Когда любишь человека, милы даже муки, которые он тебе причиняет.

Жорж Санд, «Валентина»   

      Прошло несколько дней. Всё это время Фролло оставался запертым в своём доме. Вся еда — коричневый хлеб¹ и вода², все занятия — молитвы и работа.

      Отринуть ревностно соблюдаемые столько лет обеты, презреть их, позволить желанию взять верх? Если днём ещё получалось справиться с сомнениями, недостойными служителя Бога, то ночью он видел сны настолько развратные, какие только могли родиться в воображении мужчины, ни разу даже не видевшего обнажённой женщины.

      Ему являлось лицо Эсмеральды, её дерзкая улыбка, её руки, её тонкая фигура, её ноги, мелькающие из-под юбок. Он прижимался к её плечам, целовал её шею, её ручки, сжимал её тело в своих руках… На этом сладострастные картины обрывались, но и их доставало, чтобы кровь вскипала в венах, а сам он метался по кровати, словно в лихорадке.

      Потом наступало утро, и ночь, уходя, забирала с собой все греховные помыслы. Оставалась только тянущая боль ниже живота и иногда — противно саднящая от особенно упорного сопротивления этим видениям спина.

      Он не замечал причудливой противоположности своих мыслей о ней: в зависимости от своего состояния или даже от времени дня, он то называл её колдуньей, то через секунду — ангелом; посланницей дьявола — и тут же равной Деве Марии.

      Он каждую ночь проклинал её за танцы, за голос, за то, что пришла когда-то танцевать на соборной площади — и себя за то, что посмел засмотреться на её танцы и заслушаться её голосом.

      И он желал её. Конечно, это ничего общего не имело с тем же Гренгуаром и его платоническим восхищением Дамой. Клод желал обладать ею, и это жгучее противоречивое желание раздирало его: желание скрыть свой бриллиант от других, и желание прокричать всему миру, что она — его.

      Он вспоминал свои чувства на площади, в те мгновения, когда она танцевала там перед его глазами: о если бы он мог! — он разогнал бы всех зевак, чтобы никто из них не мог даже взглянуть на неё. Что могли дать ей эти жалкие оборванцы? Склизкие похотливые взгляды да несколько су — вот и всё. Он всё ещё стыдился признаться себе, что и его взгляды, в общем-то, не сильно отличались от тех, что бросали на неё другие парижане. «Нет, это совсем не то», — говорил он себе, попутно пытаясь понять, что же есть то самое «то».

      Прошло около недели, когда он наконец прервал добровольное заточение и стал вновь допоздна засиживаться в своём кабинете в капитуле, а жители правого берега Сены — видеть мерцание в верхнем оконце башни. Казалось, жизнь пошла своим чередом. Только теперь, если ему случалось услышать звон бубна или её голоса, он сильнее надвигал капюшон и ускорял шаг.