В этот день времени в их распоряжении оказалось больше, нежели обычно, но с точки зрения Эммы – все равно мало. Что по этому поводу думал Голд, она не знала, ибо после ее фразы, что ей нужно время, он никогда – ни словом, ни жестом – не пытался ее задержать. Время встречи и продолжительность свидания назначала Эмма, и Голд не поправил ее ни разу. Разумеется, это было выгодно – и все же немного раздражало. С одной стороны, было предельно ясно, что у нее есть работа, сын, друзья, что ей необходимо выискивать возможности и предлоги для встреч, в то время как ему, одинокому и полностью предоставленному самому себе, подходило любое время. Но с другой… С другой стороны, Эмме иногда казалось, что Голд тоже мог бы хоть иногда делать ей шаги навстречу. Подчас весьма приятно чувствовать себя хозяйкой положения, но иногда хотелось инициативы и с другой стороны.

Вот и сегодня, когда где-то после пяти вечера Эмма сообщила, что ей надо бы показаться дома – ведь нельзя же все Рождество сидеть в участке – Голд отпустил ее без единого звука. Она постояла еще на пороге, глядя, как морозный ветер треплет его тонкую рубашку, и думала при этом, что если Голд попросит ее остаться еще – она останется. Просто потому, что он попросил – и плевать ей тогда на все.

Но он промолчал, лишь, потянувшись к ней, коснулся губ в поцелуе: не страстном, а легком, на прощание. Вздохнув, Эмма так же почти невесомо ответила ему и торопливо сбежала с крыльца. В глазах отчего-то щипало, и она списала это на некстати поднявшийся ветер: ведь сегодня все прошло хорошо. Они были счастливы, она смеялась, и день стоял совершенно прекрасный.

Мистер Голд продолжал стоять в дверях, глядя ей вслед. Их встреча прошла чудесно, однако ему показалось, что под конец Эмма расстроилась. Он перебирал в голове все моменты, но никак не мог обнаружить такого, в котором он мог бы провиниться. Это заключение его не обрадовало. Пожалуй, если бы Голд сумел найти за собой проступок, все было бы проще: любую ошибку можно исправить, любую небрежность – изменить. Ладно, пусть не любую – но очень многие из них.

Однако сейчас ему на ум пришла весьма неприятная ассоциация. Его первая супружеская жизнь имела место так давно, что уже почти стерлась из памяти, все ее обиды и горести вытравились из души новыми, куда более болезненными потерями. Но схожесть ситуации заставила вспомнить молчаливое неодобрение Мирны. Тогда, тридцать лет назад, он тоже приходил домой и почти физически ощущал тяжелый груз вины. Не за что-то конкретное – все «конкретное» ему было ясно и без обиняков высказано в тот день, когда он позорно вернулся с военной службы. Это была вина за то, что «все не так»: за несложившуюся жизнь, за несбывшиеся надежды… за то, что за окном дождь, а у последних туфель оторвалась подошва. Вот так, от высокого до мелкого, от надрывного до обыденного и ползла его жизнь. И он отворачивался, молчал и терпел, ибо сказать хоть слово – неважно, какое, в оправдание или в попытке подбодрить – это означало положить начало скандалу. А Бей спал, и нельзя было шуметь. Собственно, Голд в принципе не любил громких выяснений отношений, но без сына он и вовсе не выдержал бы такого эмоционального давления.

Мистер Голд наконец ощутил холод, царящий снаружи, да и Эмма давно скрылась из виду. Поколебавшись немного, Голд завершил свой костюм и тоже покинул особняк. Хоть он в последнее время и позволял себе пропадать из поля зрения горожан, но все же за долгие годы все привыкли, что и по праздникам лавка ростовщика открыта – в Рождество, если не считать единственного кафе и парочки баров, это было единственное открытое торговое заведение. Голд никогда не украшал своего магазина… и ничуть не удивлялся отсутствию посетителей. Просто находиться дома в Рождество – это как будто верить, что вместе с домом у него есть и семья. А проводить праздники на работе ему было не привыкать: прошлая жизнь часто вынуждала его к этому.

Лавка встретила привычным уютом. Голд невесело усмехнулся в пустоту: какие бы хоромы ни удалось приобрести бедняку, а все-таки тесная конура, где все под рукой, ближе и роднее. И магазинчик был ему домом куда более настоящим, чем огромный пустой особняк.

Взгляд Голда рассеянно скользнул по слегка припылившимся товарам. Глупо сравнивать себя нынешнего с тем мальчишкой, который когда-то не справился с собственной жизнью. Он заплатил – дорого заплатил – за жизнь более сытую и более богатую, за власть, за достоинство, за… самоуважение, наконец. Ибо его боялись, ненавидели – да; но никто не презирал. Ни у кого не вызывали усмешки ни его хромота, ни невысокий рост. Дорогие костюмы сделали его из тощего изящным, а образование и адвокатская практика обогатили прежде неловкую и тяжелую речь.

Он – другой, он стал совершенно другим…

Ложь.

Ему никогда не удавалось стать другим.

Голд уехал из Англии, оставляя за спиной могилу сына и труп прежнего босса. Возможно, самым правильным после того выстрела было бы пустить пулю и себе в висок – но ведь он же был трусом. Когда-то он решился покалечить себя – но убить? На это у него просто не поднялась бы рука. И потому он летел в комфортабельном самолете к новой жизни, не понимая толком, зачем она ему. Тяжелые мысли с такой силой занимали его разум, что мистер Голд совершенно не замечал, какие взгляды бросала хорошенькая стюардесса на изящного молодого человека в сшитом на заказ костюме и с седой прядкой в мягких волосах.

Он стал улавливать подобные взгляды много позже, когда немного пришел в себя и снова начал замечать мир вокруг. Ему делали авансы и раньше: стоило ему научиться держать себя с достоинством, распрямить вечно ссутуленную спину и приобрести оксфордское произношение, как женщины стали обращать на него внимание. Однако не обращал он: работа на требовательного шефа, параллельная учеба и подрастающий сын поглощали все его внимание. В короткие, слишком короткие ночные часы Голд просто измученно провалился в глубокий сон, и его совершенно не беспокоило, что рядом с ним давно уже никого не было.

Соединенные Штаты, казалось, встречали уже совершенно другого мистера Голда. У него больше не было ни хозяина… ни семьи. Зато имелись весьма солидный счет в банке и уйма свободного времени.

Он попробовал жить так, как жили люди его круга – его нового круга. Почти целый год Голд пытался привыкнуть к мешанине из дорогих баров и казино. Ему пробовали навязать и любовницу, однако от девицы с холодным и расчетливым взглядом он быстро открестился. Судьба, казалось, улыбнулась ему внезапно в одном из отелей, где он остановился: миловидная горничная на некоторое время сумела привлечь к себе его внимание. Однако эта же самая судьба и уберегла его, дав как-то случайно услышать разговор юной пассии с подружками: они обсуждали, пора ли уже говорить о свадьбе или нужно для надежности привязать к себе покрепче.

Раньше Голд просто съехал бы – сбежал – и в очередной раз клял бы свое невезение. Но человеку, которому совершенно нечего было терять, уже давно надоело, что об него вытирают ноги. Имея прекрасный опыт в обработке людей, куда более влиятельных и значимых, нежели какая-то горничная, он без особого труда устроил так, что жизнь несчастной девицы рухнула в один момент: она с позором лишилась работы и жилья, а прежние подружки и приятели отвернулись от нее.

А мистер Голд на какое-то мгновение снова почувствовал себя живым, будто чужая сломанная жизнь перетекла в его собственную. Голд научился играть в шахматы уже взрослым, и всегда относился к этой забаве как к тренировке для ума, но тут внезапно почувствовал, что игра живыми фигурками может приносить удовлетворение. В его голове начал складываться определенный план.

Но Нью-Йорк не подходил для подобных целей. Слишком большой город, в котором слишком много сильных людей. Голд не желал борьбы – в своей жизни он уже достаточно поборолся. Ему хотелось покоя… даже своего рода замкнутости. Он так и не стал своим ни в одном публичном месте, не вписался в светское общество. Самое большее, что ему удалось нащупать в Новом Свете – это намек, что может еще найтись что-то, что займет его разум и развлечет самые темные уголки души.

Голд начал подыскивать себе новое место. Небольшой городок – чем меньше, тем лучше. Такой, чтобы можно было купить с потрохами. На этом месте Голд всегда усмехался: сказал бы кто-нибудь нищему приемышу из рыбацкой деревушки на окраине Шотландии, что он собирается прикупить городок!

Усмешка стала злой, когда искомое наконец нашлось. По иронии судьбы, этот городок тоже находился на окраине – правда, совершенно другой части света. И тоже на берегу моря, и тоже с рыбацкими лодками, только, разумеется, побольше и пооснащеннее тех, что помнились из детства. И даже консервный заводик при доках был.

Сторибрук.

Голд приехал туда осенью – кажется, стоял конец октября. Сторибрук был похож и не похож одновременно на родные места – настолько, что иногда у Голда двоилось в глазах. С одной стороны, это был респектабельный городок, чистенький и аккуратный. Не богатый, но вполне приличный. И белые домики с ровными заборчиками, прямо как из «американской мечты», имелись, и опрятные автомобили ожидали своих хозяев, и жители – по крайней мере, большинство из них – были одеты и обуты в хорошие, достойные вещи.

Но с другой…

Это был богом забытый городок – такой же, как была богом забыта его родная деревушка. И люди здесь, так же, как и там, жили с пустыми глазами. Они ежедневно выходили на работу – пусть даже она была не столь изнурительно тяжела, как там, прежде – и делали ее механически, заученно. Не потому, что любили свой труд – а потому, что должны были так поступать.

И Голду даже показалось, что здесь ни у кого не было будущего – так же, как и там. Он сразу понял, что не будет тут счастлив – но следовало быть честным хотя бы с самим собой: он нигде не сумел бы стать счастливым. Он потерял самое дорогое, и счастья ему просто не положено.

Но в этом городе, выпавшем из течения настоящей жизни, его собственное существование могло приобрести хоть какой-то смысл. Если, конечно, считать смыслом власть над душами в замкнутом мирке.

Оставалось решить лишь один вопрос: с чего начать. Голд не желал власти физической, которая непременно привязала бы его к очередным муторным обязанностям. Он не собирался делать политической карьеры: его никогда не интересовала возможность сидеть на троне. А вот дергать за веревочки, стоя за кулисами, казалось весьма занятным.

Но если не он будет обладать официальной властью в городе, то предстояло наладить контакт с властями имеющимися. Голд, любивший всегда тщательно подготавливать почву для своей работы, на некоторое время был слегка сбит с толку, узнав, что «контакты» ему придется налаживать с дамой.

Однако Кора Миллс, мэр Сторибрука, оказалась женщиной приятной во всех отношениях. По крайней мере, так она представилась мистеру Голду в самом начале. Это была леди до кончиков ногтей, и он немало удивился, копнув глубже ее прошлое, что происхождение у нее самое плебейское. Мадам Миллс умудрилась подняться с самых низов, ловко обустроив как семейную жизнь, так и карьеру.

А еще она была потрясающе хороша: красива благодаря природе и восхитительна благодаря своим талантам. Голд даже не сразу осознал, что Кора Миллс старше его на добрый десяток лет, настолько эта женщина выпадала из любых временных рамок. К тому же деятельный ум и острый язык дополняли совершенно очаровывающий образ.

Он пришел к ней заключать договор – и со временем оказался в ее кровати. Впрочем, договор они тоже заключили – и не один. Мадам мэр нуждалась в деньгах… и в хорошем собеседнике. Она тоже оценила нежданного в их глухомани визитера, и не собиралась отпускать его. Кора быстро сообразила, что приобретение недвижимости привяжет Голда к этим местам: молодой человек подчас бывал обаятельно старомоден в своих суждениях и правилах – и потому охотно передавала ему под контроль многие объекты. Со временем вышло так, что Голд выкупил даже то, что мэр не собиралась ему продавать: сильный политик, в экономике она оказалась не столь подкована.

Их отношения: осторожные, аккуратные, ведь городу не нужны скандалы и сплетни – развивались. В какой-то момент Голд даже дошел до мысли, что можно было бы жениться и во второй раз. Ведь не обязательно повторять ошибки прошлого – да тут и невозможно повторить! Голд начал осторожно подводить к этой мысли и Кору – и вот тогда-то обнаружилось, что дама сердца все еще замужем.

Таких проколов у Голда не было давно. Да, он раскопал, как оборотистая девица умудрилась выскочить замуж за сына сенатора, и даже устроила все так, что высокомерная семья не отвернулась ни от своевольного отпрыска, ни от его избранницы. Голд разобрал всю подноготную Коры из глубокого прошлого – но остановился, ограничившись этим. Он отчего-то счел, что сильная волевая женщина, полностью самостоятельно ведущая политику города, является одинокой. То, что ее муж пошел по стопам отца и заседает в Конгрессе – правда, в нижней Палате – ускользнуло от его внимания.

Или же… Голд не увидел этого, ибо не хотел видеть. Он не позволил бы себе связи с замужней женщиной – но Кора была слишком обольстительна. Заставив себя проанализировать свои собственные поступки, Голд вынужден был признать, что просто не пожелал уточнять семейного положения мадам мэр, ибо окончательные сведения могли поставить крест на его зародившихся планах. Он дал себе зарок никогда так больше не поступать, и не ставить чувства выше фактов, но сейчас уже было слишком поздно что-либо исправлять

Кора, разумеется, вовсе не собиралась менять из-за него свою жизнь. Голд чувствовал досаду, что открылся перед ней, хотя и отчаянно пытался сохранить хорошую мину при плохой игре. Пожалуй, приезд на каникулы дочери Коры пошел ему только на пользу, помогая взять себя в руки при постороннем лице.

Двадцатилетняя Регина Миллс, студентка Гарварда, как и вся молодежь девяностых, жила своей, абсолютно не понятной взрослым жизнью. Между ней и Голдом лежало всего каких-то пятнадцать лет разницы, но ему казалось, будто целая вечность. Однако одно он уловил четко: между дочерью и матерью давно и прочно назревал конфликт, который, скорее всего, очень скоро мог прорваться наружу. Положение Голда в Сторибруке было еще не столь крепким, как ему хотелось бы, и оттого он принял выжидательную позицию. Он не порвал отношений с Корой, хотя теперь они задевали его самолюбие, но при этом начал присматриваться к Регине. В юной и порывистой, во многом несдержанной и где-то мечтательной девушке Голд разглядел потенциал, вполне способный перекрыть возможности ее матери. Надо было лишь выждать время. Впрочем, если чего у Голда и имелось в избытке, так это как раз время. Сторибрук продолжал переходить под его руку, и Голд мог позволить себе ждать.

Старинные часы в битком набитой задней комнате негромко отсчитывали минуты. Голд сидел за столом и делал вид, что разбирает журналы со старыми записями. Все-таки он поразительный неудачник в любовных отношениях, это стоило признать. Он многое изменил в своей жизни: получил состояние и положение в обществе – но вот в личной жизни все так и осталось на своих местах. Будто Мирна, уходя, прокляла его.

На этой мысли Голд горько усмехнулся. Это было бы легко, если бы он верил в проклятья. Но нет, наверное, дело в нем самом. Ведь после Коры он так и не решился ни на какие отношения: слишком роскошной была эта женщина и слишком больно ударила его, чтобы он решился заменить ее кем-нибудь еще.

А впрочем, нет! Голд даже нахмурился своей забывчивости. Был еще один случай… Некрасивый, едва ли не грязный – он чудом тогда вышел из неприятностей. Имя этому чуду, конечно, было «деньги», но сути это не меняло.

Голд совсем не знал ее. Может, конечно, видел на улице – Сторибрук городок небольшой; или в доме ее отца – собирать арендную плату лично было частью той игры, которая немного оживляла его существование. Но так как конкретно с этой девушкой Голд не имел никаких дел, то и не считал нужным ее помнить.

Но она вышла вперед, когда Голд грозился ее отцу отнять их несчастный цветочный магазин, от которого, по-видимому, были одни убытки. Очень красивая девушка, совсем молоденькая, с ясным взглядом и уверенной грамотной речью. Она предложила единственное, что могла предложить: свою помощь в его магазине и в работе по дому. Голд без малейших сомнений отверг бы попытку навязать ему столь сомнительные услуги: в лавке он отлично управлялся и сам, а работе профессионалов из клининговой компании доверял несравнимо больше, нежели не в меру шустрой девчушке. Однако Мо Френч так забавно выкатил глаза, так опасно побагровел и так стремительно бросился всей своей тушей заслонять стройную фигурку дочери, что Голд решил поддержать свою репутацию «городского монстра».

Она была… интересной. Почти не боялась его и вела себя довольно раскованно. Ее скромная, совсем не модная одежда всегда выглядела аккуратной и опрятной, а на юном свежем лице, почти без малейших следов косметики, улыбка была привычной гостьей. Голд и сам не заметил, как стал перебрасываться с нею парой фраз – и как «пара фраз» перерастали в подчас целые словесные баталии. Ибо Лейси Френч была остра на язык, считала себя шибко умной, и не отступала, пока он целиком и полностью не разбивал все ее аргументы… Ну, или не уходил в глухое молчание, если случалось оказаться правой ей.

Признаться, Голд не имел никаких планов на нее. Ему уже хорошо перевалило за сорок, и полувековой рубеж маячил перед самым носом. Он так и не научился снимать шлюх, использовать себя больше позволять не желал, а допустить мысль, что кто-то и в самом деле может заинтересоваться им ради него самого, он уже не мог. Но однажды Лейси сама потянулась к нему с неумелым, но весьма настойчивым поцелуем.

Голду позвонил ночью его человек из редакции с предупреждением – и он успел перехватить тираж. В тот день «Зеркало Сторибрука» не вышло, и горожане остались без нехитрых утренних новостей. Никто так и не увидел статьи про то, как хозяин города счел себя всемогущим и безнаказанным настолько, что совратил шестнадцатилетнюю школьницу.

На следующее утро не выспавшийся, издерганный и злой, как тысяча чертей, мистер Голд в весьма нецензурных выражениях высказал Лейси Френч, что она уволена и должна немедленно убраться. Он сам не помнил точно, что орал ей тогда, и ему было совершенно наплевать, что огромные голубые глаза наполнялись слезами. Сквозь эти самые слезы, упираясь спиной в стенку, Лейси тоже начала кричать: что да, она еще учится в школе, но это был всего лишь поцелуй, что она целовалась с ним потому, что хотела, и что у него был шанс наконец-то перестать быть одиноким. После таких слов Голд испытал огромное желание вышвырнуть ее из лавки силой, и лишь остатки разума, шепчущие, что и за этой сценой могут следить, удержали его от рукоприкладства. С воплей он перешел на яростное шипение и велел уйти, если она не желает неприятностей для себя и для своего отца.

Лейси удалилась тогда с прямой спиной и чуть подрагивающими плечиками – а вскоре до Голда дошел слух, что дочка Мо Френча пыталась уехать из Сторибрука на отцовском фургоне, но не справилась с управлением и угодила в аварию. Мистер Голд не желал выяснять никаких подробностей, однако однажды осознал, что больше никогда в городе он не встречал Лейси. Следовало сделать вывод, что авария стала для самонадеянной девчонки фатальной.

Это был последний гвоздь в гроб его «личной жизни». Голд не подпускал к себе никого даже на пушечный выстрел – он считал, что с него уже достаточно любого рода потрясений. Все его отношения с женщинами сводились к катастрофам – тем или иным образом. Голд твердо решил, что остаток отведенных ему дней он желает провести в покое, если это и правда большее, на что ему следовало рассчитывать.

Но Эмма Свон спутала все его намерения. Как и во всех остальных его немногочисленных романах, она взяла ведущую роль на себя – но при этом, как ни странно, не попыталась, да и не пытается до сих пор, подавить его. Перед каждым решительным шагом Эмма как бы ненадолго замирала, будто давая возможность ему проявить себя. Однако Голд этими возможностями не пользовался. Он слишком привык, что любая его инициатива в общении с женщинами приводит к неудачным последствиям. Эмма, по его мнению, была достаточно честной, достаточно открытой… и достаточно взрослой, чтобы точно осознавать, чего хотела она сама, а он готов был ответить ей.

Но вот все-таки чего она хотела на самом деле? Подарок Эммы на полном серьезе ошеломил Голда: полторы тысячи презервативов – это, при частоте их встреч, выходило около пяти лет близких отношений. Разумеется, это было восхитительно лестно и приятно поглаживало самолюбие. Но не означал ли такой жест, что окончательного решения Эммы ему придется ждать все эти пять лет? Время не стояло на месте, через такой срок ему будет уже пятьдесят шесть, и заводить семью станет, наверное, совсем поздно…

Руки Голда замерли в воздухе, едва не выронив очередной журнал. Так вот, оказывается, о чем он подспудно беспокоился? Он всерьез надеялся, что Эмма Свон пожелает связать себя с ним браком?

Мистер Голд медленно поднялся из-за стола и подошел к небольшому старинному зеркалу в тяжелой оправе, висящему на стене. Потускневшее от времени стекло отразило милосердно неясно, но даже оно не смогло утаить ни глубоких морщин на лице, ни слишком обильной седины в волосах.

Быть с кем-то – это одно. Мало ли на свете людей, общение и близость с которыми доставляет удовольствие? Но связать себя с другим человеком, сплести две судьбы в одну – это весьма ответственное решение. Эмма, несомненно, была еще достаточно молода, чтобы желать полноценных отношений с мужчинами, но обожглась уже довольно, чтобы не рисковать идти на слишком близкий контакт.

А может – и на этой мысли сердце Голда пропустило удар – Эмма все-таки хотела этого? Быть может, после ее подарка, так откровенно намекнувшего на полную удовлетворенность их близостью, она рассчитывала, что он совершит этот решительный шаг? Они так недавно вместе – даже месяца не прошло; но современная молодежь не слишком склонна к церемониям.

Так что же следовало предпринять самому Голду? Предложить перейти к новому статусу – и рискнуть нарваться на повторное «мне нужно время»; или же оставить все как есть, и опасаться вызвать неудовольствие своей недогадливостью?

Мистер Голд тяжело вздохнул. Почему жизнь без женщины проста и приятна, но невыносимо скучна, а жизнь с женщиной – восхитительна, но неизменно связана с тяжелыми испытаниями?

Отвернувшись от зеркала, он потянулся за видавшим виды чайником. Время за раздумьями и воспоминаниями пролетело незаметно, и в столь поздний час ему не хотелось возвращаться в пустой дом. Его кровать, скорее всего, все еще хранит запах духов Эммы, и после всего, что Голд сегодня передумал, он просто не уснет, окруженный им. Пожалуй, он просто выпьет чаю, разберет еще немного накопившиеся дела – и ляжет здесь.

Мелодичный звон дверного колокольчика застал Голда в тот момент, когда он снимал чайник. Быстрый взгляд на часы заставил вскинуть брови: время шло к девяти. Для их скромного городка, где большинство добропорядочных жителей к десяти были уже в постелях, час весьма поздний. Голд не представлял себе, кому и что может потребоваться от него в такое время, да еще и в Рождество. Если только…

Если только это Эмма по какой-либо причине вернулась?

Но – нет, тут же одернул он себя. Эмма имела привычку с порога громко кричать его имя и сейчас уже влетала бы в подсобку, обеими руками откидывая с пути занавеску. Так что зря он забыл повернуть табличку на дверях, но теперь уже ничего не поделаешь.

С сожалением оставив на столе чайник, Голд направился в торговый зал. Он уже был готов бросить припозднившемуся посетителю какую-нибудь уничижительную фразу, когда обнаружил, что посреди лавки, любопытно озираясь, стоит Генри.