одним утром харучие проснулся и все вспомнил. он не был удивлен, озадачен, разочарован или что-то еще. он открыл глаза: летнее небо было ясным, и в окно детской комнаты пробивался солнечный свет. хару понял, что это и есть новая реальность, он находится в ней, а те воспоминания, что внезапно появились в его голове — тоже были когда-то реальны.

он умылся и посмотрел в зеркало — на лице маленького харучие не было ни единого шрама: не было симметричных, в уголках рта, рассекающего бровь — тоже. он потрогал места шрамов, которые отпечатались на его лице в тех реальностях, что больше не существуют, и

не ощутил боли.

акаши вдруг подумал, что не ощущает и обиды. за все то, что с ним было.

харучие оделся в белую футболку и бежевые шорты, натянул белоснежные носочки и расчесал свои светлые волосы. сенджу еще спала, на такеоми вроде как лежала обязанность ухаживать за детьми, когда отца нет дома, но он этим не занимался, а в данный момент был в полном отрубе и совсем не услышал голос окликающего его хару. и тогда харучие разбудил сенджу, заставил ее умыться и тоже расчесал ее запутанные волосы (никогда она их не сушила после душа).

когда они завтракали, акаши наблюдал за игрой солнечных бликов на стене кухни. разноцветные пятна бегали по кафелю, переливались. ему вдруг стало тепло где-то внутри. тот харучие, что был когда-то, а теперь стерся из реальности, на самом деле был с майки до последней его минуты жизни. он был с ним в любой из реальностей, в тени ли или по блихости, тот харучие ненавидел драться и пачкаться кровью, но преданность его оказалась настолько велика, что все принципы были откинуты и забыты. тот харучие не ушел даже когда майки делал больно и не смог уйти даже когда был не согласен с майки, просто покорно шел во тьму вместе, потому что сам этого хотел.

тот маленький акаши, который смотрел на солнечных зайчиков на стене, понял, что в любой реальности был тем единственным, кто остался с майки. единственный был неубиенным.

однажды утром он проснулся и уложил это в свой голове.

улыбнулся.

и вышел на улицу.

харучие отвел сестру в младшую школу и по дороге встретил баджи, с которым они вместе обычно забегали за майки утром. маленькому хару не терпелось встретиться с друзьями, а вот рассказывать что-то из своих воспоминаний не имеет смысла — они либо так же помнят, либо никогда не поверят. баджи не помнил: они вместе пошли до дома майки, баджи то и дело эмоционально рассказывал про вчерашнюю серию аниме, размахивая руками и демонстрируя магические техники, которые там усмотрел, а иногда останавливался погладить знакомых кошек.

харучие улыбнулся, поняв, что баджи теперь не останется вечно молодым, зарытым в землю, оставившим после себя письма для чифую, майки и харучие, оставившим лишь буквы в документах, на школьных тетрадках, в дневниках, фото в телефоне-раскладушке харучие. баджи будет. просто теперь будет в его жизни.

— я не обязан следить за ним, шин, — харучие знал, почему так всегда — акаши был тем самым самостоятельным ребенком, которому доверяли следить не только за маленькой сенджу, но и за сверстниками, и постоянно оставляли его за старшего. это раздражало. — что гораздо важнее, когда выйдет майки?

в том, другом майки, не было ничего необычного — все такие же глаза-черная-пропасть и навечно детская улыбка. харучие сразу понял, что майки помнит все: он молча взглянул на хару и кивнул, улыбнувшись.

хару кивнул ему тоже и в ответ улыбнулся. в этой реальности лишь одно было неизменно — то, как они понимали друг друга без слов.

— я знаю, что причинил тебе много боли, — сказал майки. вечерний прохладный ветер трепал их белые макушки и обветривал румяные щеки. — я никогда не сделаю тебе больно теперь.

— больше не будет больно и плохо, — проговорил акаши. эти слова бродили в его голове весь день, вертелись на языке, он не мог их сформировать во вкрадчивое предложение, которое поставило бы точку. но с помощью майки у хару получилось собрать слова-прыткие-зайчики воедино.

и, может быть, никакой болезненной привязанности и чувства вины теперь не останется — и когда-нибудь они отдалятся друг от друга навечно. потому что пройдет детство, отрочество, юность, а их более ничего не свяжет, кроме воспоминаний — о новой реальности и старых.

майки гладил его по руке кончиками пальцев. это было щекотно, и хару не чувствовал страх и трепет как прежде ощущал его в том мире, в котором его увечья гноились, в котором он преклонял колено перед королем. в той реальности майки говорил: «убей его, хару», и харучие приходилось притуплять одни чувства, обостряя другие.

акаши поймал пальцы майки, сплетая их со своими.

в этот прохладный осенний вечер рука майки все равно была теплой.

***

харучие не любил все эти тусовки и большие скопления людей. но сегодня был особый случай, из-за которого собрался практически весь состав токийской свастики — группировка распускалась, и ребята решили закатить вечеринку.

харучие пил свой охлажденный сидр и посматривал на ребят, которые танцевали под музыку. эмма так сильно захмелела, что совсем не стеснялась и танцевала, раскрепощенно двигая бедрами, и решила научить хину. доракену это было не по нраву, и он то и дело прикрывал эмму своим хаори. совсем скоро к хине присоединился майки— он схватывал налету и повторял за сестрой, пока они внезапно не столкнулись задницами, а баджи случайно ударил майки по носу.

— эй, — майки подбежал к хару и протянул руки вперед. — пойдем с нами, а? сенджу тоже танцует, гляди.

— ты же знаешь, я не очень люблю… это все, — и хоть хару знал, что майки не отстанет, все же продолжал отнекиваться. гораздо больше он бы хотел провести время с самим майки наедине. и не то чтобы у акаши совсем не было шансов улучить минутку внимания манджиро — просто того времени все еще было мало.

— ну же, ради меня, — майки держал руки распростертыми.

хару взял его за руку и поднялся. танцевать получалось, откровенно говоря, плохо — акаши, конечно, был очень гибким, но это не спасало от неловких движений.

— слушай, делай как эмма, посмотри на нее, — шепнул майки, скользнув кончиками пальцев по спине харучие.

это было так глупо, и музыка долбила по ушам, и яркий свет фонарей слепил глаза, но хару танцевал и вздрагивал, когда майки невзначай проводил рукой по его плечу или бедру. заиграла испанская музыка, эмма положила руки на плечи доракена и опускалась перед ним, вновь поднимаясь и активно двигая бедрами в стороны. майки также оперся о плечи хару и затанцевал, повторяя за эммой. все смеялись, потому что в глазах других это была просто пародия на неповторимые и совершенно сексуальные движения эммы, но харучие сильно смутился: майки не спускал с него взгляда.

почти никто не заметил, что хару и майки теперь не было рядом с ними, все слишком были заняты танцами и выпивкой.

на пустыре лишь гулял ветер. где-то там были огни и музыка, отголоски смеха доносились до их ушей. если бы не эти звуки, хару бы почудилось, будто они вовсе одни в этом огромном мире. но, к счастью, слышался громкий раскатистый бас баджи и тайджу, глупая музыка, за которую отвечали хаккай и шион, звук моторов мотоциклов, на которых ребята разъезжали неподалеку.

воспоминания о стертых реальностях не стирались. они были болезненными, оттого и не забывались, оттого и держали их в постоянном напряжении и ощущении неизбежного. хотелось избавиться от них, но вместе с тем они и были частью тех, кем они сейчас являются. в потемках души скрывалась вина. майки все еще стремился быть один.

— я хотел покончить сегодня с нами, — сказал он. харучие выдавил из себя улыбку. — лежал и думал всю ночь, что я тебе скажу. я не могу забыть, что сделал с тобой и не могу исправить это до конца, потому что ты все помнишь. я не могу быть для тебя с одним лицом. у меня их было много, много лиц, и ты всегда оставался со мной. я чувствовал бы меньше вины, если бы ты меня бросил.

— и что же теперь?

— теперь я чувствую себя слабым, потому что не могу бросить тебя. смириться с мыслью, что тебя больше не будет со мной.

харучие молчал.

— я не могу без тебя и не могу с тобой, — проговорил майки.

харучие улыбнулся своей обыкновенной улыбкой — такой, как у других людей, улыбкой не покалеченной:

— если там всегда был я, и в аду правило двое, значит и здесь, в раю, править будем мы вдвоем. так будет всегда, даже если реальность снова сменится на ад.

— мне очень жаль, — сказал майки. его глаза всегда были в этой черной пленке.

они легли на холодный бетон. в одной из реальностей харучие поднимал майки с постели, тащил его мыться, в той реальности он отдирал его внутренности с асфальта. в той реальности он брал его костлявую руку и не верил, что она была настолько легкая, настолько невесомая, будто мы сам майки призрак. в той реальности майки убил всех — но не его. в той реальности санзу выплевывал ненависть в рожи тех, кто сделался врагом короля, и подносил их волосы как трофей. в той реальности была боль, холодное дуло пистолета у виска, его сталь напоминала санзу о том, что он все еще по какой-то причине существует и что-то чувствует. в той реальности был дрезден и съемная квартира, в которой разлагалось его тело. в той реальности он много плакал и догонялся стимуляторами.

на губах все еще оставалась эта горечь. но акаши не смог бы представить себя без санзу. а санзу — без майки.

поцелуй был горько-сладким от алкоголя, прикосновения — невыносимыми. все в майки сопротивлялось им и вместе с тем он целовал хару самозабвенно, и внутри него взрывались звезды.

«и все же ты свет моей жизни, огонь моих чресел, грех мой.

ДУША МОЯ», — подумали оба.