Послышался тихий шорох, когда Вейлон переступил с ноги на ногу, сжимая края раковины, глядя на свое отражение с покрасневшими глазами и растрепавшимися волосами. Он ненавидел себя, ненавидел до краев, до кончиков пальцев. За то, что все это происходило с ним, за то, что втянул в это Лизу – его любимую, ласковую Лизу. Его грудь и горло сдавливало так, будто легкие превратились в камни, будто кто-то затягивал на нем ошейник. Вейлон был таким жалким, вся его жизнь была жалким недоразумением, и было бы лучше, если бы в какой-то момент времени он попросту исчез, испарился, и никогда больше не существовал. Потому что жизнь причиняла ему настолько невыносимую боль, что ему хотелось взяться за нож и разрезать себя, выпустив внутренности, в качестве последнего наказания, чтобы больше ничего не чувствовать.

Как назло, в гостиничной ванной не было бритвы. Вейлон снова посмотрел в зеркало, пытаясь увидеть в нем себя, а не рыдающее ничтожество, и едва удержался от того, чтобы ударить в него кулаком, разбить на осколки, изрезать костяшки. Он шумно вобрал в себя воздух и постарался выдохнуть, пять секунд вдох, десять выдох – Вейлон сосредоточился на этом, сдерживая всхлипы. И скорее почувствовал, чем услышал, что Мария стоит в дверях – обнаженная, статная, смертельно-бледная в искусственном свете галогенной лампы.

– Ты такая красивая, - сипло произнес он, повернувшись к ней с кривоватой улыбкой, которой было недостаточно, чтобы скрыть то, как он себя чувствовал. Боже, Лиза не заслуживала этого. Мария не заслуживала этого. Никто из них.

– Я знаю, что ты переживаешь, - произнесла она, делая к нему осторожный шаг. – Но поверь мне: умирать куда больнее.

Вейлон ни на секунду не усомнился ни в чем из сказанного ей, и шагнул навстречу, беря ее руки в свои.

– Он обращал… именно тебя?

– Я думаю, это одна из причин, по которым все сработало так, как надо, - кивнула она. – Причина, по которой моя плоть не отвергла его кровь. И не отвергла изменения, которые Эдвард заставил меня сделать, вернув тело в первоначальную форму. Деннис тяжело пережил это, но для меня это шанс немного побыть той, кем я являюсь… Пусть мое тело и мертво.

– Ты благодарна ему? – с невольным разочарованием произнес Вейлон.

Мария вздохнула и пожала плечами.

– В какие-то моменты я действительно испытывала благодарность. Он был добр ко мне… он научил меня быть вампиром. За столько лет совместного сосуществования я привязалась к нему. Пойми, я не знаю другой жизни… Все это время я ждала только встречи с тобой, каждый день ждала…

– Не нужно оправдываться, - горько улыбнулся Вейлон, прижимаясь к ее груди. – Я рад, что это позволило тебе быть немного счастливее. Я никогда не смог бы дать тебе чего-то подобного! Я бы не смог…

– Мне жаль, что я причиняю тебе боль. Я не хотела, чтобы ты испытывал это. Я не знаю, что будет дальше, - с ужасом произнесла она. – Я не знаю, что Эдвард собирается сделать с тобой, не знаю, смогу ли я… помешать ему.

Вейлон почувствовал, как на его щеки упали капли, посмотрел на эти слезы – ярко-алые, кровавые слезы, и поднял голову, чтобы поцеловать Марию, отвлечь ее от мрачных мыслей хоть немного. После они умылись, вернулись в постель и полежали так еще немного, пока Мария наконец не встала, поддевая ноготками брошенное на пол платье.

– Полчаса до рассвета, - сказала она. – Мне нужно уходить.

«Мы можем больше не увидеться», - подумал Вейлон. Он не готов был вновь расстаться с ней так скоро. Но у них не было другого выбора. Оба они совершенно не знали, что сказать друг другу. Мария поцеловала его на прощание – и как! – в лоб, под самой кромкой волос.

– Я люблю тебя, - произнесла она на прощание. – Не теряй надежды. Мы что-нибудь придумаем.

Никто из них в это не верил.

Вейлон вышел из комнаты отеля на полчаса позже нее, оставляя за собой смятые окровавленные простыни. Не столько из-за страха, что их увидят вместе, сколько зная, что вампиры не могут выходить на солнечный свет, а значит – не может и Эдвард. Отрешенно, с безразличием во взгляде он наблюдал, как светлеет небо, и как первые яркие лучи ложатся на подушку, прежде чем, наконец, одеться и выйти на улицу, окунаясь в утреннюю прохладу. Это могло бы быть почти приятно – но для Вейлона это сейчас не имело значения. Мир вокруг казался ему вымершим и пустынным, иногда он не видел ни одного человека на протяжении нескольких кварталов. Если бы он мог чувствовать хоть что-то, кроме боли, стягивающей его грудь, едва ли дающей ему вдохнуть. Он выкурил несколько сигарет, прежде чем зайти домой.

– Вечеринка затянулась? – встретила его Лиза, зевающая, с нелепым домашним хвостом на голове, обняла его, поцеловала в щеку. – Нужны таблетки от похмелья?

Вейлон кивнул, и они прошли на кухню. Он наблюдал, как она ищет таблетки и бросает их в стакан с водой, и все казалось ему совершенно нереальным. Это больше была не его жизнь, и он на этой кухне, с этой женщиной, был чужаком. Не своим, ненастоящим. Пузырьки медленно поднимались от пары таблеток, растворяющихся на дне стакана, расползались игристой пеной по поверхности. Послышался тихий стук когтей по паркету – в кухню, виляя хвостом, забежал Джеки.

– О, я совсем забыла его выгулять!

– Я схожу, - улыбнулся Вейлон, залпом выпивая стакан, имитируя недомогание, вызванное алкоголем.

– Уверен?

– Да. Прогуляюсь и завалюсь в кровать, - сказал он и вышел в коридор, чтобы найти поводок и с нескольких попыток прицепить его к ошейнику. Он вызвал лифт, зашел в него, нажал на кнопку первого этажа и тихо сполз по стене. Он не мог быть рядом с Лизой. Он не мог позволить ей узнать, но Вейлону казалось, что каждое движение выдает его, что она все поняла по взгляду его покрасневших глаз. Это разбило бы ей сердце, перечеркнуло все, что у них было за эти годы. Вейлон не заслуживал ни ее, ни их прекрасных детей, ни этой чертовой собаки, недоуменно вылизывающей его щеки.

Глускин говорил, что никогда не обращался с ним жестоко – но убить его было бы милосердней, чем заставлять испытывать все то, что происходило сейчас. Эдвард был повелителем его жизни; он дал ему надежду и отобрал ее, и Вейлон не мог выносить всего этого, не мог, не мог, не мог.

Пес тихо скулил, топчась перед открывшейся дверью лифта, и обнюхивал Вейлона, свернувшегося в углу кабинки.