Шестого января 1482 года Пьер Гренгуар проснулся ещё затемно, почти не сомкнув глаз за всю ночь: от того, как пройдёт премьера мистерии, зависит вся дальнейшая жизнь — как тут уснуть? И вот теперь он расхаживал по своей крохотной комнатке уже битый час, от волнения кусок не шёл в горло. Наконец, когда показались первые лучи солнца, он завязал плащ поверх своей новой, хоть и простецкой, робы¹, надел каль² и калотту³ и вышел на улицу, сжимая в руках пьесу.

      Во Дворце Правосудия всё грохотало, словом, работа шла полным ходом: несколько человек сооружали подмостки, ещё двое тащили лестницы к каменному столу, расположенному в глубине зала. Гренгуар, быстро привыкнув к этой какофонии, прошёл внутрь проверить актёров. Конечно, эти славные парижане актёров из себя представляли весьма условных: Пьер с трудом отыскал несколько человек, умевших читать и, что важнее, желавших принять участие в постановке. Те небольшие деньги, что он посулил, совершенно точно сыграли не последнюю роль.

      И вот, эти добрые люди стояли в сторонке от сцены и с живостью обсуждали разные насущные дела: снег, которого давно не выпадало так много, в каком кабаке подают лучшее вино и будет ли сегодня плясать Эсмеральда.

      Гренгуар покашлял в кулак и окликнул актёров. Те нехотя повернулись:

      — О, да это же наш великий автор! — воскликнул один из них.

      Пьер Гренгуар взглянул на него самым суровым взглядом, какой только смог из себя выдавить, чем привёл всех в замешательство: ничего грозного в его худосочной фигуре не наблюдалось, и этот взгляд самым комичным образом контрастировал с нею.

      — Помните ли вы свои слова и что должны делать?

      — Прекрасно помним, мсье… Пьер?!

      — Да уж, я вижу, — поэт недовольно поморщился. — Ваши костюмы здесь? Они в порядке?

      — Да, они где-то там, — другой актёр махнул рукой в сторону.

      Пьер вздохнул и, проклиная разгильдяев и молясь, чтобы сегодняшнее представление прошло без происшествий, отправился ещё раз проверить костюмы и реквизит. До представления оставалось ещё несколько часов, когда в зал Дворца, наконец, запустили толпу зевак, тут же заполонивших собой всё, что представлялось возможным. Пьер сновал туда-сюда между сценой и актёрами, суетливо проверяя всё ли готово к скорому представлению.

      А толпа в это время гудела: кто-то гоготал над соседом, кто-то вовсю обсуждал события, ещё только будущие сегодня, например, выбор Папы Шутов, между горожанами с трудом протискивались нищие, завываением выпрашивая мелочь. А ватага школяров с упоением обсуждала, будет ли сегодня танцевать красавица Эсмеральда, ведь её уже так давно не видели на соборной площади.

      Произнесённое имя цыганки и последовавшее за этим обсуждение самой плясуньи произвело, как и всегда, мощное воздействие на мужчин, находившихся в пределах слышимости. Одни обсуждали её голос, другие — её танец и движения, а особо рьяным её поклонникам доставалось тут же от их жён. И на какое-то время о мистерии позабыли. Но, как только огромные часы на фасаде Дворца Правосудия пробили двенадцать раз, и в зале воцарилась благоговейная тишина. Но время шло, а на мраморном столе по-прежнему стояли четыре судебных пристава, безмолвные и неподвижные, — и только. Послышалось перешёптывание, его сменили отдельные, ещё негромкие, возмущения, но вот минута, две, три, пять, десять — и эта эпидемия поразила уже всех присутствующих. Первыми из поражённых стали школяры.

      Пьер Гренгуар опасливо выглядывал в щель между ковром и колонной, и от вида штормящего людского моря у бедняги на лбу выступила испарина. Представление уже нужно начинать, но где же все? где послы? где кардинал? где все эти люди, от которых зависела его дальнейшая судьба? Меж тем Пьеру удалось разузнать от одного из стражников, что ожидаемые высокопоставленные лица задерживаются. У поэта потемнело в глазах, но он всё же нашёл в себе остаток сил, позволивший повелеть Мишелю Жиборну, исполнявшему роль Юпитера, подняться на стол и сообщить публике эту новость. Тот с беспокойством взглянул через щель между ковром и колонной, обвёл взглядом негодующую толпу и обеспокоенно посмотрел на Гренгуара. Но ничего другого не оставалось — он вздохнул и вышел из-за ковра. Актёр взгромоздился на огромный каменный стол и, отвесив с десяток поклонов, обратился к публике:

      — Господа горожане и госпожи горожанки! Сегодня нам выпала огромная честь декламировать перед вами и господином кардиналом совершенно новую моралитэ под названием «Праведный суд Пречистой Девы Марии»! Увы, Его Высокопреосвященство и господа послы задержались, выслушивая речь ректора Университета, мэтра Тибо. Как только Его Высокопреосвященство и господа послы прибудут, мы сразу начнём.

      Актёр выдохнул. В зале вновь воцарилась тишина, но несколько мгновений — и толпа разразилась криками, взбушевалась, и на бедного Юпитера и остальных актёров, ещё стоявших за занавесом, полилась ругань:

      — К чёрту кардинала!

      — К чёрту папских послов!

      — Начинайте игру, жалкие актёришки!

      — Мистерию! Подать мистерию!

      — Начинайте сию же минуту!

      Бедный Юпитер! Его лицо вмиг побелело, став того же цвета, что и мраморный стол, служивший сценой. Конечно, актёр пытался что-то говорить, пытаясь утихомирить публику, но кто его слушал? И он разумно решил поскорее спуститься и скрыться за импровизированным занавесом.

      Пьер Гренгуар конечно всё слышал и стоял ни жив ни мёртв. Ситуация требовала, чтобы он немедленно что-то предпринял. Первым делом Гренгуар решил разузнать у стражников, когда ожидается прибытие кардинала и послов, но не услышал в ответ ничего внятного. Тогда-то напряжение, державшее его в состоянии натянутой тетивы с самого момента разговора с архидьяконом об этой мистерии, и достигло апогея, вылившись в отчаяние и отчаянную же решимость: несчастный поэт подошёл к актёрам, дожидавшимся под громадным столом дальнейших распоряжений, и упавшим голосом обратился к ним:

      — Господа актёры, нельзя больше заставлять публику ждать. Иначе они разорвут нас на кусочки. Начинайте игру.

      — А как же послы? И кардинал?

      — Я поговорю… Они ведь знают, что такое гнев толпы… Но мы теряем время — начинайте!

      Актёры влезли на стол, где несколько минут назад стоял бедный Юпитер, отряхнули и расправили свои одежды и наконец начали свою декламацию. Публика в мгновение затихла и замерла.

      Пьер Гренгуар стоял у колонны и рассматривая зал и актёров не сводя глаз. Актёры читали текст превосходно — он, к своему стыду, не ожидал от них такой прыти. И всё же произошло событие, заставившее поэта, встрепенувшегося, словно голубя, оторваться от колонны: один из нищих в момент, когда на сцене не говорили ничего, протяжным и заунывным голосом затянул «Помогите, люди добрые! Подайте, люди добрые!» Толпа вновь среагировала, как единый организм, обернувшись разом на того, кто мешал им смотреть столь ожидаемую мистерию: на него зашикали, облили отборными ругательствами и пригрозили вышвырнуть из Дворца Правосудия, если он тотчас же не замолчит, — нищий сдался и умолк. А Гренгуар вновь вернулся к своему обычному положению. Всё шло прекрасно, и он решился выйти в зал, приметив для начала пару симпатичных горожанок, с восхищением взиравших на сцену и лишь иногда прерывавшихся на разговор. Неторопливо он проследовал в их сторону и будто случайно остановился возле них.

      — Добрый день, сударыни! Что вы думаете об этой мистерии?

      — Добрый день, сударь! Мы думаем… — девушки переглянулись, — что она великолепна.

      — В самом деле? — поэт приосанился. — Позвольте представиться, Пьер Гренгуар. Я автор этой моралитэ.

      — О, в самом деле? Вы не шутите?

      — Ни капли! К тому же, это совершенно новая моралитэ, её до этого не представляли.

      Девушки зарделись, а Гренгуар растерянно замолчал, не представляя, что следует делать дальше.

      — Так вы поэт, мэтр? — спросила первая.

      — Не мэтр, а мессир, ведь месье Гренуар — светское лицо, — одёрнула её подруга и обратилась к Пьеру: — Простите Беатрис, она иногда может сглупить, — она потупила взор, бросив прежде на Гренгуара кокетливый взгляд.

      Идиллия между молодыми людьми могла бы продолжаться и дальше, если бы вошедший глашатай, прервавший жестом актёров, не провозгласил:

      — Его Высокопреосвященство кардинал Бурбонский!

      — Неужели придётся начинать сначала? — вслух спросил Гренгуар, второй раз за день покрывшись испариной, на этот раз из-за предчувствия своей возможной гибели самым зверским способом по воле толпы.

      Кардинал тем временем уселся в своё кресло и раскрыл молитвенник, давая понять, что не заинтересован в происходящем на сцене; с тем же безучастным видом сидела и его свита, и послы.

      Напряжение внутри Гренгуара теперь напоминало на сжатую до предела пружину: если тотчас не покинуть залу, можно сойти с ума. Он шепнул игравшему «Крестьянство» актёру продолжать и вышел на улицу через боковой вход.

      Глоток морозного воздуха позволил ему распрямиться и расправить затёкшую спину. Пьер побрёл в сторону дома: вести об успехе или же провале шокируют с одинаковой силой, но сейчас он слишком взволнован, чтобы быть свидетелем. Там он пролежал до самого вечера, слишком взволнованный для любого занятия. Наконец, когда уже достаточно стемнело, Гренгуар впихнул в себя немного еды и направился в сторону собора: может, удастся узнать от мэтра Фролло о мнении кардинала и прочих — уж архидьякону-то наверняка это известно.

      Однако когда он подходил к соборной площади, его взору открылась удивительная картина: со стороны моста Менял с гиканьем, воплями и плясками двигалась чудна́я ряжёная процессия, шедшие впереди несли кого-то на носилках; впрочем, и с расстояния в сумерках отгадать в изогнутой фигуре Квазимодо не представляло труда. Гренгуар продолжил идти вперёд, ожидая, что последует дальше, и его терпение было вознаграждено с лихвой — вдруг высокая чёрная фигура перегородила дорогу процессии.

      Фролло только недавно проводил епископа и остался на площади, поглощённый изучением портала Богоматери, как вдруг мирное течение вечера нарушили дикие возгласы — отец Клод оторвался от созерцания красоты собора и обернулся на шум. От увиденного он пришёл в ярость: среди процессии на носилках восседал Квазимодо — с шутовским колпаком на голове, увешанный мишурой и с таким же шутовским посохом в руках!.. Архидьякон в считанные мгновения настиг процессию и преградил ей путь; ему никто не успел возразить, когда он резким движением руки приказал горбуну слезть с носилок — тот беспрекословно повиновался, упав к ногам своего господина. Фролло сорвал с Квазимодо колпак, содрал мишуру и вырвал посох из рук. Толпа недовольно загудела, но хватило одного брошенного архидьяконом взгляда, чтобы роптание прекратилось. Он коснулся звонаря, приказывая встать, и знаком приказал следовать за собой. Они отошли в сторону, где Фролло долго выговаривал Квазимодо что-то на языке жестов, пока, наконец, не встряхнул того за плечо и не приказал отправиться на колокольню; звонарь всё так же безропотно подчинился. И почти сразу же Фролло окликнули:

      — Мэтр!

      — Гренгуар? Здесь? В этот час? Что вас привело? — голос архидьякона звучал так ровно и спокойно, будто ничего не произошло.

      — Мэтр Фролло, мой благословенный учитель, я пришёл узнать у вас, не слышали ли вы, что рассудили о моей мистерии? Должен признаться, хоть я и покажусь человеком малодушным, что я не смог остаться там… Я так взволновался, что… Так что же, вам что-нибудь известно? — голос Гренгуара звучал так, что сразу и не разберёшь: спрашивает он или же умоляет. Губы Фролло тронула едва заметная улыбка:

      — Мне действительно известно кое-что о вашей мистерии. Епископ сказал, что она недурна.

      — Недурна? О Небо! — Пьер поднял руки в молитвенном жесте. — О Небо! Мои молитвы были услышаны!

      — Видимо. Что же, поздравляю, мэтр Пьер. Думаю, вы можете ждать заказов в ближайшее время. А теперь мне нужно идти. Да прибудет с вами Бог, — Фролло перекрестил бывшего ученика и направился к собору.

      — Прощайте, мэтр Фролло! Благодарю вас за эту чудесную новость! Видит Бог, это лучшее, что могло произойти с бедным поэтом! — воодушевлённый Гренгуар уже собирался уйти, но в этот момент толпа начала кричать, как заклинание, «Эсмеральда! Эсмеральда!» Он обернулся к площади.

      И ни он, ни Квазимодо не видели, что Фролло при звучании этого имени словно окатили ледяной водой. Он глядел на портал Богоматери и не видел ничего. Отец Клод хотел двинуться с места, но тело не слушалось его, а ноги будто примёрзли к мостовой. В голове вихрем пронеслись воспоминания того летнего дня, когда он впервые увидел её, и от них, так живо вставших перед глазами, вспыхнувших и возродившихся, как феникс, ещё более красочными, Клоду стало не по себе. Она танцевала… Проклятье! Он всё-таки помнил каждое её движение: как она щёлкала кастаньетами, как взмывали вверх её гибкие руки, ритмично ударявшие по тамбурину, как из-под пышной цветастой юбки мелькали ножки… Эти воспоминания заставили его вздрогнуть — волна жара прошлась по телу.

      Со стороны он казался ещё одной статуей, вроде статуи Перине-Леклерка, но если приглядеться, то становилось заметно, что вся она изрезана трещинами, и из них потихоньку сочится кипящая лава.

      На мгновение ему показалось, что под ногами разверзается бездна. Фролло шумно выдохнул, сжав руки под плащом. Он упрекал себя за это плотское желание слушать её пение и обернуться, чтобы смотреть её танец, напоминая себе, как счастлив был все эти годы, имея только двух возлюбленных — Религию и Науку, напоминая себе об Аде, куда непременно отправится, если нарушит данные Богу обеты…

      Но всё это померкло с первыми звуками кастаньет и андалусской мелодии. Ноги сами понесли его к костру, где плясала цыганка. Клод остановился в центре толпы, ещё сильнее надвинув капюшон на глаза. Эсмеральда бабочкой порхала по ковру, сгибаясь и выпрямляясь, выбрасывая вверх свои прекрасные руки, а из-под юбки то и дело показывались её ножки...

      Клод стоял и не мог отвести от неё взгляд горящих глаз. Его словно окатывали попеременно ледяной водой и кипятком при каждом её движении; он чувствовал, как голова начинает кружиться, как руки, по-прежнему сцепленные под плащом, впиваются друг в друга, оставляя кровавые царапины. Он едва слышно выговорил «Колдунья!» и ужаснулся этой мысли: что, если цыганка и впрямь колдунья, ведьма? что, если поэтому он стоит здесь, словно прикованный к своему месту и не в силах перестать смотреть на неё? что, если поэтому он готов поддаться всему тому низменному, что отвергал всю свою жизнь? что, если из-за её колдовства он готов попрать данные обеты, обрекая себя на вечный адский огонь? Это объясняет всё. И эти мысли заняли его, но только до тех пор, пока она не начала петь. Мысли об Аде и колдовстве отступили — он снова оказался полностью в её власти. Её прекрасный чистый голос и протяжная испанская песня поглотили его: он ловил каждое слово, каждый звук.

      Пьер Гренгуар огляделся и с удивлением замер, заметив, что его досточтимый учитель тоже смотрит на выступление цыганки. «Впрочем, — подумал поэт, — он тоже мужчина. Как знать, может, и ему не чуждо человеческое…» И сам посмеялся над этой мыслью.

      А Эсмеральда тем временем уже закончила петь и, взяв бубен, вновь начала танцевать. И только ощущение тяжёлого взгляда на себе смущало её. Конечно, внимание со стороны горожан и особенно со стороны мужчин — дело привычное и даже обыденное, но сейчас было иначе: сейчас она чувствовала, что за ней следят — и следят неотступно. Но гром рукоплесканий заглушал раз за разом эти тяжёлые мысли.

      Когда она вновь стала танцевать, несчастному Фролло подумалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. И это ощущение в теле… кажется, нечто похожее он испытывал ещё в юношестве, ещё учась в Университете, потом — едва став священником, пока всё теми же постами, молитвами, заточениями и самоистязаниями не подавил в себе этот греховный плотский зов. А потом случился август, когда она впервые заставила всколыхнуться в нём старые чувства. Спустя столько лет какой-то цыганке, уличной плясунье удалось так скоро разрушить то, что он возводил годами, отгораживаясь от своих чувств, эмоций, от собственного тела — в конце концов, от себя самого. Но и это он преодолел. И вот теперь снова. Это так мучительно. Краска прилила к лицу от новых старых ощущений. Больше этой пытки не вынести — он скрылся в соборе.

      Уже дома, оставшись в одиночестве он, обессиленный, упал на пол почти сразу за порогом. Прошло какое-то время, прежде чем он смог подняться. Фролло сорвал с себя сутану — и всё равно снова жарко, нечем дышать!.. Он распахнул окно и вновь услышал отголоски музыки и криков толпы. В ярости он захлопнул его, едва не разбив стёкла, и отшатнулся к стене. Голова, казалось, вот-вот разорвётся на миллионы кусочков. Клод упал на пол перед Распятием в исступлённой молитве, где и заснул.

      Ломота во всём теле и тянущая боль в паху разбудили его посреди ночи. На ощупь он поднялся на второй этаж, добрался до жёсткой узкой кровати и попытался лечь поудобнее; так он проворочался до самого утра, на короткое время проваливаясь в дремоту. Но стоило только ему, наконец, заснуть, как настойчивый стук поднял его с кровати. Фролло медленно спустился вниз. За дверью стоял молодой причетник.

      — Ваше Высокопреподобие, господин архидьякон! О, простите, я не знал, что вы ещё…

      — Чего тебе? Говори быстрее.

      — Там начальник… то есть, капитан королевских стрелков. Он просит увидеться с вами.

      — Кто именно?

      — Капитан Феб де Шатопер, Ваше Высокопреподобие.

      — Шатопер?! Что ему нужно?

      — Я не знаю, он не сказал, Ваше Высокопреподобие, — пролепетал юноша.

      — Если он действительно хочет меня увидеть, то пусть подождёт, передай ему, — причетник торопливо кивнул и скрылся из виду.

      Фролло закрыл дверь и оглядел разбросанные вещи. Тогда он вспомнил вчерашний вечер, когда метался по кухне в надежде заглушить душевную и физическую боль. Священник посмотрел на себя, на измятую запачканную рубаху, и сбросил её в мгновение ока. Переодевшись в чистое, Клод ощутил себя несколько лучше, но бессонная ночь всё же давала о себе знать чудовищной усталостью.

      Феб де Шатопер дожидался его в главном зале, недалеко от алтаря, лениво разглядывая внутреннюю обстановку собора. Сюда он заходил нечасто, разве что по большим праздникам, но сегодня его привела отнюдь не набожность, а обещание, данное невесте и будущей тёще. Упустить такой выгодный брак Шатопер не мог себе позволить ввиду бедственного финансового положения. Поэтому, как только наступило утро, он направился в собор. Вопреки ожиданиям, архидьякона он не застал. Какие-то служки и священники не могли сказать ничего определённого о том, когда Его Высокопреподобие выйдет, но вот угроза какому-то юноше выпустить кишки прямо на полу, если через пять минут он не скажет, когда архидьякон появится, возымела действие. Так у порога дома Фролло и оказался бледный перепуганный причетник.

      Наконец, и сам архидьякон показался под сводами храма и медленно приблизился к капитану:

      — Доброе утро, сын мой. Мне сказали, что вы хотели меня видеть. Дело, полагаю, срочное?

      — Доброе утро, святой отец. Да, я хотел с вами поговорить о браке с моей невестой, Флёр-де-Лис де Гонделорье. Мы хотели бы обвенчаться нынешней весной, и для моей драгоценной невесты очень важно, чтобы венчали нас именно вы.