– Доброе утро!
– Доброй ночи, – агент Мяо, младшая в отделе по борьбе с наркотиками, окидывает Цинсюаня мутным взглядом. – Я спать. Ты с работы или на работу?
– Можно и так сказать...
И тут есть сразу несколько вещей, вызывающих у него по отношению к самому себе только искреннее сочувствие.
Первое: подозреваемый, проходивший по их последнему делу как организатор всей преступной тусовки, сбежал во время перевозки, сорвав слушание себе и ещё парочке уголовников.
Кому там принято молиться, когда умирает надежда на надежду?
– Камеры засекли его восемь часов назад, – говорит агент Лин, переключая слайд.
– За восемь часов до смерти мы все живые, – комментирует ее слова доктор Му, явно не обрадованный перспективой снова работать в поле.
Второе: Ци Жун, попытавшийся воспользоваться краденой кредиткой, засветился в одном из супермаркетов в Даугавпилсе.
Поразительная живучесть. Его тело хоронили уже дважды? Трижды? Гениальная схема подмены. Интересно, каково это – просыпаться в морге? И каким только ветром его, блять, в Латвию занесло?
– Выстраивание здоровых отношений – это долгий и сложный процесс, – говорит капитан Пей, приподнимая уголки губ.
– То есть проще застрелиться?
– Я не это сказал.
Третье: о том, что Цинсюань ‘провёл ночь’ с доктором Хэ, кажется, знал уже весь отдел.
Никакой личной жизни.
Помогите?..
Впрочем, не то чтобы агент Ши был настроен категорически против. Наоборот, чужой скептицизм его радовал – будет кому придержать его за шиворот, если он и в этот раз начнет вести себя, как...
– Ты в порядке? – спрашивает его агент Лин, когда планёрка заканчивается.
– В полном, – отвечает ей Цинсюань, почти роняя полный кофейник в пустую кружку.
– На тебя было совершено нападение, – хмыкает Лин Вень, придерживая тот за пластиковую ручку. – В конце концов, в тебя многократно стреляли.
– Оно было плохо спланировано и ещё хуже реализовано. Последствия минимальны.
Или, возможно, станут таковыми, если достаточное количество времени их игнорировать. Но он знает, что не станут.
Уютно скрипит рабочее кресло, мониторы приветствуют его радостной перекличкой из отрывков весёлых мелодий, телефон, стоящий на беззвучном, всё равно взрывается от уведомлений. Ши Уду, запертый в корпоративной квартире у чёрта на куличках, не перестаёт упорно терроризировать младшего брата, по крайней мере каждые три часа справляясь о его самочувствии. И все бы ничего, но Ши Уду ещё не знает, что Цинсюань сегодня наконец-то вышел на службу.
Дома было спокойно. Можно было лежать, сколько хочешь, есть, сколько влезет, смотреть сериалы и читать, пока не пропадет концентрация. Да. Но на пятый день дома стало невыносимо скучно. Сколько бы сильно не любил Цинсюань проводить время наедине с самим собой, находиться так долго в режиме диалогов тет-а-тет с отражением он не мог. Ощущение праздного безделья покидало его спустя семьдесят два часа, и ежедневные психотерапевтические сеансы восхитительно тому способствовали.
Кошмары все еще мучили его по ночам. Огонь приходил в них и танцевал со свинцовыми пулями, разрывая кожу и кости, вытягивая кровь в прекрасный в своей смертоносности смерч. Цинсюань просыпался в холодном поту, его связки стягивало цепями из калёного железа, но сердце быстро сменяло карьер на прогулочный шаг, а руки переставали трястись в сумасшедшем ритме.
Все поверхности в его доме теперь имели свойство становиться внезапной посадочной площадкой в моменты, когда дыхание в груди замирало, будто защемлённые нервы, вооружённые кусачками и садовыми ножницами, пытались перебить друг друга в смертельном поединке. На кухонном столе не переставая тлели жасминовые и цитрусовые благовония, а в холодильнике поселилась открытая бутылка вина – повысить градус Цинсюань себе позволить просто не мог.
Он регулярно ходил на обследования, всегда являлся на сессии вовремя, ел три раза в день и даже снова начал бегать по утрам. И как же удачно сошлось, что дело решило возобновить себя за полтора дня до его триумфального возвращения, не давая возможности дальше предаваться унынию и прозябанию в лёгкой форме ПТСР. Лёгкой, потому что наяву в его жизни остались только слабый тремор, натянутая струна из страха громких звуков и ужас в глазах при виде открытого огня в любых его проявлениях.
И Бог ему судья, любой из существующих пантеонов, если пресловутый Адонай откажет в слушании, Цинсюань не игнорировал ни одно из последствий, предпочитая тщательно сглаживать обострившиеся от взрыва углы. Только вот когда ты почти теряешь кого-то, скорбь, не найдя выхода, надолго поселяется где-то между языком и замедленным пульсом, не давая толком вдохнуть. Когда ты несколько раз почти теряешь себя...
– ...Пока не устанет.
– Что, прости?
– Среднестатистическая пчела жужжит нотой ля, но только пока не устанет, – терпеливо повторяет агент Се, перекатывая гласные на языке.
– А потом она садится отдохнуть? – включается в диалог Цинсюань, перебирая пальцами по клавиатуре.
– А потом она устало жужжит нотой ми, – серьёзно заканчивает Се Лянь, карикатурно понижая голос. – Я зайду через пару минут. У меня есть взятка едой и новости о нашем общем знакомом.
Общем знакомом, ну конечно. Обещанный ужин сам собой перенёсся в конец месяца, что неудивительно, учитывая их с доктором Хэ графики, но также почти невероятно, учитывая связывающие их обстоятельства. Хэ Сюань казался бесконечно удивлённым вечерним звонком, и поначалу даже звучал немного пугающе, но под конец стал привычно подвисать каждую дюжину секунд, так что Цинсюань счёл этот этап своей миссии завершённым крайне успешно.
– Да, давай, – он прокручивается на стуле и подбирает под себя одну ногу, игнорируя остаточную тянущую боль в груди. – Надеюсь, там есть круассаны с шоколадом и клубникой. Иначе тебе придётся меня умолять.
Се Лянь тихо смеётся, шуршит бумажным пакетом в динамик и отключается прежде, чем Цинсюань успевает удовлетворённо хмыкнуть.
•••
– Мне срочно нужно что-нибудь сильнее, чем кофеин, но слабее, чем кокаин, – агент Пей падает лицом в стопку отчётов, игнорируя удивлённые взгляды персонала кофейни.
С одной стороны дело было важным и отлагательств не терпело, с другой – половина моментов была не в их юрисдикции, а остальное являло собой бумажную волокиту, сбор информации и тщательную проверку уже имеющейся.
– Кокаина нет, есть анекдот, – агент Се невозмутимо откусывает от круассана с лососем и какой-то мудрёной травой.
– Валяйте.
– Что сказал капитан Пей, когда доктор назначил ему антибиотики?
– А доктор женщина или мужчина?
– Это важно?
– В случае с кэпом – да.
– Предположим, мужчина.
– Тогда понятия не имею.
– Мне нельзя антибиотики, – говорит агент Ши, занимая место по правую руку от агента Се, – я на сорок процентов состою из виски!
Пей Су смеётся, не поднимая головы от распечаток, и на его носу остаются чернильные разводы, когда он решает перелечь на щёку. Сегодня среда, середина рабочей недели, и в кофейне людей вдвое больше обычного, что не страшно, но неудобно – общий уровень шума возрастает в несколько раз.
– Ци Жуна взяли и попытались депортировать, но выпустили под залог за четыре часа до транспортировки, и он снова сбежал, – агент Лин изящно меняет направление беседы, занимая последний из свободных стульев.
– А ещё Проф подтвердил, что частицы на руках тех, кто работал с Сюэ Липином и материал, из которого изготовлена звезда субъекта, совпадают. Так что, господа, у нас теперь есть подвязка одного дела к другому, поэтому материалы придётся пересматривать с самого начала. Снова, – говорит агент Ши, проворно перебирая пальцами по экрану рабочего телефона.
– То есть мы и сегодня домой не попадём, – стонет агент Пей и тянет руку к тарелке с куриным сэндвичем.
– Но вероятность есть! – отвечает ему Цинсюань, роняя телефон в широкий нагрудный карман светлой сатиновой блузы.
– Есть, – капитан Пей возникает за его спиной внезапно, размашистым жестом бьёт рукой по плечу. – И в вероятности мы не верим.
– Мы верим в доказательства, – заканчивает за него агент Лин, аккуратно касаясь губ белоснежной салфеткой.
– Именно, дражайшая Цзе.
И Цинсюань знает, что будет дальше. Такие моменты искусно сплетались в ажурный якорь, что не давал команде распасться уже многие годы. Они приходятся друг другу второй семьёй так долго, что в двух третях случаев за контекстом скрывается нечто большее, чем просто приказ, доклад или прикосновение.
Проведя три с половиной недели наедине с собой, успев забыть, каким теплом такие моменты отдаются в груди, как приятно знать, что в мире есть люди, способные предугадать ход твоих мыслей и делающие это безо всякого злого умысла. Цинсюань наслаждался мгновением, прекрасно зная, что и ему суждено развеяться о чужое многоголосное:
– За работу.
•••
– Мама, лошадь, ругань, морфий, – говорит агент Се, переворачивая изображение вверх ногами.
– Полностью согласен, – отвечает агент Ши, перекатывая на языке кофейную горечь.
– Очень интересно, ничего не понятно, – весело отзывается Профессор по ту сторону от экрана. – Слишком интерконтекстуально.
– Интерконтекстуальность – это ментальный контрацептив, – агент Ши цепляет на себя серьёзный вид и смотрит прямо в камеру, пытаясь не рассмеяться в ту же секунду. – Он нужен для того, чтобы не заразиться от собеседника.
– Повышенной эмпатией, революционными идеями и циррозом печени, например, – подхватывает агент Се.
Фен Синь каркающе смеётся, стуча ладонью по столу. Он подхватывает ручку и блокнот, выводит несколько ровных строк на бумаге и говорит, не переставая писать:
– Вставлю куда-нибудь в диссертацию, если вы не против.
– Они не против, – с порога заявляет капитан Пей. – Подвижки есть?
Цинсюань закатывает глаза и цепляет на очередную доску очередной отчёт об очередной финансовой деятельности очередной подставной... Глубокий вдох и ме-едленный выдох через нос.
Места на двух самых больших стендах категорически не хватает, особенно с тех пор, как они объединили дело Ци Жуна с деятельностью ‘Звезды веры’. Запара разрастается с упорством плесени на влажном тёмном чердаке заброшенного деревянного дома, и Цинсюань чувствует острую потребность в перерыве на пьяный дебош.
– Вопросов больше, чем ответов, кэп, – зевает агент Се в ладонь.
– Все дороги ведут в Рим, – говорит Цинсюань, согнутым мизинцем постукивая по точке на карте, жирно обведённой красным маркером. – Если их штаб где-то и есть, то только здесь.
– Мы отправили запрос основной группе захвата, – подхватывает агент Пей, поводя плечами. – Они будут на месте в течение пары-тройки часов. Нас на вечеринку не позвали, но настоятельно просили держать в курсе итогов всех судебных разбирательств.
– Старший Ши вернулся под прикрытие, – говорит агент Се, кивая на верхний из документов во внушительных размеров куче на общем столе. – Час назад он пропустил третий выход на связь, но он делал так и раньше, так что начальство дало команду не реанимировать спящего.
– Всех сбежавших успешно задержали, депортировали и уже везут сюда, – говорит агент Ши, и на его лице появляется выражение крайнего удовлетворения. – Осталось только распутать это чёртово кружево хрустальными ножницами.
– Спасибо, коллега. И мы завершаем на этом прогноз погоды, – бурчит себе под нос доктор Му, с искренним сожалением гипнотизируя взглядом пустую кружку. – А теперь к другим новостям...
– У вас перерыв на сон, еду, душ и чем ещё там занимаются простые смертные в свободное от работы время, – капитан заводит обе руки за спину и слегка покачивается на пятках.
– Мы с кэпом останемся тут, все остальные – на выход, – вторит ему агент Лин, помахивая в сторону лифтов пустой бумажной папкой. – Шустренько, пока начальство не передумало.
Цинсюань уходит, не прощаясь. Он знает, что вернётся в этот треклятый зал менее, чем через двенадцать часов, и это греет душу и сжигает её дотла одновременно. Он едва заметно морщится в момент, когда сознание подкидывает ему воспоминания с ночи, в которую он почти умер. Хотя почему почти? Умер ведь, и даже закрепил достигнутый результат повторной попыткой. Ай, чёрт.
Сначала в душ, потом в кровать, потом снова в душ, потом поесть, и вот тогда – да, в том прекрасном моменте в таком недалёком будущем он определённо будет готов думать о чём-то кроме массового убийства. А сейчас...
Он выходит на улицу, вдыхает прохладный предрассветный сумрак полной грудью и лезет в карман брюк за не прекращающим вибрировать телефоном. Цинсюань подключает его к гарнитуре, отсоединяя рабочий, и принимает вызов от человека, которого упорно игнорировал последние три дня.
– Привет, слушай, я все понимаю, но... – устало начинает Цинсюань, и прерывается через мгновение, потому что в наушнике тонким звоном звучит только оглушающая тишина. Он хмурится, пробегается взглядом по экрану телефона, проверяет статус соединения.
А потом внутри его головы свинцовым колоколом гремит взрыв.
•••
Он приходит в себя в полной темноте, пытается открыть глаза, но те упорно не поддаются. В висках липко тянет, и он понимает, что всё его лицо, кроме носа и ушей, плотно замотано клейкой лентой.
Он удручённо хмыкает, и в следующий миг летит на землю. То есть до этого он всё же сидел. Занятно.
– Где твой старший брат, урод, – говорит с сильным акцентом грубый мужской голос. Его обладатель молчит несколько секунд, а потом с чувством пинает его по ребрам и говорит на языке, похожем на смесь гремучих шипящих и гортанных гласных: – Снимите эту херню с его узкоёбной хари, мы побеседуем с глазу на глаз.
«Белые птицы», – с восторгом думает Хэ Сюань, едва сдерживая рвущийся наружу смех.
«Они перепутали», – шепчет он одними губами, и если бы те шевелились, точно изогнулись бы в кривой ухмылке.
«Они опять перепутали», – думает он, впиваясь короткими ногтями в ладонь.
«У них там что, блять, одна ебучая слитая база данных на весь сраный чёрный рынок?» – тоскливо перебивает он сам себя, потому что заняться пока больше решительно нечем, говорить вслух задача трудновыполнимая, а голова раскалывается так, будто по ней проехались туда-сюда советской Катюшей. Почему именно Катюшей? Потому что эта мадам явно была на сраных шпильках.
Кокон из изоленты разрезают вдоль затылка – Хэ Сюань краем мысли жалеет свои многострадальные волосы. Её снимают рывком, и он сжимает зубы крепче. Подняться ему не дают, швыряют обратно на грязный – спасибо, вновь обретённое зрение, – пол и придавливают сверху ногой в тяжёлом армейском ботинке.
Дуло увесистого кольта прижимается к его плечу сквозь одежду, недостаточно долго, чтобы оставить след, но достаточно сильно, чтобы почувствовать. Пуля пробивает грубую ткань и мягкую плоть насквозь, пистолет исчезает, и боль с шипением разлетается по телу, усердно вторит ударам сердца. В глазах снова темнеет, время исчезает, и когда мир вновь проясняется, Хэ Сюань с усилием поворачивает голову вправо, понимая, что рана уже дымится, но ещё не начала обильно кровоточить, а это значит, что с момента выстрела прошло всего несколько секунд.
Его бьют по лицу, и рот наполняется кровью, когда он пытается дотронуться языком до саднящей щеки. Террористы говорят что-то о воде, тазах и полотенцах, но он уже не слышит, думая только о том, что братьям Ши опять повезло остаться в живых.
«Ши Цинсюаню», – поправляет он себя, постепенно теряя сознание. –«Ведь блядского Ши Уду, должно быть, снова раскрыли при исполнении».
•••
Стальную дверь сносит с петель взрывной волной, пулемётная очередь отбивает чечётку по ржавым металлическим стенам, и там, где она сбивается с такта, пронзаются головы, плечи и лёгкие тех немногих, кто не успел исполнить команду ‘ложись’.
Группа захвата зачищает периметр быстро и без осечек. Они оставляют в живых тех, кто ещё дышит, и вытаскивают их из ангара вслед за телом доктора Хэ.
– Есть пульс. В больницу его. Живо, – командует штатный медик, и двери фургона с громким щелчком захлопываются.
Проходит что-то около пяти минут, может, пятидесяти пяти, и Хэ Сюань приходит в сознание, с усилием приоткрывая один глаз. Тело болит и не слушается от слова ‘да пошел ты нахер, дражайший управленец’. От словосочетания. От выражения. Выражения крайней степени усталости на его обыкновенно бледном лице с изумительным серым отливом, в сторону покойников и редких сизых косаток.
«Ловишь, значит, пулю плечом, закрываешь глаза, открываешь глаза, и первое, что, блять, видишь, так это рандомное кровоточащее тело на одной койке с тобой», – думает Хэ Сюань, пытаясь ненароком не скинуть с себя другого мужчину. Машину подбрасывает на ухабе, и тот откатывается назад. Недостаточно сильно, чтобы упасть, но достаточно для того, чтобы... – «И это, конечно же, блядский Ши, мать его, Уду! Ну кто бы мог подумать!»
Мимо проносятся звуки, скользят в приоткрытые окна цвета и запахи, унося с собой те крохи трезвой мысли, что ещё кое-как пытались держаться тонкими ломкими лапками за все пять чувств и центральную нервную систему разом. Проклиная тонкую сатирическую подъёбку вселенной, Хэ Сюань не может не отметить прелесть всепоглощающей темноты перед глазами.
•••
– У таких, как я, чутьё – это массив данных, которые я собрал, общаясь с сотнями особо опасных преступников!
– Просто чтобы ты знал: часы будут тикать, даже если подвесить их вверх ногами.
– У меня не было выбора.
– Выбор есть всегда. Я тоже служил, между прочим, и я никогда не бросал своих людей.
– Тебя тогда там не было.
– Как в жизни, так и в расследовании не всегда нужно слепо следовать правилам. А я так вообще не сторонник выполнять чужие приказы.
– Ты меня не знаешь.
– А ты не знал меня, и всё равно отдал приказ о ликвидации моей семьи, – беззлобно огрызается Хэ Сюань, откидываясь на подушки. Он устал, хочет в душ и хорошенько напиться.
– Все это – одна большая, ебейше огромная ошибка, – хрипит в ответ Ши Уду, и один бог знает, чего стоят ему сейчас эти слова. – Моя ошибка. И за это я прошу у тебя прощения, хотя, полагаю, не имею на него ни малейшего права.
– Ты хочешь прощения? – тихо тянет Хэ Сюань, и его брови изгибаются в притворном изумлении, когда сиплый смех начинает раздирать обожжённое пылью и порохом горло. – Бога ради! А вот доверие тебе придётся заслужить.
– С чего ты взял, что оно будет мне нужно? – теперь настаёт очередь Ши Уду удивляться, и именно в этот момент, слава багам в коде вселенной, в палату влетает Ши Цинсюань.
Он деревянным солдатиком застывает в дверях, пальцами сжимает косяк до побелевших костяшек, и смотрит на старшего брата, поджав губы. Его взгляд блуждает по показателям физического состояния на мониторе, а после падает влево и вниз, сталкивается с настороженным взглядом Хэ Сюаня.
И агент Ши делает свой выбор, медленно кивая неоновой табличке ‘об этом я ещё пожалею’, в ту же секунду загорающейся на внутренней стороне его век: он уверенно шагает вперёд.
•••
– Я и сам могу вертеть эти сраные колеса, – бурчит Хэ Сюань, и Цинсюань счёл бы это крайне умилительным, если бы не один крохотный нюанс.
– Ага, – говорит он, не убирая ладоней с ручек больничной инвалидной коляски. – Нахрен швы, пускай же разойдутся они к чёртовой матери.
– Ты только что процитировал ‘Настоящего детектива’? – Хэ Сюань поворачивается к нему лицом, на котором красуется радостное изумление, нанесённое мелкими округлыми штрихами.
– Не одному же тебе хвастаться высоким уровнем эрудиции, – Цинсюань ногой щёлкает по колёсам, выставляя заглушки, и продолжает с ярким южным акцентом, пародируя выговор персонажа: – Ну, как ты, получше? Я про голову.
– Меня не должно тут быть, – отвечает ему Хэ Сюань и запинается на секунду, прежде чем выдать имя, – А-Сюань.
– Ну и что ты предлагаешь мне на это ответить? – Цинсюань усилием воли давит улыбку, грозящую разрушить его грозное амплуа. – Послать тебя нахер?
– Да я не про это, – отмахивается от него Хэ Сюань, пальцами здоровой руки перебирая завязки больничной робы. – Дело в другом.
– Просвети же меня, умник.
– Как ты узнал?
– А? – Цинсюань сбивается с мысли мгновенно, перескакивая обратно к ещё не написанному никем диалогу. – Узнал что?
– Там дальше монолог про предназначение, звёзды и космос, мне он не нравится, уж извини, – тоном составителя пояснительных записок говорит Хэ Сюань. – Как ты узнал про мою семью и...
Ши Цинсюань с удивлением, на этот раз искренним, пробегается взглядом по Хэ Сюаню. Его глаза прищурены, скулы выпирают острее, чем обычно, подбородок опущен и всё его тело кажется каменным изваянием, готовым в любой момент причислить себя то ли к лику святых, то ли к числу действующих вулканов. И тогда не то что Помпеи, ни одно из соседних государств не будет в силах противостоять его гневу.
Он не лжёт и не ищет подвоха, он действительно удивлён, а ещё..
– Ты боишься, – говорит Цинсюань вместо ответа на вопрос, и Хэ Сюань, поразмыслив, мрачно кивает, не поднимая глаз. – Ты боишься того, что я знал обо всём с самого начала.
Они молчат несколько долгих секунд, а когда начинают говорить, делают это одновременно, из-за чего прерываются в следующую секунду, уступая друг другу право объясниться первым.
– Лао Се, – Цинсюань перебирает в уме события минувшего месяца, и останавливается на том, где они с его давним другом сидят в уютной кофейне в одном из спальных районов. – Мне рассказал Лао Се, сказал, что ты попросил его. Что ты хотел, чтобы я знал.
Хэ Сюань несколько раз потрясённо моргает, выдает неловкое ‘я...’ на вдохе и медленно выдыхает, устало откидываясь на тканевую спинку кресла.
– Я просил одного своего лучшего друга передать тебе это дело в случае моей смерти. Бывшего лучшего друга, видимо, потому что он явно решил пойти ва-банк и устроить мою личную жизнь за меня, как будто я сам не в состоянии решить, с кем хочу провести остаток своей чёртовой жизни, чтоб его черти драли в семизначном...
– Хэ-сюн, – Цинсюань мягко накрывает его губы кончиками пальцев, заставляя Хэ Сюаня вскинуться в немом протестующем порыве. – Что-то мне подсказывает, что ты сейчас на сильных обезболивающих, а они имеют свойство транслировать любую крамольную мысль на самый кончик твоего языка, – его лицо оказывается близко, слишком близко, и его губы встречают чужое дыхание мелкой дрожью и предвкушающим вздохом. – Повтори мне то, что ты сказал только что, например, через неделю, когда тебя выпишут отсюда и позволят ухаживать за ранением самостоятельно, и я отвечу тебе, что я думаю по этому поводу на самом деле, – Цинсюань мимолётно наклоняется вперёд, оставляя невесомый поцелуй на кончике носа, и с блаженным удовольствием наблюдает за тем, как по высоким скулам доктора Хэ крупными пятнами расплывается багряный румянец. – А пока я предпочёл бы продолжить с того самого места, на котором мы с тобой остановились.
– Слушай... – хрипло выдыхает Хэ Сюань, стремясь угнаться мыслями за ритмом сердечных ударов, явно берущих пример с лучших концертов Рахманинова.
– Что? – как ни в чем не бывало отзывается Цинсюань, снимая коляску с заглушки. Колеса с мягким шорохом катятся по крупной плитке, создавая приятное звуковое сопровождение абсурда и желанности всей сложившейся ситуации.
– Ты покажи, в какой стороне твоя машина, а то належался я уже в этих больницах, – тихо и чётко проговаривает Хэ Сюань, цепляясь за каждое слово так, словно любое несоответствие его реплики оригиналу будет стоить ему, например, жизни.
– Ну ты даёшь, – Цинсюань останавливается около широкой деревянной скамейки, и помогает ему подняться, обнимая рукой за талию так, чтобы не потревожить швы на животе и плече. – Знаешь, я бы поспорил, но есть мнение, что тебя вообще хрен убьёшь... – он широко улыбается, падая рядом, и в широком движении закидывает ногу на ногу. – За одеждой не хочешь вернуться?
– Нет, зачем, – шепчет Хэ Сюань, расфокусированным взглядом находя губы Ши Цинсюаня, и теперь настаёт его очередь краснеть, не в силах подобрать нужных слов. – Всё, что там осталось, мне больше не нужно.
•••
Проходит немногим больше месяца прежде, чем они встречаются вновь. Бесконечные отчёты и плановые осмотры не оставляют в череде будних дней ни одной свободной минуты, а выходные оказываются наполнены непреодолимым желанием лечь и никогда больше не вставать.
Они списываются, пару раз даже созваниваются, но и в таких разговорах межличностное общение безжалостно вытесняется работой. Так же вышло в этот раз, и оба они были совершенно не против.
– А ты умеешь удивлять, – в который раз за вечер повторяет Цинсюань. – Отличный кофе!
Рабочий кабинет доктора Хэ оказывается просторным двухэтажным помещением с низкими потолками. Цинсюань с приятным удивлением обнаруживает в нём лакированные барные стулья, пепельницу в виде морской раковины и энное количество цветастых рыбок в аквариуме, вода в котором лениво играет отблесками лучей заходящего солнца. Минималистично, но со вкусом; практично, но изящно; строго, но свободно.
– Спасибо, – растерянно отвечает доктор Хэ. – Это водка с колой.
Цинсюань давится своим карамельным латте, заботливо приготовленным для него тёмно-синей кофемашиной в форме цветущей кувшинки. Хэ Сюань определённо умеет удивлять, и это относится не только к его парадоксально профессиональному взгляду на дизайн интерьера.
– Жить можно и с вредными привычками, но не со всеми же сразу! – доносится из-за приоткрытой двери голос агента Се, и Цинсюань понимает, что провёл наедине с Хэ Сюанем немногим больше пяти часов.
В своё оправдание он не может сказать ничего из того, что устроило бы стороннего слушателя. Всё это время доктор Хэ работал над результатами анализов и материалами к одному из частных расследований, а Цинсюань копался в его рабочем планшете, возвращая на место случайно скинутые настройки. Впрочем, он и оказался здесь в свой законный выходной только из-за отдающего первобытным испугом сообщения в духе ‘я что-то нажал и оно всё исчезло’ в диалоговом окошке мессенджера и обещания сводить его в тот самый злосчастный ресторан по окончании рабочего дня.
– Я стану праведником, возлюблю свою мать, свою жену и Господа Бога, – напевает себе под нос Цинсюань, проверяя напоследок стабильность подключения к внутренней сети организации. – И теперь твои бёдра и шея в цвету, словно сливы, что я посадил на нашу с тобой годовщину.
Хэ Сюань вопросительно смотрит на него, едва заметно приподнимая бровь. На его лицо рваными полосами ложатся лучи заходящего солнца, и Цинсюань не может оторвать взгляда от игры света и тени в море из жемчуга, бронзы и платины. Ему кажется, что чужая радужка вот-вот выплеснется на стол всполохом яркого света, и затопит, накроет с головой, не даст ни малейшего шанса на вдох.
– У нас была группа, – Цинсюань вспоминает, что, вообще-то, от него ждут пояснений, только тогда, когда понимает, что действительно забывает дышать. – Ещё в старшей школе. Я и пара ребят, репетиции в гараже, выступления на фестивалях. Ничего серьёзного, но почти всю лирику писал я, и некоторые из песен до сих пор люблю слишком нежно для того, чтобы дать им умереть.
– Обычно люди говорят просто ‘забыть’, – доктор Хэ откладывает в сторону отчёт, от которого оторвался минутой ранее.
– Да, но ни одна из наших песен не была записана в студии, поэтому, – Цинсюань запинается на мгновение, отставляет в сторону полупустую чашку, – поэтому я говорю ‘умереть’ вместо ‘забыть’. Музыка умирает, если её не играть, песня умирает, если её не петь, произведение умирает, если его не читать, картина...
– Картина умирает, если краски на ней не исследовать взглядом, если не искать того множества смыслов, что сокрыто в ней, – доктор Хэ встаёт, медленно огибает стол. – Если не касаться гибкой мыслью сюжетов, если, в конце концов, относиться к ней равнодушно.
– Искусство не терпит пренебрежения, – говорит Цинсюань тихо, заворожённый происходящим и тем невероятным чувством момента, что вновь не даёт ему нормально вдохнуть. – Кажется, как-то так говорил Платон.
– Платон? – спрашивает Хэ Сюань мягко и с неприкрытой неприязнью морщит нос. – Можем ли мы вообще рассуждать о том, что говорил Платон?
– Тогда Аристотель, – довольно заявляет Цинсюань, протягивая руку ладонью вверх. – Если чего-то не сказал Платон, значит, это сказал Аристотель.
– Туше, – Хэ Сюань приглашение принимает с томящей медлительностью, скользит длинными узловатыми пальцами по линиям удачи и жизни, разрывает прикосновение где-то в центре развилки судьбы. – Это, кстати, точно цитата Конфуция.
Доктор Хэ стоит перед ним в расстёгнутой на груди чёрной рубашке, его бедра плотно облегает черная брючная ткань и неизменная серьга в ухе невесомо покачивается от резкой перемены в ритмике тела.
Ши Цинсюань слаб.
О, он определённо слишком слаб для такого типа мужчин, когда уровень развития интеллекта соответствует красоте внешней, когда мысль отточена до предела, и даже когда в такой схеме недостаёт элементов эмоционального спектра, – черт с ними, с эмоциями! Эмпатия может быть и ниже базовой, это с лихвой компенсируется целостностью сознания, – Цинсюань понимает: он пропал.
Целиком и полностью, он тонет в золоте этих глаз, в тонкости этих губ, он разбивается о скулы, словно об острые скалы, он пленён красотой чужой мысли и выбраться теперь вряд ли сможет, даже если очень захочет. Но только он не захочет.
Хэ Сюань наклоняется ниже, и Цинсюань с тихим ‘к чёрту’ на выдохе притягивает его ближе к себе. Они замирают в считаных миллиметрах друг от друга, и на губах оседает судорожное:
– Ну же.
Хэ Сюань целует его, закрывая глаза.
Это словно падение в бездну, когда ступаешь в неё спиной и раскидываешь руки подобно крыльям. Дыхание перебивает порывами ветра и внезапным осознанием собственной смертности, но глаза открывать так не хочется, и думать тоже не хочется, поэтому мысли остаются там, на краю обрыва, а тело летит вниз, стремительно набирая скорость.
Цинсюань низко отчаянно стонет, когда его поднимают под бедра, и про себя обрывками читает молитвы на всех известных ему языках. Его так быстро уносит от осознания той силы, что сокрыта в этом жилистом, подтянутом теле, от ощущения цепких пальцев, комкающих ткань светлых брюк, от напористости, почти ярости, с которой его губы сминают чужие, и всё это безумно похоже на жажду пустынного странника, добравшегося до оазиса с чистой водой спустя долгие ночи скитаний.
– Одно твоё слово, – Хэ Сюань усаживает его на рабочий стол, прямо поверх важных отчетов, – и я прекращу.
– Тогда я буду молчать, – шепчет в ответ Цинсюань, крепче сжимая бедра вокруг чужой талии, и теперь наступает очередь Хэ Сюаня давить в поцелуе отчаянный стон.
Задней мыслью Цинсюань отмечает, что им здесь не светит ничего, кроме быстрого секса на этом самом столе и, возможно, пары-тройки минетов, но Хэ Сюань удивляет его и в этот раз – когда уже закончится эта невероятная предрешённость? – и разрывает поцелуй мягким касанием губ.
– Я могу отнести тебя наверх на руках, но, боюсь, мой любимый диван не выдержит момента, когда я уроню на него своего любимого тебя, – говорит доктор Хэ, и замирает на несколько долгих мгновений, пытаясь переварить вторую часть фразы, только что сорвавшейся с его языка.
– Твой любимый я вполне сможет дойти сам, – отвечает Цинсюань, подавляя в себе отчётливое желание закрыть лицо руками и покричать в импровизированный домик.
Они оказываются на втором этаже кабинета в считанные секунды – как будто хоть один из них в состоянии находиться в контексте времени и пространства – не прерывая по пути поцелуев и лёгких, пока ещё в сути своей робких касаний, не лишённых неприкрытого желания обладать.
Цинсюань забывается, растворяясь в ощущениях и эмоциях, а когда открывает глаза, обнаруживает себя верхом на чужих бедрах. Хэ Сюань забирается большими пальцами под ткань брюк на поясе, проводит по кругу от позвоночника до лобка, и только потом с небрежной лёгкостью щёлкает потайной застёжкой, расстёгивает медную молнию. Разгорячённые и полураздетые, они целуются на широком кожаном диване, и Цинсюань довольно мычит, когда чувствует, как смыкаются зубы на его нижней губе. Он отстраняется с тихим стоном, и этот звук почти отрезвляет, но следующее за ним осознание набатом звучит в голове, далеко и надолго спроваживая все приличные мысли.
– Сильнее, душа моя, – слова срываются с влажных губ, стекают по подбородку подобно гречишному меду, собираются в озера над ключицами и в округлой вилочке, сладкой негой растекаются по всему телу. – Я не разобьюсь от одной капли крови, давай же.
Цинсюань видит, нет, Цинсюань знает, что Хэ Сюаня ведёт. Его взгляд едва ли осознанный, его пальцы сжимают до синяков, его дыхание проникает под кожу, его губы мажут за ухом. Он укусами спускается по шее и ниже, к плечам, спускает с них расстёгнутую рубашку и отстраняется, смотрит долго с опасным прищуром, наклоняется вновь.
Когда каждый день имеешь дело с жизнью и смертью, сложно сказать, в какой момент перестаёшь чувствовать себя среднестатистическим человеком. Просто однажды просыпаешься, садишься в постели и понимаешь, что чувства обостряются с каждым прожитым днём, оголяются до предела, и тело остаётся голодным, пока по долгу службы скрывается за костюмом, халатом и бронежилетом.
Оттого интимная связь всегда ярче, оттого так быстро разливается по венам огонь, когда находишь своё, когда понимаешь, что отпустить будет подобно обрезанным крыльям, когда в череде улик, профилей и досье находишь что-то, что выбивает мысли в стройный поток первобытного чувства свободы, неогранённого желания жить.
Ведь они изо дня в день сражаются, не покидают поле боя, и сдаться для них равносильно самому чуткому откровению, самой любезной сердцу исповеди.
Цинсюань слепо шарит по стальной пряжке, а когда наконец расстёгивает – машинально вырывает ремень. Хэ Сюань хрипло низко смеётся, и Цинсюань готов кончить от одних только этих бархатных переливов, пронзающих душу насквозь. Он сжимает пальцы поверх нижнего белья, и смех срывается в стон; он сдвигает тонкую эластичную ткань вниз, и стон перетекает в мольбу; он накрывает ладонью головку, мажет подушечкой пальца по крайней плоти, и мольба отзывается сладостной болью у основания шеи, превращаясь в нетерпеливый укус.
Они сталкиваются пальцами и запястьями в попытке задать общий темп, и он появляется, но только подстроившись под ритмику поцелуя, мокрого и глубокого, такого, каким обыкновенно встречают супруга, вернувшегося живым с долгой кровопролитной войны. Цинсюань выгибается, льнёт ближе, так, чтобы кожа к коже, чтоб сердце к сердцу, и Хэ Сюань прижимает его свободной рукой за талию, не давая отстраниться ни на секунду.
В кабинете становится душно, слишком душно для долгожданной вечерней прохлады, и прикрытая кем-то до конца входная дверь остаётся незамеченной в той симфонии стонов и просьб, что осыпаются с их искусанных губ, словно лепестки с цветущих вишен во второй половине жаркого мая.
Цинсюань кончает первым, до боли сжимая бёдра, и Хэ Сюань покрывает невесомыми поцелуями его лицо, не расслабляя хватки дрожащей руки под самыми рёбрами.
– Отпусти меня, дай мне помочь тебе, – заполошно просит Цинсюань, губами спускаясь по напряжённой скуле.
И я покажу тебе, каким было настоящее золото в век олимпийцев.
Хэ Сюань сомневается, не хочет разъединять тепла тел, и это особенно читается по тому, как голоден его взгляд, как подрагивают его губы при попытке озвучить отказ.
– Я никуда не исчезну, душа моя, я тебе обещаю, – продолжает говорить Цинсюань, и Хэ Сюань сдаётся, разжимает напряжённые пальцы и в следующую же секунду с чувством врезается затылком в стену позади спинки дивана, потому что Цинсюань расслабленно стекает вниз, удобно располагается между его разведённых бедер и целует влажную головку, языком оттягивая крайнюю плоть.
Он играет губами с тонкой алеющей кожей, пальцами мягко перебирает по выступающим венам, и Хэ Сюань очень хочет спросить, где же он научился прикасаться к кому-то так, ведь ощущения затмевают сознание похлеще сорокаградусного алкоголя, но вопрос не идёт дальше мысли, и пальцы сами вплетаются в крупные кудри, сжимают у основания, и каждый раз ощутимо тянут тогда, когда кончик его языка соскальзывает в уретру, а ладонь с нажимом проводит вверх от самого основания.
Выдержки Хэ Сюаня хватает немногим больше, чем на минуту, хотя время растягивается во что-то между бесконечностью и небытием, когда Цинсюань поднимает глаза и ловит ими взгляд цвета тёмного верховного золота. Хэ Сюань пытается отстранить его, но Цинсюань накрывает его пальцы ладонью и широко проводит языком по всей длине. То, что опошляет невероятное множество, в его исполнении становится верхом проявления искренности, интимности, и в голове Хэ Сюаня магнитными бурями бьются лишь две заветные мысли.
– Я ни за что не прощу себе, если вдруг потеряю тебя, – говорит он минутой позже, пока Цинсюань устраивается на его груди и довольно урчит, подставляясь под ленивые ласковые поглаживания.
– В нашем деле не принято зарекаться, душа моя, – мелодично тянет Цинсюань в ответ, и видит бог, сердце Хэ Сюаня каждый раз пропускает удар, когда агент Ши обращается к нему так. – Но я готов поступиться принципами и ответственно заявить: я тебя люблю.
Хэ Сюаню кажется, что он выиграл в лотерею, получил разрывную в живот и стал владельцем своего любимого ресторана одновременно. Он находит сухими губами чужую макушку, вдыхает успевший полюбиться запах сладковатой хвои и мяты, а после вторит ему, инстинктивно переходя на едва различимый шёпот:
– Люблю.
•••
– Сюрреализм, – говорит Цинсюань, выключая кофемашину.
Разморённые теплом и усталостью, они засыпают прямо там, на узком офисном диване. Феномен подростковой романтики с пьяными признаниями в любви, песнями под гитару и сном в обнимку на самых неподходящих поверхностях обошел Ши Цинсюаня стороной, со всей вежливостью помахав белым платком на прощание.
В череде рабочих ночей, утренних тренировок и учебных будней он едва находил время на посещение самых громких и оттого обязательных тусовок, да и то только на первых курсах. Дальше учеба сменилась практикой, работа – стажировкой, а тренировки равномерно расползлись по массиву недели в совершенно рандомном порядке, так что вечера в компании лучшего друга, ядерной одноразки и бутылки пива нередко заканчивались отходом ко сну ещё до полуночи, а законный отдых плавно перетекал в медитативное заполнение бланков с отчетами.
В конце средней и старшей школах, правда, было время и на вечеринки в пустых домах, и на незаконное распитие алкоголя посреди ночных парков, и на встречу рассветов на рандомной набережной, но вот романтики как таковой не было – не везло, и всё тут. Из своих подростковых любовных интересов добрым словом Цинсюань мог вспомнить целое никого, да и то потому, что после вступительных в университет не давал себе и шанса на отношения. А дальше, с такой-то работой, стало уже как-то не до того.
В их деле по пальцам можно пересчитать тех, кому не приписывают интрижек с коллегами из других подразделений – всё-таки команда – это святое, – и сам он, наученный горьким опытом ребёнка, рано лишившегося обоих родителей, в отношения вступать не спешил, зная, чем может быть обусловлен каждый из его неосторожных поступков.
– Хитросплетение витражности и фрагментарности, корнями уходящее в символизм, несущее в себе идеалы философии антирационализма и интуитивизма, – отвечает Хэ Сюань, с благодарностью принимая свежесваренный кофе. – Моя очередь. Обезличивание.
Да, он определённо располагал всей необходимой информацией для профилирования себя самого, однако сейчас, и он готов был заявить это с полной уверенностью в завтрашнем дне, он был счастлив, как никогда раньше. Счастье это было спокойным и равномерным, и даже ежедневная перспектива словить ещё одну пулю затылком не могла затмить в нём этого мягкого чувства, прогревающего изнутри всё его существо своим мерным сиянием.
– Называя что-то, ты отделяешь себя от него, – пожимает плечами Цинсюань, постукивая ногтями по тонкому фарфору. – Придумал! Синергия.
– Ну нет…
– Почему?
– Да чтобы я, и синергия, и в одной комнате…
Цинсюань тихо смеётся, усаживаясь обратно на диван. Он прислоняется спиной к чужой груди, чувствует неловкий порыв, призванный при удачном стечении обстоятельств закончиться объятиями, и устраивается удобнее между чужих бёдер. Чувство абсолютного счастья никуда не уходит, но начинает просачиваться наружу, слишком явное для того, чтобы его можно было списать на удовольствие от вкусного кофе.
Цинсюань откидывает голову назад и натыкается затылком на чужое плечо. Он поворачивает голову, и теперь его взгляд так удобно и правильно ложится на сухие тонкие губы, изогнувшиеся в намёке на самую настоящую улыбку. И этого хватает, этого, чёрт возьми, достаточно для того, чтобы потянуться вперёд, выдохнуть в них тихое несмелое:
– Можно?
И получить самый доступный из всех возможных ответов.