёкшую левый бок, и, смерив ковылявшего прочь Каминари взглядом, медленно раздвинул губы в оскале:

— Х… Ха! Думаешь, можешь ранить меня этой иголкой?! Сейчас я…

Казалось, совершенно не обеспокоенный его побегом, он ухмыльнулся и демонстративно прикрыл веки, попытавшись сосредоточиться.

Но рана не сходилась.

Не сходилась.

«Она… не сходится…»

Кровь из совершенно небольшой раны, не желавшей сходиться даже немного, хлестала неудержимым алым ручьём — словно забыв о вампирской регенерации.

В алых глазах — стало понемногу проступать ледяное осознание.

Каминари, не чувствуя под собой даже холода мрамора, не оглядываясь, вслепую мчался прочь, прочь — прочь от него, лишь бы успеть.

Двери были слишком далеко. Жалкие остатки сил оставляли предательски быстро. С каждым преодолённым шагом, казавшимся настолько бессмысленным — но с тем же вселявшим хрупкую надежду — всё тело наливалось каменной усталостью, притягиваясь к земле.

Но он не упадёт сейчас.

Не сейчас.

Прижав едва дрожащую ладонь к левому боку в попытках закрыть рану силой, Бакуго сморгнул, словно прогоняя на миг заволокший взор туман — и, вонзив взгляд в чужую окровавленную спину, гаркнул:

— Ты не уйдёшь отсюда живым!

Вспыхнув глазами, он разъярённо зарычал и, напружинив ноги, достиг удиравшего Каминари одним прыжком. Но тот, в последний миг обернувшись, выбросил руку вперёд — и, словно вспышкой, стремительно полоснул тем же крестом по бледному лицу. Не успев отклониться в сторону, Бакуго сдавленно зашипел, и, отшатнувшись прочь, прижал ладонь к рассечённой щеке.

Чудом сохранив равновесие, Каминари упрямо подорвался с пола и, запутываясь в собственных ногах, отказывавшихся повиноваться, спрятался за колонной — вовремя избежав бешеного удара, с шумным треском раскрошившего белый мрамор.

Бакуго, крепко сдавив руки в кулаках, угрожающе зашипел, замахнувшись вновь. Кровь, не в силах остановиться, хлестала из оставленных серебром ран, заливая перекошенное яростью лицо, пропитывая одежду и разбиваясь каплями о пол.

Глухо застонав, Каминари зажмурился и кое-как перекатился на другую сторону — и колонна в шаге от него взорвалась белоснежной пылью, перемешанной с кровью.

— Сюда!

Беспомощно ощущая, как сползает на пол, Каминари, на миг поддавшись инстинктам, было легко оттолкнулся от колонны, раскинув руки в стороны — но тут же силой мысленно вернув себя в действительность.

«Если превращусь — то умру от ран».

Бакуго, вдруг споткнувшись, лишь едва промахнулся — и когти, растеряв прежнюю мощь замаха, с мерзким скрипом полоснули по мрамору колонны. Он досадливо зашипел, тряхнув рукой, и моргнул, на короткое мгновение словно потеряв Каминари из виду.

Теперь потеря крови от полученных ран, что он, как ни старался, не в силах был залечить, начала сказываться и на нём.

«Стойкость Киришимы… тебе бы пригодилась».

— Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись!

С глазами, налитыми кровью, Бакуго бешено затряс головой и, ничего не слыша, срывая глотку, оглушительно взревел:

— Ты не должен был жить, с самого начала! Зачем тебе жить? Зачем?! Просто сдохни уже!

Гортанно зарычав, он прыгнул к Каминари. Но смертоносные когти — словно их владелец в пылу сражения вдруг не рассчитал расстояния — просвистели в волосе от чужой шеи, ничего не схватив. Бакуго угрожающе ощерился — не сумев скрыть промелькнувшую в глазах панику от неумолимо угасающих сил.

Постоянно пятясь и едва отбиваясь от чужих ударов — в конце концов, Каминари упёрся лопатками в твёрдую поверхность. Встретившись взглядом с обезумевшими кровавыми глазами — кожей ощутив промелькнувшее в них торжество — он вдруг почувствовал прилив сил — даже если тот был ложным — и отбил чужую руку прочь. И, оскалив зубы, кое-как проговорил в мыслях:

— Всё верно… в отличие от меня, у тебя два слабых места. Но не думай, что я этим… не воспользуюсь!

Он вскинул руку, судорожно сжимавшую окровавленный серебряный крест, и приковал взгляд к чужой груди. Бакуго, больше собой не владея — словно дикий зверь, инстинктивно шарахнулся прочь, всего на шаг разрывая дистанцию.

Всего на миг.

И Каминари, одной рукой нащупав позади дверную ручку, дёрнул на себя — и спиной вывалился наружу.

…Не помня, как оказался у подножья ступеней, он зацепился за перила и обессиленным рывком поднял самого себя на ноги. Пропитавшаяся кровью одежда неподъёмным грузом утягивала куда-то вниз. Зияющая рана в животе, раздирая сознание невыносимой болью, пропускала воздух.

— Нет… Я хочу увидеть, как ты сломаешься…

Сил… больше не…

— Как предашь свои собственные жалкие убеждения…

На ходу споткнувшись и взбороздив коленом землю, Каминари стиснул зубы, давя крик. Больше не в силах сморгнуть пелены, он слепо развернул голову в сторону утопающей во тьме улицы, чувствуя, как земля под ногами уплывает прочь.

— Поэтому сдохни — или выпей человеческой крови, как вампир.

Шатаясь, он кое-как поднялся, упёрся пятками в землю — и, ослепив жёлтой вспышкой самого себя, бросился прочь. Оставляя позади кровавые пятна.

Задыхаясь — от преследующих, оглушающих разум — разъедающих мыслей.

— И если захочешь жить… Ты выживешь, любимчик Отца.

***