В домике хозяйку встретила проголодавшаяся козочка — Эсмеральда бросила ей половинку капустного кочана.

      Мысли цыганки метались: то к архидьякону, то к капитану, то вдруг к матушке и амулету, вновь к архидьякону и, наконец, — к последнему разговору с Клопеном. За кого он принимает её? Неужели и они с Матиасом, и остальные видят в ней какой-то дешёвый товар? Неужели они решили продать её архидьякону ради спокойствия Двора Чудес?

      — Что же мне делать, Джали?

      Вечер размывал время, побуждая Эсмеральду вновь и вновь пытаться разобрать пережитое по полкам. Вечер размывал время.

      Вот бы сейчас было утро! Как бы было хорошо! Она бы отмахнулась от всех этих дум, схватила бубен, кликнула Джали и умчалась на перекрёстки и площади!.. А сейчас сгущающаяся темнота придавливала валуном, не давая свободно вздохнуть. Будто в темнице заперли.

      Эсмеральда накинула платок на плечи и вышла на улицу.

      А может, Клопен всё подстроил? Не один, конечно. Священник ему помогал? Что он там рассказывал? Почему гнал с площади, почему называл ведьмой? Потому что влюбился? Как бы не так! Капитан щедро рассыпал красивые слова — и к чему всё привело? Она дважды купилась на его сладкие речи — и потом еле унесла ноги. А священник тоже мужчина, хоть и… Всё равно — одного поля ягодки.

      Она медленно шла по улицам и переулкам, пока наконец паутина дорог не вывела её к мосту Нотр Дам и Гревской площади. На темнеющем небе выступали очертания сгорбленных силуэтов трёх виселиц, и ветер раскачивал петли, едва касаясь их своими холодными пальцами. Эсмеральда бросила тревожный взгляд на собор,и в эту минуту показалось, что архидьякон вновь наблюдает за ней: тот пробирающий взгляд она чувствовала постоянно, даже когда священника не было рядом.

      Нет, только не на Сите… Но и Гревская площадь сейчас тоже пугала. Идти туда Эсмеральда боялась: в тени домов, на узких улочках она почти неразличима, но здесь, на площади, её легко может заметить и архидьякон. И кто знает, на что он способен? Безумие в его взгляде пугало куда сильнее, чем трогали сердце его слова любви.

      Эсмеральда тихонько шла вдоль стен, совсем позабыв в этом страхе перед священником о затворнице Роландовой башни.

      От резкой боли в стиснутом запястье Эсмеральда опомнилась и вскрикнула. Попыталась дёрнуться, освободить руку, но разве так просто вырваться из цепких лап Гудулы?

      А та с восторженной яростью голодной тигрицы взирала на добычу. Затворница приникла к решётке впалой щекой и, щёлкая языком, нараспев забормотала:

      — Цыганка, цыганка, цыганка!

      Эсмеральда силилась освободиться от пальцев вретишницы, что мёртвой хваткой впилась в руку. Но как бедняжка ни извивалась, как ни исхитрялась — всё напрасно. Наконец, измотавшись, она сползла по стене на землю. Едва сдерживая слёзы, Эсмеральда опустила глаза и взмолилась:

      — Отпустите меня! Пожалуйста, отпустите! Что я вам сделала? Зачем я вам?

      — Цыганка, цыганка, цыганка! — продолжала Гудула. — Разве ты не знаешь? Твоё племя украло и сожрало моего ребёнка! Мою прелестную доченьку! Да, сожрали! Не прикидывайся, что удивлена! Твоё племя, грязное цыганское племя сделало это с ней! О, дочь моя! Пятнадцать лет уже молю я Бога вернуть её мне! Но он глух к моим мольбам! Конечно! Что такое мольбы гулящей девки! Ему нет до меня дела! А я всё равно каждый день молю его об этом чуде... О, моя маленькая Агнесса!.. Её сожрали! Сожрали цыгане! Твоё племя её сожрало! А может, и ты сама!

      Эсмеральда медленно поднялась, с ужасом глядя на затворницу и, запинаясь, проговорила:

      — Но меня тогда ведь и на свете, наверное, не было…

      Но Гудула её не слушала.

      — Цыгане! Египетская чума! Саранча, заполонившая всю Францию! Ничего, скоро у святых отцов и до вас руки дойдут! А я буду смотреть на костры, на которых вы все будете гореть! И ты будешь первой! Сожрать ребёночка! Мою доченьку! Они оставили мне только башмачок! Один только башмачок для безутешной матери! Пятнадцать лет я смотрю на него!

      В потёмках Эсмеральда не могла различить, что происходило по ту сторону решетки, но Гудула схватила свободной рукой какую-то вещицу и принялась целовать.

      — Бедная моя малютка! Украли! Украли и сожрали! Проклятые цыгане! Башмачок! На же, гляди! Гляди, какая крохотная ножка у неё была!

      Эсмеральда подалась вперёд:

      «— Покажите мне башмачок! — сказала, трепеща, цыганка. — Боже мой! Боже!

      Свободной рукой она раскрыла украшенную зелёными бусами ладанку, которая висела у нее на шее.

      — Ладно! Ладно! — ворчала про себя Гудула. — Хватайся за свой дьявольский амулет!

      Вдруг её голос оборвался, и, задрожав всем телом, она испустила вопль, вырвавшийся из самых глубин ее души:

      — Дочь моя!

      Цыганка вынула из ладанки точь-в-точь такой же башмачок. К башмачку был привязан кусочек пергамента, на котором было написано заклятие:

«Еще один такой найди,

И мать прижмет тебя к груди».

      Мгновенно сличив башмачки и прочтя надпись на пергаменте, затворница припала к оконной решётке лицом, сиявшим неземным счастьем.

      — Дочь моя! Дочь моя! — крикнула она.

      — Мать моя! — ответила цыганка».¹

      — Дочь моя! Дай же мне руку!

      Эсмеральда, словно зачарованная, просунула дрожащую руку в окно, и затворница принялась осыпать её поцелуями высохших губ.

      — Как это ужасно! Видеть тебя и не иметь возможности обнять!

      С этими словами она отпустила руку цыганки и принялась остервенело раскачивать решётку; та не поддавалась. Какое-то время как будто бы ничего не происходило, но вдруг Гудула с силой ударила камнем по решётке — посыпались искры и погнулись прутья. Второй удар сломал их. Она вцепилась в штыри и выгнула их острыми концами в сторону улицы. Гудула прихватила башмачки, подтянулась на подоконник и с помощью дочери вылезла из проклятого заточения.

      Она села на голую землю, посадила Эсмеральду на колени и, гладя её по голове, принялась описывать чудесные картины их будущей жизни в Реймсе.

      Стемнело совершенно. К тому же, становилось всё холоднее. Пусть Гудула и привыкла годами терпеть стужу и зной без шалей, платков и одеял, а Эсмеральда чувствовала, как коченеет. Она мягко прервала недавнюю затворницу и предложила переночевать у себя в домике во Дворе Чудес. А в Реймс отправиться уже утром. К тому же, дома осталась Джали.