Через неделю после той жуткой июньской ночи Эсмеральда впервые заикнулась о том, чтобы покинуть дом Фролло. А ещё через неделю — уже в полный голос запросилась на свободу. Каждое утро и каждый вечер она заводила один и тот же разговор. По прошествии ещё нескольких дней Фролло, памятуя о том, что Шатопер всё ещё сидит в тюрьме, сдался. Но взял с неё слово, что она будет осторожной и не станет лишний раз рисковать.

      На следующий день после высвобождения Эсмеральда пришла в собор аккурат после утренней службы. С грустью в голосе она поведала, что святой отец может не беспокоиться за её безопасность, ведь Клопен приказал нескольким своим головорезам следить за ней, чтобы при случае дать отпор капитану или любому другому наглецу.

      Прошла неделя, за ней другая, третья… Причастие подходило к концу, и Фролло ощущал во всём теле необъяснимо сильный трепет: он скажет ей, что капитан в тюрьме, что ей больше ничего не угрожает, тогда… Тогда она вновь будет танцевать на площади, и эта странная игра продолжится: она будет приходить, чтобы петь и плясать, и даже показывать фокусы со своей козой, а он будет сначала мучиться, наслаждаясь этим зрелищем, а потом — вновь гнать её прочь, прикрываясь Богом.

      Что если она и вовсе до сих пор влюблена в этого капитана? Что, если причинив ей боль, он всё-таки влюбил её в себя?

      Нет, это невозможно! Она была так напугана, так сильно, что пыталась покончить с собой из-за этого ничтожества. Нет, это невозможно...

      Руки механически совершали заученные движения, язык твердил заученные слова, но мысли витали где-то очень далеко от собора. Он вспоминал тот вечер в кабаке, как она выбежала — плачущая, с порванной рубашкой. Как она — перебежками, он — её безмолвной тенью добирались до Двора Чудес. Господь, может ли смертный человек, может ли женщина быть такой прекрасной, даже когда рыдает, когда её волосы растрёпаны, и от аккуратных кос не осталось и следа, когда рукав камизы порван и обнажает плечо?..

      Архидьякон нервно сглотнул.

      Наконец причастие закончилось. Неужели сегодня оно длилось так долго? Каждый раз он так думает и никогда не оказывается прав — просто слишком томительно ожидание их редких встреч. Вот и сейчас он рыскает взглядом по огромному залу, стараясь найти её. Нет, пора... пора. Фролло, как и всегда, быстро скидывает облачение на руки сакелларию¹ и уходит наверх ждать, когда толпа разбредётся.

      Всякий раз при одной только мысли о Шатопере брови Фролло сходились на переносице, а руки сжимались в кулаки — проклятый солдафон! Неужели нельзя было обратить своё оскорбительное грязное внимание на другую? Нет — ему была нужна именно она. Иначе стал бы он разыгрывать комедию с несчастливым браком и дарить побрякушку?! Нет. Для него было делом принципа получить её, уже отказавшую ему однажды, чтобы довести дело до конца.

      Зал, наверное, уже опустел. Клод спустился; Эсмеральда, как всегда, дожидалась его в тени трансепта. Привычным путём они прошли в его келью, и только там она осмелилась заговорить:

      — Святой отец…

      — Садись, — прервал ее Фролло.

      Эсмеральда опустилась в кресло и продолжила:

      — Я только хотела спросить… Что-то случилось?

      — С чего ты это взяла?

      — Вы сегодня какой-то странный, — смущённо призналась она.

      — Нет, всё… Впрочем, не буду скрывать — есть одна новость. Обещай мне, — он дёрнул ворот сутаны, — обещай, что это никак не отразится на… Обещай, что будешь так же осторожна, как и сейчас.

      — Что-то случилось? Прошу, скажите.

      — Сначала пообещай мне! — такая горячность удивила даже его самого, не говоря уже об оторопевшей цыганке.

      — Хорошо, я обещаю: я буду так же осторожна.

      — Капитан де Шатопер в тюрьме. Полагаю, ещё на три-четыре месяца. Словом, до зимы можешь его не опасаться. Но… Но могут быть и другие. Этот негодяй… Боюсь, он мог приказать своим солдатам караулить тебя или закончить начатое за него. Или изловить тебя и запереть до его возвращения.

      Всё пропало для неё уже после слов «капитан де Шатопер в тюрьме … до зимы». Она не слышала страшных домыслов Фролло. Капитан в тюрьме до зимы — все её мысли обратились к этой новости. Значит… Значит, она свободна! Она вновь может петь и танцевать на площади.

      Странное слово «любишь» долетело до её слуха сквозь размышления. Она повернулась к архидьякону и обожглась о его преисполненный нетерпения взгляд.

      — Что вы сказали?

      — Я спросил: ты его любишь? Ответь! Это так?

      Этот странный вопрос вывел её из оцепенения. Любит? Его? Этого ужасного человека, который пытался?..

      — Как вы могли подумать такое? Я ненавижу его! Наконец-то я свободна от него! Хотя бы до зимы я смогу жить спокойно! Я могу снова танцевать и петь на улицах и площадях! О, какое счастье! — цыганка закружилась по келье, но голос архидьякона осадил её:

      — Нет. Ты не будешь больше ни петь, ни танцевать, ни показывать странные чудачества со своей козой. Запомни это.

      — Но… почему? — она сложила руки на груди и, состроив гримаску, в упор посмотрела на него.

      — Потому что я тебе запрещаю. Как и до этого. Улицы, перекрёстки, площади — особенно соборная площадь — не место для танцев и прочих фиглярств. Я надеялся, что хоть теперь ты начнёшь это сознавать.

      — Не понимаю: чем плохи мои танцы и песни? Я ведь не делаю ничего плохого или… непристойного.

      — Непристойны взгляды, которые они на тебя бросают! И те слова, которые они про тебя говорят! Я не хочу, чтобы они видели тебя… такой.

      Эсмеральда недоумевающе взглянула на отвернувшегося к окну священника, пытаясь уловить смысл его слов.

      — Эти болваны не должны видеть тебя такой. Я не хочу, чтобы они желали тебя!

      — Святой отец… — пролепетала цыганка. — Что это…

      — Сядь. И выслушай меня. Я расскажу тебе всё.

      Она подчинилась; потерянным взглядом цыганка следила за ним, стараясь уловить малейшее его движение. Странный сегодня день: сначала новость про капитана, теперь ещё что-то. Да и сам архидьякон ведёт себя слишком уж необычно. Все эти запреты... «не хочу, чтоб они так на тебя смотрели». Да какое ему вообще дело?!

      — Слушай. Ты, наверное, не помнишь тот зимний вечер? Разумеется, не помнишь. Ты тогда искала козочку, даже не заметила меня. Впрочем, это не удивительно. — Он замолк, приложив руку ко лбу, и через несколько мгновений заговорил вновь: — Нет, пожалуй, всё началось ещё в августе. Ты… ты зародила что-то неизвестное во мне. Но тогда я добился запрета тебе танцевать и петь и на соборной площади. И ты послушалась. О, как глупо было думать, что я победил тогда! — он усмехнулся. — Ты всё равно приходила ко мне во снах время от времени. А потом я увидел тебя пляшущей у костра. Ты танцевала, а потом запела… Я потерял счёт времени, а после обнаружил, что совершенно замёрз. Но о чём я? Я позвал капитана, да, того самого капитана де Шатопера, — зло проговорил он и горько воскликнул: — О, я слишком поздно увидел, как он пожирает тебя глазами! Я не знаю, что он сказал тебе, — но подозреваю. К сожалению, мне слишком хорошо известны грехи таких людей. Я требовал от него и от других прогонять тебя с площади. Не знаю, насколько хорошо они выполняли мои распоряжения: я запретил себе смотреть на тебя, — он вздохнул и, немного помолчав, продолжил: — Я не выходил из дома неделями, изматывал тело, чтобы заглушить все мысли о тебе. Но ты не уходила из моей головы! Днём и ночью я видел тебя. Тебе неведомо, что это за мука — видеть, слышать, помнить, но не сметь прикоснуться, не сметь даже надеяться, — и желать! — Он перевёл дух и заговорил спокойным голосом: — С каждым днём я всё яснее сознавал, что падаю в такую пропасть, из которой мне не выбраться ни живым, ни мёртвым. И всё же моё добровольное заточение и истязания тела давали свои плоды: на какое-то время я перестал думать о тебе днём, хотя продолжал видеть тебя во сне каждую ночь. Бог мне свидетель, я пытался удержаться! — Клод ударил кулаком по двери.

      Какое-то время он стоял молча; его колотила такая сильная дрожь, что можно было принять её за лихорадку. Пытаясь выровнять прерывистое дыхание, он дёрнул ворот сутаны — тот не поддался. Тогда он порывистым движением расстегнул несколько крючков и распахнул окно: быть может, свежий воздух отрезвит. Ещё пара мгновений — он в два шага оказался перед Эсмеральдой и уткнулся головой в её колени:

      — Я люблю тебя. Все эти месяцы я боролся с собой. Но я сдаюсь, я признаю своё поражение. Ты одержала победу. Я люблю тебя. Я отрицал это, я боялся признаться в этом даже себе! Для меня нет пути назад. Этим я перечеркнул все пути и сжёг все мосты. Ты называешь меня святым отцом, я всё ещё архидьякон, но я давно… Кто знает, быть может шестнадцать лет назад я избрал не тот путь. Быть может это, — он сжал её руки, — то, что мне нужно?.. Я люблю тебя! Я хочу видеть тебя, касаться тебя, говорить с тобой. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной, — он давно перешёл на разгорячённый шёпот. — Это невозможно! Этот жар, который пытает меня огнём, каждый раз, как я вспоминаю твои танцы, при каждом воспоминании о тебе, — о, он разливается кипящим свинцом по всему телу! — он замолчал, вскочил, рвано вздохнул — и вдруг его лицо исказила гримаса боли: — А потом я увидел, как ты бредёшь через площадь. Помнишь ли ты ту ночь? Какая это была ночь! Я следил за тобой с галереи. Это было после твоего первого свидания с Шатопером. О, как мне уже тогда хотелось расправиться с ним! Как смел он так поступить с тобой! — он снова замолчал. — Твои танцы на площади… Я ведь запрещал тебе появляться там, а ты, словно смеясь надо мной, приходила снова и снова. Я чувствовал, что пропал, — прошептал он и прислонился лбом к стене.

      — Святой отец, — только и могла вымолвить изумлённая Эсмеральда, — как же так?..

      — Хотел бы я знать, — горько усмехнулся он. — Я продолжал гнать тебя из моих мыслей и из снов. В какой-то момент мне даже показалось, что у меня и впрямь получается! Глупец! О, я жалкий глупец! Я вышел на улицу, когда увидел тебя рядом с этим ничтожеством! Что он наговорил тебе? Небось, что он несчастен в браке, но любит только тебя? Не смотри на меня так: по долгу я принимаю исповеди, я знаю, что они готовы наболтать девушкам ради… Я пошёл за вами, я видел вас в кабаке. Я видел, как похотливо он смотрит на тебя! Я видел, как его глаза блуждали по твоей груди. О, с каким наслаждением я бы размозжил ему голову о стены того притона! Когда вы ушли наверх, — Эсмеральда вздрогнула, — я был внизу. Больше всего я боялся, что он причинит тебе боль, что… О, как было сложно удержаться на месте! И потом твои крики. Это был нож в сердце! Я хотел уже подняться наверх, но тут ты сбежала по лестнице и выскочила на улицу. Я помню тебя тогда: я мог бы тебе рассказать, сколько слезинок я успел насчитать на твоих щеках, как был порван рукав твоей рубашки… Я пошёл за тобой до Двора Чудес. Я боялся подойти к тебе ближе, я шёл за тобой по твоим следам. И уже в этом жутком месте я потерял тебя, а эти… бродяги… поймали меня и привели к вашему королю. Славный малый, должен сказать! Можешь ли представить — они хотели повесить меня. Но ваш король — воистину славный малый! — совершенно верно расписал им все последствия этой глупости. Тогда мне удалось поговорить с ним наедине, и я поведал ему всё, что знал. Я сказал и о том, что боюсь, как бы ты не совершила непоправимой ошибки… Мы нашли тебя лежащей без чувств, а вокруг валялись те склянки. О, зачем ты хотела убить себя? Дитя! Ты… Ты не представляешь, что мы оба с… Клопеном, кажется, пережили в те мгновения. Достоверно же я знаю про себя. Я знаю, что не пережил бы, если бы ты… словом, если бы ты достигла своей цели. Не смей больше никогда!.. — он посмотрел ей в глаза: — Скажи, что больше не пойдёшь танцевать ни на площади, ни на улицах, — пообещай мне! Пообещай, что больше никто и никогда не увидит, как ты танцуешь и не услышит, как ты поёшь! Это адская мука — видеть похотливые взгляды этих мужланов!

      Напряжённое молчание надолго повисло между ними. Архидьякон хотел подойти, взять её в руки, оторвав от земли, и добиться наконец ответа, но не решался ступить с места. И зачем только он вывалил на неё все душевные терзания, пережитые им за этот год или… сколько там прошло? Наверное, год, с той встречи в августе, когда он впервые увидел её на улице. И вот она сидит в кресле в его келье и не произносит ни звука! О, зачем только он сказал всё это?! Зачем признался?!

      Спустя какое-то время Эсмеральда, наконец, заговорила:

      — Но… Святой отец… Как же так?.. Вы ведь давали обеты… Как же вы смогли?.. Как это возможно?.. И… И вы требуете от меня больше не танцевать, не петь, не показывать фокусы с Джали. Я не могу. Мне ведь нужно на что-то жить и…

      — Дело только в этом? Не бойся, я… Ты не будешь ни в чём нуждаться. Только не танцуй больше на улице! Каждый раз, когда я вижу похотливые взгляды на лицах этих боровов, мне хочется растерзать их всех! Как смеют они так смотреть на тебя?! Не говори, что не замечаешь этого — я не поверю. Как не поверю и в то, что тебе это нравится!

      — Я… я не знаю. Я никогда не смотрела на них. Я не знаю, о чём вы говорите. Но вы нарушаете всё, все ваши обеты! Как же так можно?..

      — Обеты… Шестнадцать лет я служу Богу. Я был едва ли не единственным, кто не нарушал их. Я с гордостью жил все эти годы. У меня было только две любовницы — религия и наука. Но с обеими я потерпел неудачу. А теперь… Теперь они мешают получить мне то, чего я хочу так сильно и так страстно, как не хотел ничего и никогда! Я сниму с себя сан, продам всё, что у меня есть, — мы уедем. Уедем далеко отсюда! Где никто не будет нас знать. Мы начнём новую жизнь! Но это потом… Я понимаю, ты… Тебе нужно подумать. Но обещай, обещай мне, что больше не будешь танцевать!

      — Принять от вас подачку? Нет, — она покачала головой, — я отказала в этом капитану, откажу и вам!

      — Найди другое занятие.

      — Я больше ничего не умею. Вы… Слишком много вы мне сказали, и...

      Стук в дверь прервал их разговор:

      — Братец! Ты здесь?

      Цыганка вздрогнула и испуганно посмотрела на архидьякона.

      — Мой брат имеет крайне неприятную особенность появляться невовремя, — процедил он сквозь зубы и обратился к Жеану: — Чего тебе?

      — О, любезный братец, я так соскучился по вам! И захотел повидаться. Я могу войти?

      — Нет! Уходи. Я приду к тебе, когда освобожусь.

      — Ну нет! Ты снова позабудешь о несчастном сироте, — нарочито грустно протянул школяр. — Я буду ждать за дверью!

      — Проклятье, — прошипел Клод.

      Он попытался выйти так, чтобы Жеан не увидел Эсмеральду. Но тот успел засунуть свой любопытный нос и заметить сжавшуюся в кресле девушку, прежде чем Клод захлопнул дверь. Он схватил Жеана за ворот и выволок на лестницу:

      — Убирайся вон! И ты горько пожалеешь, если обронишь хоть слово о том, что увидел. Клянусь, что гнилая солома в подвалах Пти-Шатле покажется тебе райскими кущами, а крысы, рыскающие там, — прекрасными певчими птицами! Ты понял меня? Ты ничего не видел! А теперь пошёл вон!

      — Зачем мне кому-то что-то говорить? — развёл руками Жеан. — Никто не поверит, что мой брат — человек. И уж тем более в то, что у добродетельного архидьякона Жозасского вдруг проснулись чувства к женщине. Однако, должен сказать, мне отрадно узнать, что у тебя такой отличный вкус! Девчонка что надо. Вот только больно уж лицо знакомое…

      — Прочь! И не попадайся мне на глаза. Не смей выходить из дома, пока я не разрешу. К тому же, у тебя полно дел: ты провалил вчера экзамен греческого, если ты ещё не забыл. Так сиди и готовься! Qui non laborat, non manducet². Надеюсь, вы не оставили знания латыни на доньях винных бутылок и бордельных тюфяках.

      Клод захлопнул дверь. Его трясло от злости: как он смеет ослушиваться его?..

      — Ваш брат? — осторожно начала Эсмеральда. — А что с ним…

      — С ним приключился Феб де Шатопер, хорошо известный тебе. За что он и сидит в тюрьме. Два несдержанных, вспыльчивых… Словом, Феб избил его.

      — Какой ужас, — пролепетала она испуганно. — Этот капитан чудовище…

      — Поэтому я и прошу тебя беречься. Кто знает, что взбредёт ему на ум?

      Клод схватился за голову и опустился на пол. Эсмеральда робко приблизилась к нему и села рядом.

      — Вам нужно что-нибудь? — участливо спросила она, повернувшись к нему.

      Клод приложил её ладошку к своей щеке:

      — Я напугал тебя? Прости, я… Не бойся меня. Я не причиню тебе зла. Только позволь мне любить тебя.

      — Я не могу! — она выдернула руку. — Вы же священник… Так нельзя!.. Мне лучше уйти.

      Эсмеральда вскочила, с трудом отворила тяжёлую дубовую дверь — и выскользнула наружу.

      Всё пошло прахом. Она потеряна. Столько месяцев борьбы и попыток примириться с этими чувствами и с собой — а что в итоге? Только напугал её.

      Он поднялся и, медленно проследовав к столу, опустился в кресло.

      — Это же та цыганка! — присвистнул Жеан, входя в келью. — Эсмеральда, кажется… Ну и характер!

      — Пошёл вон, — Клод отчеканил каждое слово и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза в надежде унять головную боль. Но за ним как будто кто-то следил. — Жеан. Что ты?..

      — Да, братец? — крутанулся тот на месте. — Ты наконец-то пожелал меня увидеть?! И даже заговорить со мной?! А я уж подумал, что твоего внимания заслуживает только один уродец.

      Клод медленно поднялся из кресла и так же медленно подошёл. Мгновение — его ладонь со звоном отпечаталась на щеке Жеана.

      — Давно пора, — задумчиво произнёс он, потирая руку. — А теперь запомни: ты ничего не видел и не знаешь. Однако, если ты всё же что-то увидел, то тебе стоит знать, что я взял на себя миссию спасти душу этой язычницы и привести её к Богу. Чего бы ты ни успел себе нафантазировать. И, я надеюсь, тебе понятно, что больше не стоит произносить ничего, из сказанного тобой минуту назад.

      Жеан сдавленно кивнул и просочился в коридор.