Вечерняя группа постепенно наполняет просторную аудиторию, добавляя к терпкому древесному аромату букет из свежего кофе, травяного чая и сигаретного дыма. Длинная стрелка часов накрывает короткую – гул студенческих голосов стихает, концентрируя сумеречную тишину.

– Декан Пей называет вас своими табула раса, профессор Му – детьми масскульта, я же буду обращаться к вам согласно тому, как вы мне себя назовёте, – профессор Ши занимает свое место у массивного стола, бедром опираясь о спиленный край. – В этом семестре я буду читать вам курс этнической психологии в сфере искусства с углубленным изучением некоторых ее аспектов. Выбирали вы мою дисциплину по названию, совету старших или посредством добора рандомных часов – не суть важно, интерес каждого из вас будет удовлетворен, – он щурится, салютуя высоким фарфоровым стаканом облегчённо выдохнувшей аудитории. – Считайте это угрозой.

Щелкает держатель, уходят, поскрипывая, механизмы – передняя доска неспешно уезжает наверх. Крупный аккуратный курсив украшает открытую теперь темно-зеленую панель. Подобные узору белого кружева, вниманию студентов оказываются представлены три предложения:

Искусство – ложь, которая делает нас способными осознать правду.

Искусство смывает пыль повседневности с души.

Искусство – это исключение ненужного.

– Кто назовет мне автора этих цитат? – профессор улыбается, отмечая с десяток мгновенно поднятых рук. – Вы, в бежевом пиджаке.

– Пабло Руис-и-Пикассо, – девушка отвечает уверенно, уголки ее губ предательски тянутся вверх. Она горда собой и своей памятью, более того – она предвкушает удовольствие, что подарит ей выбранный курс. – Ким, Мария Ким.

– Правильно, мисс Ким. Вам импонирует его творчество, а всем, кто неравнодушен к сеньору Пикассо, открыто особое, тайное знание, – по аудитории небесно-голубыми незабудками расцветают короткие смешки, Цинсюань про себя отмечает поклонников кубизма.

– Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир Патрисио Руис-и-Пикассо, профессор. Его полное имя, – Мария смеётся почти открыто, и голос ее теряет металлический отблеск надменности.

– Плюс балл за сообразительность, мисс Ким, – он кивает и говорит уже громче, обращаясь ко всей аудитории: – К концу занятия запишите мне, что думаете о взаимосвязи высказываний и имён сеньора Пикассо, подписанные работы сложите на стол. А теперь, пожалуй, начнем. Иоганн Фридрих Гербарт говорил...

Студенты оживлённо перешептываются, открывают конспекты, стучат по кнопкам дорогих ноутбуков. Ши Цинсюань удовлетворённо хмыкает, перебирая пальцами по столу, и начинает первую лекцию с проговаривания гербартианских позиций концепции народного духа.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀•••

Цинсюань, ловко прикрыв лицо папкой со студенческими работами, заглядывает в кабинет доктора Хэ. Они толком не разговаривали после той прогулки, только кивали друг другу в знак приветствия и несколько раз пересекались на кафедре.

Крупный, округлый узор из чашек разной степени наполненности украшает левую половину стола, правая оказывается покрыта плотным слоем бумаг, папок и рукописей в застеклённых рамах, позаимствованых из архивов академии для текущего исследования.

– Поэзия не может под страхом смерти или падения ассимилироваться с наукой или моралью, – Хэ Сюань стоит у окна, на руках у него тонкие черные перчатки. Двумя пальцами левой он скользит над текстом на пожелтевших страницах, правой опирается о высокую деревянную кафедру. – Предметом ее должна быть она сама, а не истина, – он усмехается, переводя задумчивый взгляд на свое отражение. – Истина доказывается иными способами в ином месте.

Череда тихих шагов под аккомпанемент шелеста отложенных бумаг, трижды щелкнувший механизм запираемой двери. Мягкая, едва заметная улыбка на лице доктора – судорожный вдох вставшего за его левым плечом профессора. Теперь оба они отражаются в глади грозовых сумерек и отсветы настольных ламп за их спинами танцуют, подражая огням потустороннего мира.

– Чистый разум стремится к истине, эстетический вкус ищет красоту, а моральное, нравственное чувство научает нас долгу, – голос Цинсюаня дрожит в самом начале, выдавая волнение хозяина с головой

– Считаете ли вы уместным смотреть на всякое нарушение морали, словно на преступление против мирового ритма? – Хэ Сюань поворачивается к нему лицом, перебирая пальцами по холодному дереву. – Считаете ли тождественными действия, направленные на изменение моральной красоты и мировой просодии?

– Я считаю, что оригинальности надо учиться, но это не значит, что оригинальность можно передать путем обучения. Считаю, что сейчас нет ничего обычнее, чем принимать поэтическое за поэзию.

– Фенелон?

– Руссо.

– Бернарден де Сен-Пьер.

– И даже Шатобриан, в конечном счёте.

– Я читал ваши работы.

– Как и я ваши.

Они смотрят друг на друга выжидающе, с опасным прищуром, свойственным диким животным. Молния ослепительной вспышкой взрезает пространство между ними, но растущего напряжения не снимает.

– Некоторые исследователи считают, что во всем виноваты, – Цинсюань ступает мягко, вкрадчиво, идёт на сближение, отсекая пути к отступлению, – Гребаные иезуиты, – заканчивает он, легко щёлкая собеседника по носу.

Хэ Сюань замирает, растерянно моргая. Секундой позже его низкий смех, подобно воде, вышибает весь воздух из лёгких, гладит по волосам, в немом порыве касается щек и губ. Цинсюань смеётся вместе с ним, покрывая морскую солёную гладь дорожками из одуванчиков и светлячков, вторит танцу сорванных птицами капель.

– Думаю, нам стоит поесть. – Цинсюань достает телефон и смахивает экран блокировки, открывая карту близлежащего города. – Что предпочитаете?

– Я поклонник здорового питания.

– Вы едите все подряд.

– Ну разве же это не здорово?

– Фастфуд – пищевой эквивалент порнографии, и...

Они сходятся во мнениях где-то между пиццерией в одном из спальных районов и ресторанчике еврейской кухни в центре старого города. Этот их вечер, как и многие после, будет наполнен беседами и терпким красным вином.

 טוב מאוד.