Дотторе никогда не волновало, насколько он конвенционально красив. От тела ему нужно было немногое: физическая и умственная дееспособность, чтобы у него была возможность продолжать свою работу.

Но чем больше времени он проводил с Панталоне, тем более безобразным казался себе сам. У господина банкира черты лица словно выточены из мрамора; Дотторе готов поклясться, что такое же лицо видел у одной из статуй в Энканомии.

Порой ему жгуче хотелось сократить эту разницу между ними: впечатать Панталоне в стену, держа за волосы на затылке и сминая носовой хрящ. Полоснуть острым по скуле, навсегда оставляя на ней кривой уродливый шрам. Выколоть глаз.

Ничего подобного Дотторе, конечно, не делает и не церемонился бы с любым, кто попробовал бы так с Панталоне обойтись.

Когда Панталоне впервые снимает с него маску, Дотторе чувствует окончательно своё поражение перед этим сошедшим с античных картин ликом. Морщится недовольно, словно съел дольку лимона без сахара.

Тёплая ладонь накрывает его щёку осторожно, почти невесомо, большим пальцем ласково приглаживает старый след от ожога.

Выражение лица Дотторе, должно быть, слишком красноречиво, потому что Панталоне прыскает со смеху.

– Ожидал другой реакции?

– Ну допустим, – Дотторе выговаривает слова неохотно, будто кипяток сквозь зубы цедит. Но ладонь всё так же мирно покоится на его щеке, и он договаривает: – Ожидал, что ты посмотришь на меня, хм… как на чудовище.

Бархатистый смех Панталоне снова разливается по комнате.

– Доктор, при всём уважении… вы будто первый день Предвестником ходите.

Панталоне отмечает поцелуем нос и, скользнув губами по виску, шепчет в ухо щекотно и тепло:

– Мы все чудовища, доктор. Мы все.