Мама в детстве читала сказки, когда возвращалась домой пораньше.
Она всегда была уставшей и никогда не говорила о работе: просто улыбалась, садилась рядом с детьми и начинала рассказывать истории о мальчике с коробкой бумажных драконов, о маленькой ведьме, о половине кошки. Мия очень радовалась и каждый раз просила рассказать больше, и мама оставалась, несмотря на то, что почти засыпала прямо так.
В семье было одно негласное правило: Мия не должна узнать, что не отпразднует свой десятый день рождения. И до того, как болезнь сожрёт её, она должна порадоваться жизни как ребёнок.
О том, что она больна, сестра узнала за три месяца до своей смерти. Когда её семья первый раз зашла в палату, она только спросила, что будет после конца. Мама, конечно же, ответила, что будет рай, красивые облака и всё то, что Мие обещали в церкви. Но Мия не поверила. Наверное, когда растёшь в семье с двумя атеистами, в принципе тяжело верить в жизнь после остановки сердца.
Каждый раз, когда кто-то приходил к ней, она молчала. Она была спокойна: ей это досталось от матери. Каждый раз она просто была всё бледнее и всё тише. А потом она просто умерла.
Тихо и без свидетелей.
Никто не плакал. Родители — потому что привыкли. Брат — потому что всю жизнь говорил себе не привязываться. Все они просто позволили человеку прожить девять счастливых лет, чтобы потом смотреть, как он сгорает за три месяца. Без кашля кровью или прочего дерьма — так бывает, когда смерть уже давно забрала человека, но его тело ещё дышит, медленно увядает и в конце начинает разлагаться заживо.
Никто не говорил об этом. В их семье просто было принято быть сдержанными в любой ситуации.
Отец начал сходить с ума первым. Это произошло вскоре после поступления восемнадцатилетнего сына в фонд, когда тот убил своего первого человека. Это была девушка лет двадцати пяти: она пыталась сбежать и вот-вот бы скрылась в лесу. Тогда её убийство дало лёгкий толчок, который межденно сжирал психику директора зоны несколько лет, прежде чем он однажды встал из-за стола и решил убить свою жену и сына, которые позволили Мие умереть. За то, что даже не попытались отвести на химиотерапию.
Мать тогда с пустым взглядом приняла смерть. Но всё, чего хотел еще не понимающий бессмысленности такой жизни парень — остаться в живых. Тогда, с простреленным плечом и дулом у головы, он смог выбить пистолет из рук директора и сделать выстрел первым. В тот день он и стал «монстром».
Кличка быстро разлетелась по зоне. И пусть по официальной версии новый директор застрелила обезумевшего предыдущего, именно он был виноват в произошедшем.
Именно тот, кого годами попрекали абсолютно во всём.
Тот, кто пахал как проклятый, чтобы заслужить хоть что-то.
Именно тот, кого перевели в уборщики за то, что остальным без проблем сходило с рук.
Именно тот, кто сейчас направлялся на последнее рандеву с матерью.
Носильщик шёл вперёд, позволяя госпоже пялиться на него с непониманием. Всё, что он сейчас мог, это пытаться не закричать, не забиться в угол и не отказаться от всего, что он прошёл. От безумия, которое накрыло его волной счастья пять минут назад, не осталось ни следа.
Ему больше не надо было притворяться перед Греем, паразитами или кем там ещё. Он мог просто подготовить себя к тому, что ему придётся убить директора.
Директора.
…мама никогда не была особо дружелюбной после смерти сестры. Она… она, наверное, знала, что есть какой-то ад. Ад, которому в одной из статей в её собственном тайном архиве присвоен порядковый номер, и куда наверняка уже безвозвратно отправили с десяток агентов. Носильщик просто старался не вспоминать то, как она держала его за руку или катала на плечах, когда Мии ещё не было. Не вспоминать все те моменты, которые годы спустя были выжжены агонией. Их оставалось не так много, но всё же они до сих пор заставляют давно остывшее сердце и много лет назад застывшие лёгкие сжаться так, что тело сжималось в одну точку, болезненно обтягивая этим натяжением кости и заставляя диафрагму сжимать альвеолы до предела. Казалось, ещё чуть-чуть, и чёрная дыра, поселившаяся где-то в желудке стянет его всего, превратив в одного из тысяч монстров.
Это чувство нельзя было понять. Это пугало ещё сильнее.
В голове он пытался строить сценарии того, что произойдёт через несколько минут. Мать выстрелит в него первым. Госпожа успеет отреагировать, а придумывать план на случай, если её способностей будет недостаточно, не нужно. Потом она… наверное… подойдёт к матери… и убьёт её. Или схватит, а потом спросит, что с ней делать. И тогда придётся выстрелить. Без объяснений или разговоров, пока госпожа не решила избавить его от мук выбора. Без последних слов. Без попыток достучаться до того, кого он когда-то знал.
«Папа скоро вернётся. Давай-ка отметелим его шваброй за то, что этот говнюк задержался…»
…если не выстрелит, а начнёт кричать… всё то же самое. Выстрел. Просто выстрел без лишних слов и движений.
«Куда ты, ёб твою медь?! Даниэль, вернись, какие нахер медведи, ты куда полез, тебя сожрут!»
…если…
Если…
«Так, смотри. Что надо делать, если на тебя бежит что-то странное? А если ствола нет? Ладно, стоп, у тебя нет винтовки. Откуда… нет, и БФГ нет. Так, стоп. Ты стоишь в пустыне. Вокруг ничего. Нет, неведомая хрень может появиться из ниоткуда, поверь…»
…мама была активной женщиной. Нет. Она была яркой. Яркой, резкой, безбашенной, уверенной и оптимистичной.
«Во-во. Задерживаешь дыхание и стреляешь. Так, калибровать умеешь, целиться умеешь, ровно стрелять умеешь… А сейчас мы узнаем, как разводить людей на деньги.»
Когда-то она не была злой и спокойной. Она была как стихийное бедствие, как взрыв атомной бомбы.
«Короче, если атомы разные, то связь… ковалентная, кажись… Или нет… Или да… или я запуталась…»
Отец практически стёрся из памяти. Он был… Никаким. Пустым. Вечно отсутствующим на работе. Он не был.
«…после смерти? Да ничего особо. Много кто много чего говорит, но, вероятнее всего… давай у папы спросим. Он точно знает.»
Папа никогда ничего не знал. Он отвечал как по учебнику, черпая фразы из заученных методичек.
«Сына, я искренне не думаю, что альбатросы как-то связаны с жизнью после смерти…»
Они жили в небольшой двушке на окраине города. Это была маленькая квартирка, но до появления сестры у него была своя комната. Диван, кровать, шкаф и стол на колёсиках — вот и всё, что там было. Знакомое до одури место. Место, которое пришлось покинуть.
Носильщик шагал, вспоминая, какой она была по длине. Десять шагов… Десять шагов маленького Даниэля, который очень старался шагать длиннее. Десять шагов по старому потёртому ламинату.
Десять шагов. Вот и весь его мирок, где стены увешены рисунками и плакатами из журналов, где на полках модели человеческого тела, где заумные энциклопедии стоят на полках повыше, чтобы он дотянулся, как только подрастёт.
«Ну, после моей смерти ты будешь взрослым достаточно, чтобы это пережить. Не волнуйся наперёд.»
Носильщик много раз представлял себе, как стреляет ей в лоб. Каждый раз он не испытывал никаких эмоций — причинами всегда были работа и жажда власти. Теперь причиной было выживание. И почему-то его потряхивало.
Он шёл, слегка пошатываясь, и пытался просто дышать. Он просто отложил все эмоции и заставил себя идти. Это сделает не он. Его тело. Он просто поднимет руку и выстрелит туда, куда надо будет. Это просто выстрел. Ничего страшного.
В конце концов, они вышли в тот коридор.
Шаги замедлились. Идти стало физически тяжело. Дышать стало тяжело. Лёгкие просто отказывались принимать воздух. Ноги охватило адским пламенем. Спину прострелила боль. Он старался идти быстрее, забывая, почему всё это происходит. Не получалось. Он шёл слишком медленно. Он просто хотел, чтобы всё это побыстрее закончилось.
Голос матери становился всё громче. Знакомые фразы, которые всё больше кололи. Всё это лезло в голову само: он пытался просто не думать, но воспоминания, давно погребённые временем, восставали из мёртвых: её улыбка, её привычка в том жесте, её слова.
«…ты монстр. Ты не Даниэль. Я не могла родить… это.»
Она, вся в крови отца, сидит с пустым взглядом, уткнувшись лицом в кровоточащую рану. Она поднимает глаза и смотрит на него.
И на Даниэля накатывает волна страха, когда она цепляется за его одежду и кричит, умоляя убить и её. Утверждая, что только в смерти спасение. И Даниэль смотрит на труп некогда дорогого человека, заключенного в том же самом теле.
Это больше не мама. Это не мама, это директор.
Вдали наконец показывается человек. Госпожа тянет его за рукав, что-то спрашивает, но Даниэль просто идёт вперёд. Один неверный шаг и он сорвётся. Он принял это решение в здравом уме. Значит, в каком бы он ни был состоянии, он должен его исполнить.
Он останавливается на том расстоянии, с которого может и не попасть. Он даже не знает, видит ли его директор, но он не видит её лица. Он просто поднимает пистолет, целится и стреляет.
Мимо.
Он делает шаг. Голос в голове всё такой же добрый и яркий, словно залитый солнцем. Мысли на секунду влетают в него, словно пути, и тут же исчезают, а за ними приходят другие. Он не успевает их отогнать, успокоиться, он не может ничего. Как будто тот Даниэль внутри него кричит, умоляет остановиться.
Нет, неважно. Просто вдох…
«…ну, это техника снайперская… так в каком-то шоу говорили. Но мне кажется, они пи… то есть, врали.»
И он стреляет снова.
Раздаётся крик. Болезненный, долгий, истерический. Он срывается и снова разносится эхом, убивая барапанные перепонки. Он попал в…
«АААААА БЛЯТЬ ПОЧЕМУ ВСЁ ГОРИТ, ВЫ ЧТО, БЛЯТЬ, ЖАРИЛИ?!»
Дышать нечем. Он из последних сил делает рывок вперёд, пробегает пару метров и, на секунду убив все мысли до единой, стреляет в корчащееся от боли тело.
«ГОСПОДИ, КАК ЖЕ БОЛЬНО, БЛЯТЬ»
Даниэль не может кричать: воздуха не хватает. Сердце сжалось, перестало биться, но он чувствует барабанный бой в вене не виске. Даниэль чувствует, как больше не может держаться и рыдает, задыхаясь на всхлипах ещё больше. Тело сводит судорога, и он падает. Органы скручиваются, выталкивая всё содержимое наружу.
Удаётся сделать вдох. Он продирается через боль, абсолютный хаос и боль. Он царапает глотку и мозг, тянет глаза в глубь глазниц. Мир, державшийся на соплях, падает. Впереди только смерть. Страшно, просто страшно.
И нечем дышать.
Всё это длится секунд пятнадцать. Потом по рёбрам приходится глухой удар, и спину снова пронзает боль. На секунду лёгкие сжимаются словно в никуда, а затем удаётся сделать глубокий вдох. За ним ещё один, и ещё, и пусть они снова гаснут, в мозг поступает какой-никакой кислород. Госпожа бьёт его ногой в живот, и изо рта льётся всё, что не смогло выжать собственное тело. Она бьёт третий раз, теперь снова по рёбрам, и в отчаянии удаётся урвать ещё немного воздуха. Сознания снова хватает на зрение, и он поднимает залитые слезами глаза на женщину, чьего выражения лица не видно. Она думает над тем, чтобы нанести ещё один удар, но колеблется, видя тяжёлое, и всё же дыхание. Пару секунд в ушах стоит тишина, но паника медленно проходит, и теперь он слышит, с каким трудом хватает ртом воздух.
Женщина садится на корточки и запускает руку в карман штанов. Вытащив карту, она хватает его за ногу и рывком подтягивает к ближайшей двери. Затащив парня в открывшийся кабинет, она спешно закрывая дверь, растерянно сжимая нож из-за шороха очередной приближающейся твари. Она ничего не говорит, просто бросает карту рядом и уходит в смежный кабинет.
Едва за ней закрывается дверь, носильщик перестаёт сдерживаться и начинает реветь.
***
Прошло, наверное, часа полтора, прежде чем слёзы наконец перестали течь окончательно. Ещё два часа он просто пялился в потолок, пытаясь понять, насколько ему плохо. Ещё час он пытался привести себя в порядок дрожащими руками. Потом… потом отпустило.
В голове снова был порядок. Парень даже не понимал, почему ему было так плохо какое-то время назад: сейчас всё не имело никакого смысла. Просто убийство. Всё.
Когда он сел на полу, голова заныла из-за нескольких часов лежания и рыданий. Морщась, он поднялся на ноги, размял затёкшие конечности, стряхнул с одежды подсохшие остатки рвоты и посмотрел на дверь, за которую ушла госпожа. Понимая, как херово будет, когда он будет оправдываться, носильщик всё же подошёл к ней и открыл заботливо оставленной картой.
Госпожа сидела в углу, уткнувшись в колени и, кажется, спала. Услышав шорох двери, она дёрнулась и сонно заморгала, только после чего смогла более-менее проснуться. Женщина, щурясь, посмотрела на встревоженного компаньона в дверном проёме и нахмурилась, хоть ничего и не сказала.
Носильщик подошёл поближе и, остановившись в паре метров от неё, прислонился к стене и сполз по ней, вытянув ногу так, что носок касался стопы госпожи. Он виновато отвёл взгляд, не зная, что сказать в своё оправдание. Женщина просто тихо вздохнула и вернулась ко сну.
Парень не хотел её обнять или что-то там ещё, да и она сама явно не горела желанием быть жилеткой, в которую можно поплакаться. Она просто оставила носильщика, чтобы он прорыдался в одиночестве, и если бы не то, что она отчаянно пыталась привести его пинками в норму, можно было бы подумать, что она не хочет этого делать из страха сблизиться.
Но она кинула ему карту и ушла, позволив просто переждать всю боль в одиночестве. Наверное, это было лучшее, что она могла сделать по отношению к человеку в истерике — бросить, позволив не демонстрировать свои слабости.
Наверное, это было то, чего она сама хотела, когда кричала и плакала от боли. Глупо было лезть к ней тогда. Ей явно было не до чьих-то утешений.
Надо было что-то сказать. Извиниться, улыбнуться, рассказать, что дальше. Но нет. Носильщик просто молчал, не зная, что будет теперь, когда она увидела в нём слабость. Оставалось только рассчитывать, что он успел достаточно запасть ей, чтобы его не бросили тут.
Испарилась вся эйфория от чувства победы над Греем и от радости нахождения рядом с госпожой. Почему-то в душе теперь было пусто, и оставалось только надеяться, что весь хрупкий уклад в его голове постепенно восстановится, позволив радоваться рядом с женщиной. Сейчас… Сейчас он не чувствовал ничего особенного по отношению к ней. Ни привычного страха из-за того, что кто-то увидел его рыдающим, ни раздражения, ничего. Только слабую благодарность за то, что можно было подставить спину и быть почти, если не считать параноидальную часть мозга, уверенным в том, что никто не вгонит в хребет нож.
— Иди к паразитам и с ними направляйся к воротам, — наконец резюмировал парень и, поднявшись на ноги, слегка коснулся кончиками пальцев её головы. — Я разберусь с алагаддцами.
— Чё, сдохнуть собрался?
— Нет. Просто я уже достаточно затянул всё это.
— Ладно. Но если ты сдохнешь, ты убьёшь нас обоих.
— Я выживу. Обещаю.
Он оставил рядом с зевнувшей женщиной карточку и направился на выход. Стоило еще зайти за отложенными в чемодан вещами в своём кабинете.