Глускин сидел в номере отеля, сложив руки замком на коленях, и без интереса глядел в экран плазменного телевизора, по которому шла сводка новостей. Его разум был слишком далеко от сменяющих друг друга кадров. «Я сделаю все, что ты хочешь», - повторялись в голове слова Вейлона раз за разом. Эдвард нахмурился, боковым зрением отмечая, как Мария склоняется у зеркала, нанося макияж. Скошенный край ярко-красной помады точно выводил форму ее губ, влажно поблескивая и вновь пробуждая его недавно утоленный голод. Будто ее рот нечасто покрывался багрянцем.

Во времена Эдварда так красились только проститутки. Яркие губы, яркие глаза, распущенные по голой спине волосы – все это было вульгарным. Деннис не мог об этом не знать. Но Марии это не касалось. Она родилась – появилась – в те дни, когда женщины могли позволить себе куда больше, и на фоне современного общества ее больше выделяли необычно высокий рост да широкие плечи. Искусно выведенный макияж с обложек модных журналов, которые она любила рассматривать, делал ее похожей на куклу – наверное, это внушало подсознательный страх в ее будущих жертв, который те старательно игнорировали, идя в распростертые объятия смерти.

Пальцы с зажатым карандашом замерли над веком, а зрачок в зеркале отразил взгляд Эдварда. Тот лишь мягко улыбнулся, сильнее повернулся к ней, опираясь на подлокотник и скрывая своим расслабленным видом нетерпение. Мария довела линию до виска и взялась за кисточку, размывая переход между угольно-черными тенями и белой кожей. Ее серые глаза казались темнее в этом обрамлении.

– А Вы действительно любите наблюдать.

Мария села на полу, и, скрестив ноги, принялась укладывать в сумку части обескровленного трупа. Выносить расчлененные тела было куда легче – объемная дамская сумка была неплохим прикрытием. Эдварду нравился изгиб ее бедер, когда она вставала на четвереньки, утрамбовывая непослушные куски плоти. Мышцы спины перекатывались под кожей – светлой, но не такой обесцвеченной, как когда им приходилось голодать.

Не подорвала ли встреча с Вейлоном ее преданность? Может быть, Глускин зря позволил им остаться наедине. Он знал, что Мария мечтала о встрече с Вейлоном с того самого момента, как они разлучились. Но она также была привязана к нему, будто ребенок. Эдвард подарил ей тело – прекрасное, вечное тело с нужными формами, в котором она могла существовать без ненависти к самой себе. Деннис совершил огромную ошибку наравне с предательством – но она? Марию он вырастил сам. Холил и лелеял случайно поднесенное случаем зерно, давал влагу и питал почву. Глускин научил ее всему, взрастил ее очаровательной и смертоносной. Ее общество приносило Эдварду комфорт – с Деннисом все было совсем не так.

– Все готово, Эдвард, - произнесла она, выпрямляясь, и повесила сумку на плечо.

– Моя маленькая прекрасная хищница, - ласково произнес он, приблизившись, и Мария, повернув голову, подарила ему белоснежную клыкастую улыбку. – Не попадись. Унеси как можно дальше от отеля.

– Разве я когда-то заставляла Вас сомневаться во мне?

Глускин усмехнулся, перебрав локоны густых вьющихся волос. Нет, никогда. Послушная, умная девочка с едва уловимым запахом крови на губах. Святой лик, проносящийся перед глазами за секунду до смерти.

Мария проследовала до двери в своем маленьком черном платье, и послышалось, как грохочет механизм лифта, неуклюже поднимая кабинку. Звук затерялся в глубине нижних этажей, и Глускин подошел к панорамному окну. Уже ушло время сумерек, и небо чернело бы над городом, если бы его не подсвечивали мощные электрические огни. Города больше не спали по ночам.

Мария была хорошей компанией для этих десяти лет. И все же – Вейлон. Непокорный, терзающийся сомнениями Вейлон. Чувствительный цветок из зимнего сада. Эдвард доверял Марии настолько, что допустил их встречу – и она не посмела действовать ему вопреки. Но больше этого не должно было повториться. Не тогда, когда Вейлон все еще был человеком. Глускина охватывало желание завладеть им немедленно.

«Я сделаю все, что ты хочешь».

Глускин дал ему неделю – достаточное время, чтобы попытаться сбежать, отсрочив обращение. Но тот не стал. Эдвард знал это – потому что все еще чувствовал его запах в этом городе, все еще ощущал его присутствие краем сознания. Разве не значило это, что он застыл в ожидании своей участи? Разве не значило, что он, наконец, готов принять судьбу из рук Эдварда?

Эдвард подошел к шкафу и вытащил камзол – черный жаккард с набитыми цветочными узорами глубокого синего. Тот самый, в котором он встретил Вейлона впервые. К нему все также подходила рубашка с кружевным жабо, белоснежная, с выведенными Марией пятнами. Впервые за много лет он одевал себя сам, подвязывал шелковые чулки под коленями, застегивал тугие пуговицы на бархатных кюлотах. Собирал и обвязывал длинные жесткие волосы лентой. Тогда, в их первую ночь, лишь лицо Глускина, истлевшее от долгого сна, было безобразным.

Тогда, в их первую ночь, Вейлон должен был стать его первой жертвой, его девственником, который напитал бы его силами. И стал бы, не отними Глускин клыков от его шеи, не остановись он на миг, почуяв нутром что-то еще. Такая глупая смерть не была бы достойным завершением жизни столь чудесного существа.

Деннис много раз говорил о том, что вся эта одежда больше не понадобится, но сегодня была особенная ночь. Эдвард обвенчает Вейлона на смерти, оставит на нем вечную, незыблемую и нерушимую печать своего обладания. Обескровит его тело – и наполнит его вновь – собою. Потому он с такой тщательностью воссоздавал собственный образ – чтобы повторить, высечь в памяти ту сцену, с той лишь разницей, что Вейлон, наконец, будет принадлежать ему всецело, по-настоящему. Вейлон уже знал, каково это – испробовать крови вампира. Но кровь Глускина обожжет его сильнее, наполнит образами, которые не смог бы объять разумом никто из ныне живущих, заставит вспомнить прошлое, которого он никогда не касался. Прошлое, которое, наконец, сплетет их воедино в древнем экстазе, когда оба они познают друг друга так, как не могут соединиться обычные люди.

Вейлон слишком боялся сдвинуть черту реальности, в которой жил. Он выстроил себе небольшое пространство, которое ограничивало его со всех сторон, как тот аквариум в холле отеля. Вейлон считал свой мир безопасным – но на самом деле мир был великим и безграничным, и Глускину не хватало терпения, чтобы, наконец, показать ему это.

Портье удивленно оглянулся, когда Глускин выходил из здания отеля, утопая в свежести ночного воздуха. Деннис кричал бы от такой неосторожности. Но это ничего не значило, не теперь, когда он шел навстречу тому, что давно было уготовано ему судьбой. Каблуки звонко цокали по асфальту, укрывшему неровную когда-то, выложенную булыжником мостовую. Краем разума он ощущал Марию где-то далеко от города – правильным решением было отослать ее как можно дальше в эту великолепную ночь.