Клод поднялся на кафедру и привычно окинул взглядом собравшихся прихожан. Всё как всегда. Только одно нарочито-яркое пятно привлекло внимание: слишком уж дерзко выделялось оно на фоне остальных. Сомнений быть не могло — это она. Кто ещё на земле способен заявиться на мессу в пёстром цыганском наряде с кучей бус, амулетов, браслетов и прочего?

      Она здесь, она жива, она со своей матерью. Вихрем перед глазами пронеслись все встречи: с первой — когда он услышал её пение в солнечный августовский день в позапрошлом году, до последней — в сентябрьское воскресенье, когда выгнал её из своей кельи. Всю службу он почти не сводил с неё глаз, ловя на себе, меж тем, то удивлённые, то изучающие взоры Гудулы. Но когда во время последнего гимна обвёл прихожан взглядом, Эсмеральды среди них уже не оказалось. Сбежала. Снова.

      Конечно, ему не позволили просто так уйти после окончания мессы. Раскланивания, приветствия, бессмысленные расспросы о здоровье и благополучии… Наконец он высвободился, вышел, скрывая нетерпение, из собора… И будто не было этого года — ничего не было! Клод застыл в тени портала, не в силах оторвать от неё взор. Её руки, тело, то, как она извивалась на ковре, как подбрасывала бубен, как мелькали её ножки в маленьких аккуратных башмачках… Она словно стала ещё прекраснее, ещё изящнее, ещё гибче, чем прежде. Когда же она запела, он лишился последней надежды сдвинуться с места. Но, как только песня закончилась и толпа стала расходиться, он натянул посильнее капюшон, запахнул плащ, вытащил из кошелька на поясе несколько крупных монет и, подойдя едва ли не вплотную, сунул их ей в руку и почти сбежал в сторону реки.

      Нельзя, нельзя, это грех, это нарушение обета, душа будет гореть вечность после Страшного Суда!.. Как глупо было мнить себя выше прочих, выше всего остального клира, выше де Бомона и де Лаваля, выше всех этих прелюбодеев, содержащих любовниц. Как глупо было считать себя иным, чем солдафоны вроде де Шатопера или Клемана. Нет, нельзя опуститься так низко!

      Всё же Реймс — до ужаса маленький городишко. Даже если захочется долго бродить, из этой затеи ничего не выйдет. Когда Клод вернулся на соборную площадь, Эсмеральды уже, конечно, след простыл. Наверное, стоит вернуться во дворец. К тому же, становится только холоднее. Остальные службы вести будет не он, а у архиепископа, кажется, прекрасная библиотека…

      Чьи-то торопливые шаги вывели из раздумий. Клод поднял голову: прямо на него бежала, не глядя под ноги, Эсмеральда. Чуть отступил в сторону, но она всё же задела его плечом.

      — Простите, — выговорила она дрожащим голосом, всё так же глядя вниз, — я не заметила… Вы? — испуганно выдохнула, подняв глаза, и они вновь встретились взглядами.

      — Что тебя так испугало?

      — И вы ещё спрашиваете?! Как вы можете! Не притворяйтесь! Пустите меня!

      Фролло держал её за плечи, не позволяя сдвинуться с места:

      — Только после того, как объяснишь, в чём ты меня обвиняешь, — его холодный тон вкупе с мёртвой хваткой не оставляли ей выбора.

      — О, прошу, святой отец, не говорите, что не понимаете, о чём я! Вы были с ними заодно!

      — С кем — «с ними»? Говори толком! — он тряхнул её за плечи, и отвращение на её лице сменилось страхом. — Пойдём в собор, ты вся дрожишь.

      И, не дожидаясь ответа, он схватил её за локоть и потащил за собой так быстро, что она едва успевала перебирать ногами.

      — Теперь говори, — повелительно сказал он, опустив её на лавку подальше от входа. — В чём я, по-твоему, замешан?

      — Не вынуждайте меня! Это… Мне стыдно говорить об этом.

      — Вот как? Стыдно... А обвинять меня невесть в чём тебе не стыдно. С кем «с ними» и в чём я замешан?

      — Вы знаете это и без меня, — упрямилась она. — Зачем вы мучаете меня? Мне… Мне так стыдно даже думать об этом… Прошу, отпустите меня!

      — Если бы я знал, — закипая, отвечал Фролло, — я не спрашивал бы тебя! Говори. Ты не выйдешь отсюда, пока не расскажешь мне всё.

      — Вы знали, что Клопен и Матиас… Что они хотят продать меня вам! — выпалила она, в упор глядя на него. — Не говорите, что это не так! Я всё знаю! Вы были их… сообщником! Да!

      — Что?! — Клод в ярости ударил по скамье.

      — Вы не знали? — она испуганно смотрела на него, старающегося подавить клокотавший внутри гнев.

      — И ты решила, что я в этом замешан, — мрачно констатировал он, вперившись в неё. — Ты поэтому тогда сбежала? Отвечай!

      — Я… да… Я сказала им, что не хочу… Но… они не слушали меня… Я услышала, как они обсуждают это… и я решила… О Боже, что я натворила! — она закрыла лицо руками, сгорбившись на лавке.

      — Ты тогда и нашла свою мать?

      — Моя мать… Да, я нашла её в ту ночь, мы ушли на следующее утро. Мы шли сюда больше недели, а когда пришли — узнали, что тот дом, где она когда-то жила, уже давно занят другими людьми. Нам повезло, что я скопила денег: мы смогли снять комнатушку на окраине города. Мы зарабатываем вышивкой, но у меня не слишком получается… Однажды мы увидели на рынке трубадуров. Я попросилась выступать с ними, и они согласились. Уже два месяца, как я пою и танцую. Совсем как раньше… А матушка… Она с первого дня расспрашивает меня, почему я убежала. Я сказала только, что меня хотели продать одному богатому… — она вновь запнулась на этом слове, — священнику. Она поняла, кому, хоть я и не сказала больше ничего… Я не знаю, святой отец! — она разрыдалась, уронив голову на руки, сотрясаясь всем телом. — Всё оказалось совсем не так, как я мечтала! Она считает, что я… что я сглупила, когда отказалась от этого. Она была бы рада, если бы я…

      Где тот внушающий страх одним своим появлением архидьякон? Где этот властный служитель Бога? Он отошёл на второй план. Кто говорит громче в эти минуты: священник, призванный лечить и направлять людские души, или мужчина, несколько месяцев назад в очередной раз признавшийся в любви девушке, сидящей сейчас перед ним и размазывающей по щекам слёзы? И так ли это важно?!.

      — Ты поступила верно, — после некоторого молчания ответил он. — Ты не… Не позволила им погубить тебя и твою бессмертную душу.

      — Я не хочу возвращаться домой. Матушка… Я не знаю, могу ли я говорить про это, но вы ведь ничего никому не скажете, правда?

      — Не скажу.

      — Она… Я пришла домой и занялась уборкой, а потом дверь открылась и… я не могу сказать этого! Вы решите, что я стала такой же!

      — Что ты увидела? — только вспыхнувшие глаза и стиснутые в рукавах сутаны кулаки могли выдать кипящую внутри него злость.

      — Она пришла… И не одна. С ней был… какой-то мужчина и он… он говорил ужасные, ужасные вещи! О, святой отец! Я не могу вернуться туда!

      Взгляд скользнул по ней: от её глаз, полных страха и слёз, до её пальцев, сжимавших ткань его сутаны. Что сказать этой девочке? Он несёт сан столько лет, сколько она живёт на земле. Он видел немало людей, говоривших то же, что и она, — что им некуда идти. Находил же он для них слова, придумывал решения их проблем. Как трудно выползти из уютной пещеры, заваленной бумагами! В ней очень удобно, но этой девочке нужен священник, а не счетовод или алхимик.

      — Эсме… Агнесса, она всё же твоя мать, — неуверенно начал он, отведя взгляд: смотреть, как она старается ещё больше не расплакаться — невозможно.

      Она как-то устало и обречённо опустила голову и замолчала на какое-то время, погрузившись в море размышлений. И так же неожиданно, как погрузилась в него, вынырнула обратно, но слова путались, не желая слетать с языка:

      — Я… я знаю, святой отец… Но… О, простите мне эти слова, но я всю жизнь думала, что она будет… другой. Можно я расскажу вам кое-что ещё?

      — Всё, что сочтёшь нужным, дитя моё, — глухо отозвался он.

      Эсмеральда замолкла вновь и, оторвав руки от его сутаны, наспех утёрла слёзы.

      — Я не думала, что моя мать будет такой… Я думала, что она будет праведной… честной женщиной… А она… — Эсмеральда закрыла лицо ладонями и выдохнула: — Она оказалась… Вы знаете, кем она была до того, как заточила себя в Крысиной норе?

      Фролло посмотрел на неё, пытаясь понять, известен ли ей ответ на этот вопрос. Безусловно, он знал о прошлом Гудулы: этот случай так неудачно совпал с началом его церковной карьеры. Пожалуй, её история стала первым событием, что так широко обсуждалось при нём.

      — Да, я знаю. Полагаю, тебе она тоже рассказала о своём прошлом?

      Эсмеральда кивнула:

      — Ещё по пути сюда. Когда мы остановились на отдых в монастыре.

      Клод усмехнулся: какой цинизм — рассказывать о жизни проститутки в монастыре! Впрочем, стоило ли ожидать от Гудулы иного? Он вспомнил её в те годы. Кажется, они ровесники или даже одногодки. Но она выглядит куда старше своих лет: женщины её профессии стареют гораздо раньше. А он… Удивительно, что он выглядит на свой возраст. Корпеть сутками над книгами, утрамбовывая в памяти кипы фолиантов по всем существующим знаниям, — способно состарить любого.

      Он тряхнул головой.

      — Неужели годы в молитвах не смогли исправить её? — вздохнул он, тут же добавив: — Но я сомневаюсь, что она молилась о своей душе. Она ведь считала, что тебя сожрали цыгане, и молила, чтобы это оказалось неправдой.

      При упоминании цыган Эсмеральда встрепенулась:

      — Да, про цыган… Она считает, что вся эта легенда с ладанкой — простое ухищрение, чтобы… ну, чтобы я… — она покраснела, опустила голову. — Неважно. Это не то, что я могу обсуждать со священником, да?

      — Я тебе сказал, что ты можешь говорить обо всём, что сочтёшь нужным. Мне кажется, я понял, о чём ты. Не берусь судить, но твоя мать может оказаться права. Особенно если они действительно рассчитывали тебя…

      — Значит, это правда, — вздохнула она. — Это так ужасно, святой отец. Вся моя жизнь… — Эсмеральда обхватила себя руками, — она как будто рассы́палась… Я не знаю, кому верить…

      — Богу.

      — Вы правы, — она слабо улыбнулась, переведя на него взгляд. — Когда вы уезжаете?

      — Думаю, я пробуду ещё день или два. Дела зовут.

      — Она хочет, чтобы я стала вашей любовницей, святой отец, — выпалила Эсмеральда, тут же покраснела и отвела глаза; с плеч как будто упала тяжкая ноша, а на смену пришло ещё более давящее чувство стыда. — Простите, я не должна была говорить вам… Но это…

      — Бедное дитя, — он покачал головой, — сколько же выпало на твою долю за это время! И тебе не с кем было поделиться всем этим… Но послушай, ты разве ни разу не ходила на исповеди? Твоя мать сегодня первый раз взяла тебя в церковь?

      — Конечно не первый… Обычно мы ходим в церковь возле дома. А сегодня ведь праздник, вот матушка и захотела пойти в собор.

      — Ты не ответила: ты была хоть раз на исповеди после того, как покинула Париж?

      — Нет.

      — Почему? Тебя не волнует спасение твоей души? Эсмеральда, почему? — она молчала. — Эсмеральда, ответь мне.

      — Я не хотела. Это… напоминало Париж, — наконец нашлась она.

      — Напоминало Париж? — он хотел сказать что-то ещё, но вовремя осёкся: — Или другой собор? Точнее сказать, не его, а то, что происходило в его стенах, да?

      — Святой отец, пожалуйста!.. — она опустила голову. — Я испугалась тогда вас, а потом то, что они мне сказали во Дворе Чудес… Я всё это время думала, что вы с ними заодно! Меня пугал один вид священников, потому что это напоминало мне то, из-за чего я убежала! Думаете, я сегодня только из-за вас сидела опустив голову? Нет! Так каждый раз, когда мы приходим на службу. Потому что мне было страшно от этих воспоминаний.

      — Ты… больше не боишься меня? Моих слов, моего… признания тебе тогда?

      — Я не знаю! — она вновь закрыла лицо руками. — Так ведь нельзя, вы же священник, вы не можете… Вам нельзя… такое… чувствовать… — каждое слово она буквально выдавливала из горла.

      — Иди домой. Тебя хватится мать, — отстранённо произнёс он.

      В самом деле, на что он надеялся? Что несколько месяцев вдали от Парижа в компании явно полоумной мамаши, по несчастливой случайности — бывшей проститутки, решившей вернуться к своему призванию, и считающей жизнь любовницы-содержанки — лучшим, что можно представить для дочери, жизнь уже точно куда более сложная, чем во Дворе Чудес, — что всё это заставит Эсмеральду резко изменить своё мнение и броситься в его объятия, заверяя в любви? А ведь он ещё мнил себя разумным человеком.

      Позорное бегство в объятия науки не излечило и не выветрило ни единой крохи чувств к этой темноглазой дикарке. По пути сюда он подспудно надеялся, что так и будет: она поймёт, что на самом деле он чувствует, и хотя бы не оттолкнёт, как тогда. Но вместо этого получил признание, что она считала его таким же негодяем, как и тех проходимцев из Двора Чудес. Всё, чего он хотел по её мнению, — сделать её своей любовницей.

      Теперь будет, о чём думать вечерами.