Пробуждение вышло тяжелым. Несколько раз Сиксеру открывал глаза и пытался осмотреться, но зрение не фокусировалось, так что он просто переворачивался на другой бок и засыпал снова. Наконец, спустя десяток таких просветлений, он ощутил настойчивую необходимость пойти в туалет, подтянулся на руках к краю постели, сполз на пол, задумчиво ощупал все вокруг. Гудела и кружилась голова, в ушах все еще звенело, соображал он тоже туговато, а к горлу подступила тошнота; но даже несмотря на свое состояние он смог понять, что сидит на ворсистом мягком ковре, и даже вспомнил, что в его комнате ковра не было.
И Сиксеру открыл глаза.
Он находился в незнакомых покоях, которые раньше никогда не посещал. Все стены были завешены тяжелыми гобеленами, изображавшими милые сердцу картины деревенской жизни: дикие гельвиры на водопое, маленькие протеи у ручейка, орилы, ощупывающие хоботком пол под небольшими камнями, и юноша с прикрытым темными волосами лицом, набирающий воду из стекающего по стене потока. Только в одном углу комнаты располагалось крохотное, с ладонь шириной, высокое окно, через которое можно было увидеть небольшой кусочек улицы, и так Сиксеру понял, что все еще находится во дворце — весь Нанно раскрывался перед ним, как на ладони.
Должно быть, он оказался очень высоко: сеть мостов переплеталась внизу, и до самого верхнего, тринадцатого уровня Нанно было непривычно далеко.
Кровать, с которой он только что слез, была застелена красивым покрывалом с узором из розовых и красных цветов, переплетающихся друг с другом сочными зелеными стеблями, и наполовину заполнена цветными подушками с золотой бахромой, чтобы лежавшему было как можно мягче. Помимо постели в покоях стоял стол, уставленный целой батареей баночек, скляночек, мисочек и флакончиков, и шкаф, за закрытыми дверцами которого почти наверняка теснился не один десяток изящных хоно. Комната освещалась большим пучком розовых кристаллов, подвешенным к потолку, и от этого даже воздух здесь казался романтично-розовым, нежным, сладковатым; от всего этого убранства Сиксеру даже затошнило.
Или дело не в убранстве?
Напротив кровати располагалась дверь (дверь? Это что, женская половина дворца?), и, нетвердо ступая, хватаясь руками за гобелены, Сиксеру поспешил к ней. Навалился со всей силы, толкнул, затем потянул на себя, но дверь так и не поддалась. В сердцах он пнул ее ногой, едва не потерял равновесие, осел на пол, придерживая руками голову, а не то она, казалось, могла упасть с плеч и укатиться куда-то. Ставший навязчивым голос сознания без конца повторял, что во дворце нет замков нигде, кроме комнаты Филиппа. Но это не та комната! Где же он тогда, что же это за место?
В туалет хотелось все сильнее, и вспомнив про покровы комнат в мужской части замка, он отправился осматривать гобелены. Так и оказалось; за одним из них, изображавшем того самого юношу с кувшином у потока, обнаружился проход в соседнюю комнату, но в этой комнате ему стало еще неуютнее, чем в предыдущей. Здесь стояла внушительных размеров ванна, в которой без проблем можно было мыться вдвоем, огромное зеркало, в котором можно было видеть себя, пока принимаешь ванну, еще один стол с еще большим количеством баночек и флаконов, и даже кое-какие вещи, изображавшие самую интимную часть мужского тела — Сиксеру старался не смотреть в ту сторону вообще, а не то умер бы от стыда.
К счастью, горшок здесь тоже был. Сначала Сиксеру припал к нему головой, прочищая желудок, затем воспользовался по назначению, даже не удивившись внезапно осознанному факту собственной наготы. А после смог убраться в спальню и растянуться на постели, едва слышно постанывая от усталости, тошноты и боли. Но сон больше не шел, беспокойство сжирало сердце, тело требовало действовать, сопротивляться, искать свободы; встав и изучив другие гобелены, он понял, что больше никаких проходов нет, попытался выбить или вскрыть дверь, но не преуспел, только наделал много шума. Сел на постель, подивился тому, насколько мягкая была перина, и невидящим взором уставился в окошко. Что он здесь делает? Что это за жуткая комната? Кому понадобилось запирать его здесь, какой от этого прок? На тюрьму не похоже, но выхода нет. Что вообще произошло? Он помнил сражение в зале, помнил отголоски запаха крови и стоны раненных женщин, но остальные воспоминания как будто кто-то ножницами покромсала. Почему он упал? Почему не стрелял? Резези умерла? Эльноид — королева?
Мысли причиняли тяжелую, тупую боль, так что он лег на бок и завернулся в цветочное покрывало, постарался не думать, но начал думать только больше, а еще вдруг понял, что ужасно хочет есть; тяжесть во всем теле перетекала в агонию, головокружение усиливалось шумом в ушах и прокатывалось дрожью по телу, а воспоминания о том, что случилось до попадания в комнату, превратились в невнятное месиво, и он, наверное, сошел бы с ума, если бы вскоре не уснул.
На этот раз его разбудил звук отодвигающегося засова, и когда Эльноид вошла в помещение, Сиксеру уже стоял на ногах, воинственно сжав кулаки и стараясь не выдать своей слабости и тошноты.
— Принцесса!
— Королева.
Он лихорадочно искал на ее голове магнитный ободок и не находил — значит, Резези еще жива. Слава матерям, Резези еще жива!
— Эльноид.
Она улыбнулась.
— Да... мне так тоже больше нравится. Присядь, Сиксеру, ты бледен. Ну же, ну же, садись. Не нужно так на меня смотреть...
Она попыталась взять его за руку, но Сиксеру вырвался; от резких движений закружилась голова, и он упал спиной на кровать, хотя и не хотел оказываться перед ней в таком положении, особенно без одежды.
Эльноид улыбнулась и накрыла его покрывалом с практически материнской нежностью.
— Тебе нужно отдохнуть.
— Что это за место, Эльноид?
— Это твой новый дом.
Он закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, затем снова открыл и едва смог сфокусировать зрение на ее улыбающейся физиономии.
— Мой... что?
— Твой дом, Сиксеру. Это комната в самой высокой части дворца. Никто сюда не придет, никто не потревожит тебя.
— Мне здесь не нравится.
— Ты просто не понимаешь. Конечно, ты же мужчина, — она обхватила его голову руками и попыталась поцеловать в лоб, но Сиксеру нашел в себе силы оттолкнуть ее, тем более, что прикосновения к голове причиняли острую боль. — Не бойся, милый. Тебя больше никто никогда не обидит. Лежи, отдыхай...
— Я не... Элли, что с Резези? А с моими подругами?
Ее голос прозвучал холодно, как ветра Подземелий.
— Тебя это не должно волновать.
— Я хочу увидеться с Резези.
— Я запрещаю тебе даже произносить ее имя!
— Как ты можешь мне что-то запрещать? Я свободный мужчина!
— Да, да, конечно, мне все ясно. Это тлетворное влияние моей сестрички, — мягко, даже приторно произнесла она. — Не переживай. Я уверена, ты достаточно умный юноша, чтобы со временем понять все выгоды своего положения. Ты можешь оставаться в этой комнате столько, сколько будет необходимо. Видишь шнурок под потолком? Дерни его, и придет слуга, который принесет тебе все, что тебе может понадобиться. Еду, напитки, вещи, украшения...
— Единственное, что мне необходимо, это свобода.
— Какой же ты упрямый, — она с нежностью заглянула ему в глаза. — И это одна из причин, почему я так сильно тебя люблю.
Она хотела снова поцеловать его, но Сиксеру отклонился; тогда она, улыбаясь, выпрямилась и собралась уходить, и он воскликнул, вдруг осознав весь ужас своего положения:
— И как долго я буду здесь пленником?!
— Пока не возьмешься за ум, — мягко произнесла Эльноид. — Пока не поймешь, что для тебя хорошо.
— Пока не дамся тебе!
— Ты же умный, Сиксеру! Вот и работай головой. У тебя будет все, еда, украшения, деньги, развлечения... и я... вся я... чего еще тебе нужно?
— Я ведь не питомец, — горько произнес он. — Я не стану жить с тобой только потому, что ты меня кормишь. У меня есть воля...
— Это мне неинтересно, — Эльноид открыла дверь, и Сиксеру хотел было попытаться выскользнуть в коридор, но не успел: тело слушалось плохо, желудок снова сжался, а дверь хлопнула слишком быстро. — Я приду завтра. Надеюсь, ты станешь более сговорчивым...
Отвратительно было просить ее о чем-либо, но Сиксеру понимал, что если он умрет, то уже никому не сможет помочь.
— Постой! Элли! Я хочу есть.
Судя по голосу на той стороне, она улыбалась. Считала себя победительницей. Наслаждалась его беспомощностью.
— Я передам слуге. Ты можешь заказать все, что тебе хочется.
— Да мне без разницы... просто еды. Любой. Элли...
Он слышал ее удаляющиеся шаги, и упал на кровать, чувствуя себя ужасно усталым и униженным.
Слугу пришлось ждать еще где-то с полчаса — Сиксеру глядел в потолок и считал минуты, порой сбиваясь из-за головной боли. Неожиданно в двери открылось окошко, и Сиксеру увидел через него знакомые зеленые глаза, не поверил своему счастью.
— Кайливир!
Он взлетел с кровати как гельвир, бросился к двери, но на полпути остановился, разглядев в глазах друга подозрительное сожаление.
— Кайливир?..
— Я просто принес тебе еды, Сиксеру. Элли сказала, ты голоден.
— Кайливир... Кайли... Выпусти меня!
— Нет, я не могу.
— Засов! Засов! Я понял по звуку, что там засов, засов с твоей стороны!
Он опустил глаза — посмотрел на засов — а после взглянул на Сиксеру с еще большим сожалением.
— Я не могу.
— Можешь, черт возьми! У тебя что, рук нет? Поднос несешь, значит, есть как минимум две! Просто сдвинь его, Кайливир! Ну же! В сторону!
— Ты не понимаешь! Элли разозлится, она убьет и тебя, и меня... она сделает, не побоится, Сиксеру! Лучше бы ты с ней не спорил...
Страх клубился в душе и волнами растекался по телу, к глазам подступили слезы, а в животе пульсировала ярость, словно скованный зверь.
— Неужели ты оставишь меня сидеть взаперти? — упавшим голосом спросил Сиксеру, держась за гобелен с дикими гельвирами, чтобы не упасть прямо там.
— Да, но... не смотри на меня так! Сиксеру! Я не хочу тебе зла, вреда... я сделаю для тебя все, что в моих силах.
— Просто. Отодвинь. Засов.
— Ты думаешь, она нас не поймает! Поймает, конечно, и прикажет казнить! Зачем ты так, Сиксеру? Почему бы тебе просто не смириться, просто не принять ее любовь? Поверь мне, быть фаворитом принцессы, ох, я хотел сказать, королевы, это такая завидная участь! У тебя будут деньги, наряды, угощения... все будут смотреть на тебя с уважением... Почему ты нос воротишь? Она ведь... она ведь даже красавица, разве нет? Это же лучший подарок судьбы, какой только можно себе представить! А ты, строптивый...
Сиксеру приложил все усилия, чтобы пропустить все эти слова мимо своего сердца и не расплакаться прямо перед Кайливиром.
— Значит, ты меня не выпустишь? — с нажимом повторил он.
— Так уж заведено, Сиксеру. Женщины сильные, мужчины красивые. Женщины выбирают, мужчины подчиняются. Женщины любят, мужчины принимают любовь. Тебе не стоит бороться с этим порядком. Не ты его придумал — не тебе с ним спорить. Просто исполни свое мужское предназначение, просто найди в нем свои плюсы...
Сиксеру выдержал короткую паузу.
— Ты, кажется, должен был накормить меня, — произнес он холодно, выдавливая слова через силу. Умереть от голода — и все будет напрасно. Умереть от голода — и все кончится. Но нельзя — нельзя оставлять папу. Сын, умерший на войне — гордость. Сын, умерший на покрывале с розовыми цветами — позор.
Кайли спохватился, просунул в проем поднос с едой, и Сиксеру забрал его, обдав бывшего товарища самым ледяным взглядом, на какой только был способен.
— Ах, ну что ты... я ведь о тебе забочусь, — Кайли звучал почти обиженно, сраженный наповал силой этого взора. — Я тебе счастья желаю. Да если бы я мог оказаться на твоем месте...
— Ты и мог на нем оказаться. Она ведь и тебя хотела.
Слуга побледнел, стал почти таким же зеленым, как его волосы, открыл рот, но ничего не сказал, затряс головой и в молчании отошел от двери.
Еду приготовили лучшие повара дворца, но показалась она практически безвкусной. Наевшись, Сиксеру лег в постель, молясь, чтобы ему удалось заснуть и, может быть, проснуться в лучшем мире; но почти сразу помчался в ванную, раздираемый ужасной тошнотой, да еще и не вошел в дверной проем, до вскрика ударившись плечом. Ходить прямо не выходило из-за головокружения; лишь чудом удалось не заснуть прямо скрючившись над горшком. А потом потянулись дни — однообразные, ужасные, переслащенные дни в утопающей в роскоши комнате и погибающем в головокружениях и тошноте, слабеющем теле. Эльноид видела его состояние, не могла не видеть, но не вызывала врачею и не приносила лекарств: не желала, чтобы другая женщина рассматривала или касалась его, а, может быть, боялась раскрыть кому-то еще, где держится ее обожаемый пленник.
Дергая за шнурок, он мог в любой момент позвать к себе Кайли, но разговаривать с этой зеленой мордой стало противно, так что Сиксеру старался даже по нужде звать его через раз. Каждый вечер заглядывала Эльноид, и первым делом он всегда проверял, нет ли на ее голове ободка — до тех пор, пока она не носила корону, оставалась надежда на возвращение Резези на трон. Только благодаря надеждам и удавалось жить — надеждам и снам, снам о воле, сражениях и подругах.
Впрочем, отдых в мягкой постели, доступ к еде и отсутствие нужды кормить вампира оказали свое положительное влияние на его тело. К концу первой недели, проведенной в заключении, он смог наконец-то нормально переварить обед, а незаживающие раны от зубов Эмилии на шее все-таки покрылись розоватой корочкой. На второй неделе он начал вставать с постели и ходить по комнате, заглядывать в окно, просовывать туда нос и усиленно дышать воздухом улицы, вслушиваться в голоса прохожих и скрип повозок, а от Кайли получил добротную стопку книг и сдавленное предупреждение, что от чтения страдает потенция. В шкафу, как и ожидалось, обнаружилось настоящее море хоно и комплектов белья, так что он выбрал себе одно, фиолетовое, и перестал ходить голым, сразу почувствовав себя немного увереннее. Рассмотрел баночки на столе, принюхался к их содержимому, вгляделся в этикетки на ниточках: это были масла и бальзамы для волос, бровей, кожи лица, кожи век, губ, рук, ногтей, кутикулы, тела, бедер, локтей, колен, стоп и пальцев ног, даже специальный, пахший ранами настой для придания белизны его и так белоснежным волосам. Крем для рук пах букетами Эльноид, бальзам для губ — поцелуями Эмилии; Сиксеру поводил по ним пальцем, принюхался и решил больше никогда не прикасаться к этим мужским штучкам.
И то, мужское, что лежало в ванной комнате, он в итоге тоже все-таки рассмотрел, взял в руки, ощупал, сравнивая с реальностью, испугался, но пережил этот страх с честью, и только в наивном опасении постарался перепрятать их туда, где Эльноид не сможет это все найти и как-нибудь использовать. Как? Страшно даже подумать.
Впрочем, она все равно нашла и уже на следующий день снова положила на видное место.
Эльноид видела, что его отношение к ней не меняется, и начинала терять терпение, а маска сахарной материнской нежности быстро спала с ее красивого лица. Сперва она попробовала морить его голодом, но Сиксеру, стиснув зубы, выдержал несколько дней на воде, и в итоге она сама, заливаясь слезами, прибежала его кормить — ее слезы его тоже не трогали. Она попыталась задабривать его подарками, но украшения и ткани интересовали его меньше всего на свете, а от баночек с цветочными запахами он откровенно воротил нос.
Поначалу он подумывал о том, чтобы убить ее, чтобы наброситься, завалить, задушить и так сбежать; но представил, как зеленые стебли ее растений разрывают его пополам, и отказался от такой идеи. К тому же, вряд ли он бы решился в самом деле на убийство принцессы — легче было убить самого себя.
Иногда терпение Эльноид заканчивалось, и в такие дни она кричала, пыталась набрасываться, рыдала и рычала, словно зверь; Сиксеру к тому моменту ненавидел ее всем сердцем, но старался не подкармливать ее агрессию и не вестись на провокации. Он просто хватал ее за руки и ждал, пока истерика кончится, и чаще всего в итоге принцесса оказывалась на его груди, заливаясь горькими слезами и жалуясь на то, как жестока жизнь к ней. Из ее слов становилось ясно, что править ей не нравится, корона так ее и не приняла, и многие женщины отказываются признавать новую правительницу, так еще и Чабведа со своими сторонницами мутит воду (Чабведа жива!); а тут и Сиксеру, милый, любимый Сиксеру смеет расстраивать ее своим недопустимым поведением... своей холодностью, неприветливостью... чего стоит лишь один поцелуй?
Один-единственный поцелуй, Сиксеру?
Когда и эти манипуляции не приводили к желаемому результату, Эльноид осыпала его проклятьями и уходила, но всегда возвращалась, зачастую в еще более расстроенном расположении духа, еще более настойчиво выговаривала ему за холодность. Казалось, она была действительно возмущена, самым искренним образом не понимала, почему он не принимает ее любовь, почему не наряжается и не красится перед ее приходом, как полагается мужчине, почему не собирает отросшие волосы в красивые прически, она ведь принесла столько разноцветных лент! На протяжении всей ее жизни все, что ей хотелось получить, оказывалось в ее руках так быстро, что порой и пожелать толком она не успевала; и возлюбленные не были исключением. Она рассказывала о них с особым удовольствием, их лица, их предпочтения, их тела и их слезы; ни один не смел ей отказать! Все были рядом так долго, как ей того хотелось.
— Все, кроме твоей матери.
Пусть у него и не было лука и стрел, Сиксеру по-прежнему мог ранить одним выстрелом прямо в сердце; после этой фразы Эльноид вскипела от гнева, попыталась надавать ему пощечин, но он схватил ее за плечи и так сдержал на расстоянии вытянутой руки. Тогда она вылетела из комнаты, как ужаленная, но не забыла закрыть засов; и вскоре появилась вновь, держа в руках костяную стрелу, взятую из вещей Сиксеру.
Что ж, по крайней мере, его вещи не уничтожили.
— Извинись передо мной!
— Я перед тобой ни в чем не виноват.
— Встань на колени передо мной!
— С чего бы это?
— Поцелуй меня!
— Я не стану тебя целовать.
Красная, трясущаяся от гнева, она протянула к нему стрелу, и, на мгновение поверив неизвестно во что, он подался вперед; резким движением Эльноид сломала стрелу пополам.
— Вот тебе! Твое! Стрелковое! Будущее! Никогда тебе больше не держать в руках лук!
Сиксеру смотрел на упавшие на пол половинки, и с какой-то тупой настойчивостью прогонял в голове воспоминания о тех днях, когда они с Катчей выживали в туннелях, когда он был великой стрелицей, а не пленником, когда все восхищались им, когда мужчины смотрели в спину и называли "Надеждой...".
Казалось, все эти дни, все эти воспоминания вдруг стали такими же бесполезными, как и сломанная стрела.
— Больше не быть тебе великим!
Он тоже так считал, и тем не менее нашел в себе силы на улыбку.
— Ты правда считаешь, что великим меня делала одна-единственная стрела?
В гневе она растоптала кусочки стрелы сапогом, чтобы уж точно не вышло ее починить, и ушла, на прощание крикнув, как сильно его ненавидит; но само собой, на следующий день появилась снова и снова попыталась подкупить, принеся с собой тиару из чистого золота.
— Знаешь, Элли очень злится и очень много плачет, — заметил Кайли, принеся ему очередную порцию угощений вскоре после ухода рыдающей принцессы. — Неужели тебе совсем ее не жалко?
На мгновение он даже онемел от гнева, зато потом выдал настолько оглушительный крик, что дрогнули стены под гобеленами.
— МНЕ должно быть ее жалко? Серьезно, мне? Она заперла меня здесь, фирелор тебя раздери! И я должен переживать, что она плачет?
— Почему бы тебе просто не быть мудрее? — Кайли заглядывал в окошко с обеспокоенным и испуганным видом. — Ситуация давно бы уже разрешилась, если бы ты сдался... если бы ты успокоился... В конце концов, чем Элли плоха?
Сиксеру держал в руках миску супа и пытался не трястись, чтобы не облиться горячим бульоном.
— Просто будь хорошим мальчиком, Сиксеру! Играй по ее правилам, и все будет хорошо... все будет замечательно...
Тарелка с супом полетела в дверь, Кайли взвизгнул и отпрыгнул от окошка.
— Мое лицо! Мои глаза!
— Ты-то вот хороший мальчик, Кайливир, а что-то у тебя все не замечательно! — огрызнулся Сиксеру, в бессильной ярости колотя кулаком по двери. — Ты такой хороший мальчик, а почему-то никто не ценит твоих картин! Ты такой хороший мальчик, но почему-то генералея Нотри сечет тебе спину у всех на глазах! Ты такой хороший мальчик, но почему-то твоя хорошенькая рожа вся пылает от супа! В чем дело? Что такое? Почему твои девочки тебя не защищают? Почему всем на тебя плевать? Почему ты такой жалкий кусок гельвирского дерьма, а, хороший мальчик?
Кайли убежал; может быть, он и нажаловался кому-то, но, как Сиксеру и говорил, всем было наплевать на его жалобы; и когда слуга пришел в следующий раз с едой, на его лице были розоватые следы ожогов, и он боялся поднять глаза от пола.
Еда в тот день имела какой-то странный пряный запах, смутно знакомый по каким-то отдаленным воспоминаниям, но Сиксеру сперва ничего не заподозрил; вскоре после обеда ему вдруг ужасно захотелось спать, и во сне телу стало невыносимо жарко. Перед глазами мелькала белоснежная Эмилия, совсем без одежды — Эмилия пила его кровь, прижималась к нему мягкой грудью, целовала шею, плечи, ключицы, скользила чем-то влажным ниже пояса, дышала и стонала прямо в ухо; это была приятная, странная, непривычная греза, которую он боялся — и которой не мог не наслаждаться, хотя чувствовал сквозь наваждение чьи-то прикосновения и чужие, горькие поцелуи. Лишь бы этот сон длился бесконечно! Лишь бы он закончился побыстрее!
Проснувшись утром совершенно обнаженным, он понял, что случилось что-то неприемлемое, и долго не мог собраться с силами и встать с постели, а когда все-таки встал, то ахнул от боли ниже спины. Эльноид всегда получает желаемое — даже если это приходится брать силой.
Он хотел заплакать, но слезы не потекли. Хотел помыться, но не смог вынести вида своего голого тела в зеркале. Увидел, что штуки, которых он так боялся, лежали не в том же положении, что вчера, и почувствовал, как боль, стыд и унижение смешиваются друг с другом и водопадом окатывают и сердце, и плоть, и душу. Папа когда-то говорил, что смерть — не самое страшное, что может случиться с мужчиной, что лучше выбрать смерть, чем бесчестие; и только теперь Сиксеру полностью понял весь ужас и всю правдивость этих слов. Он не мог дышать, не мог сидеть, не мог даже лежать на спине, и каждый шаг, каждый вдох, каждое движение становилось напоминанием о том противоестественном, ужасном, постыдном действии, что совершили над ним, пока он спал.
Какой же странный был этот сон! На одеяле остались пятна, и не крови...
Когда Кайли принес ему обед, то снова смотрел на его лицо, да еще и с каким-то особенно выразительным беспокойством — и Сиксеру вскипел от гнева, все поняв:
— Ты знал, чем меня кормишь!
— Прошу, не делай из меня чудовище...
— Ты и есть чудовище, Кайливир.
Теперь Сиксеру вспомнил эту пряность — пряность красного корня, которым его опоили для проведения операции на боевой ране, и который использовали мужчины для удовольствий, чтобы проводить с клиентками ночи даже во сне. Эльноид в этот день не явилась — отдыхала что ли, тварь? — а на следующий день щеголяла такой довольной и удовлетворенной улыбкой, что он не выдержал и завыл. Она что-то говорила, расспрашивала, сочувствовала, приносила какие-то баночки, содержимое которых нужно было намазывать на пострадавшие части тела, хвалила, восхищалась, шлепала, но все стало ему безразлично — мир сжался до размеров боли, которую он испытывал пониже спины, и он был даже согласен, что именно там этому миру самое место.
Впрочем, лежать и оплакивать свою судьбу было еще более невыносимо. Все же он не помнил, что именно с ним произошло, и тем легче было себя убедить, что ничего такого уж страшного не случилось. Одна странная, постыдная ночь, немного боли, много стыда и гнева, но, по крайней мере, он еще жив и будет жить дальше; и как только ему удалось хоть немного прийти в себя, Сиксеру сжал зубы и поклялся, что не даст одержимости этой женщины сломить себя. Что бы ей еще ни пришло в голову. Сколько бы пьяных снов ему ни предстояло пережить.
Маленькое окошко на улицу почти не позволяло следить за сменой дня и ночи, а кристальных часов в комнату не повесили, поэтому точно сказать, как долго ему пришлось провести в заточении, он не мог. Свободное время проводил либо за оплакиванием своей судьбы, либо за чтением, но чаще всего — за физическими упражнениями, и только вера в то, что ему еще доведется вернуться на поле боя, подпитывала в Сиксеру жизнь, да еще фантазии о мести, о сладкой мести. Боль притупилась, но не ушла полностью — уйдет ли она вообще когда-нибудь?
К еде Кайли он теперь относился с опасением, и при малейших подозрениях отказывался есть. Эльноид ругалась и грозила, что будет кормить его принудительно, и хотя он знал, что она действительно на такое способна, но не сдавался. Вот как дойдет дело до этого, тогда и будем делать, а пока... а пока честь...
После того, что случилось, может ли он вообще говорить о чести?..
И в один особенно тяжелый день, когда Сиксеру стоял у окна, высунув на улицу нос, и пытался надышаться свежим воздухом, чтобы утихомирить приступ паники в груди, в комнату вошла Эльноид с особенно возбужденным, взбудораженным видом, крепко держась за рукоять меча в привязанных к поясу ножнах.
— Что? — угрюмо спросил он. — Пришла опять издеваться? Мне снимать белье?
Эльноид смерила его пылающим взглядом:
— Нет, я... я решила положить этому конец.
Она собиралась его отпустить? Звучало безумно, но ведь она и была безумной! Упрямство Сиксеру могло дать свои плоды, она могла решить отпустить его, сдаться, переключить свое внимание на более сговорчивого мужчину...
— Не может быть! Ты меня отпускаешь?
Ее взгляд потеплел, и Сиксеру понял, что сморозил глупость.
— Иногда ты бываешь таким дурачком... моим любимым дурачком. И почему красота в паре с глупостью дают такое очаровательное сочетание?
Его немного затошнило, но он пытался отогнать это ощущение.
— Тогда о чем ты говорила?
— Об этом, — она указала на свою голову. — О том, что я до сих пор не коронована. Некоторые женщины, представь себе, считают, что я не королева, пока на моей голове нет короны...
— Не только женщины — я тоже так считаю.
Она умиленно улыбнулась.
— Да, да, я понимаю... поэтому... именно поэтому я решила сегодня положить этому конец.
И тут он понял — осознание острой иглой вонзилось в самое сердце.
— Ты... ты... ты убьешь Резези?
— Не убью — казню!
— А в чем разница?
— А в том, что после этого я стану не убийцей — я стану королевой.
Широко раскрыв глаза, Сиксеру долгих несколько мгновений молча пялился на нее, а она смотрела в ответ, явно наслаждаясь его реакцией.
— И ты... и ты... и ты пришла сказать мне? Поставить меня в известие? — к тому моменту он уже успел поднабраться умных слов из книг, но еще не всегда применял их к месту. — Да ты издеваешься...
Эльноид тоже не стала отвечать сразу — сперва выдержала торжественную паузу, подчеркнув важность момента.
— Я пришла не просто сказать тебе об этом, — заявила она наконец. — Я пришла, чтобы отвести тебя туда и сделать свидетельницей.
— Меня — свидетельницей?
— А что здесь такого? Иначе ты, чего доброго, будешь думать, что я не решилась, будешь обманывать себя надеждой на то, что Резези еще жива... будешь верна ей, как эта Чабведа...
— Естественно, я буду верен Резези!
— Подумай еще раз. Ты говорил как-то раз, что королева превыше всего, превыше чувств; так вот, сегодня я стану полноправной королевой, и ты обязан будешь мне подчиниться. Разве не так?
Сиксеру с ужасом понял, что она права.
— Но это будет не любовь.
— Любовь — могучее, высокое чувство, и мужские сердечки на нее не способны, — она ласково погладила его по щеке, и Сиксеру был так напуган и растерян, что даже не попытался отстраниться. — Но это и не нужно. Я буду любить тебя, а ты будешь мне подчиняться, и мы будем счастливы до последнего дня своей жизни.
Он многое мог и хотел ей ответить, много было слов и возражений, аргументов, криков; но в груди вдруг разлилось глубочайшая пустота, и все, что он сделал, это оторвался от стены и поплелся вон за своей будущей королевой из уже осточертевшей комнаты. Глаз радовался смене обстановки, а мозг этого не замечал; в голове роились лишь мысли о том, что Резези умрет. Сегодня умрет. Совсем, бесповоротно, по-настоящему; та самая маленькая, испуганная, наивная и немного нежная Резези, ревнующая Резези, плачущая Резези, улыбающаяся, засыпанная кусочками теста; живая, из мяса и костей, смертная девчонка, за которую еще до рождения решили ее судьбу.
И разве это справедливо?
В воздухе чувствовалась напряженная атмосфера. Он часто думал о том, какие эмоции испытает, когда покинет свою камеру, как будет плакать от счастья и танцевать, но ничего из этого не случилось, он даже не чувствовал ничего, кроме напряжения, боли и предвкушения ужасной развязки. Встреченные по дороге стражницы или смотрели на Эльноид во все глаза, или отворачивались от нее, хотя им полагалось встречать королеву поклонами, а Сиксеру пожирали заинтересованными взорами: где он был? Куда пропадал? Правда ли, что его заперли, что он теперь с принцессой, что у них "это" было? Да, ему отчего-то чудилось, что каждая встречная женщина видит его без одежды, знает о его унижении и смеется над ним, и даже видит ту ночь, те сны, те пятна, осуждает, насмехается, показывает пальцем и напоминает, что когда-то он был Надеждой, а стал подстилкой с куском дерева в заднице. От этих взглядов хотелось прятаться, зарываться, вжимать голову в плечи; радость дарило лишь то, что и Эльноид шла с довольно кислым лицом и совсем не кичилась своей победой над его телом. Напротив, она даже одарила пару встреченных девиц убийственными взглядами, и при этом едва заметно подрагивала от гнева, как если бы самим своим существованием стражницы действовали ей на нервы; как ни крути, а у Резези куда лучше получалось контролировать свои эмоции.
Хотя какое значение это имеет теперь, когда ее судьба решена?