Матери всегда желают лучшего своим детям. Но они не всегда бывают правы.

Династия (Dynasty)

      Наступила весна. К превеликому счастью Пакетты они, наконец, съехали от старухи и перебрались поближе к центру города. С тех пор, как уехал архидьякон, Агнесса перестала избегать соборной площади, и потому денег её выступления стали приносить немного больше, что Пакетту, несомненно, радовало. И всё же этого было недостаточно даже для такой скромной жизни. Агнессе пришлось вновь заняться вышиванием. Впрочем, её старания не остались напрасными: каждый её день был расписан, и на сокрушения или переживания времени не оставалось.

      Бывало так, что она не видела мать по несколько дней. Увы, но стены слишком тонкие, чтобы до слуха Агнессы не долетали звуки из соседней комнаты. Да и удавиться с каждым разом хотелось всё меньше. Привычка — вещь слишком сильная. Вот и она привыкла к ним — хоть и продолжала краснеть всякий раз, — как привыкла когда-то к небывалому шуму парижских улиц. Единственное, что скрашивало это безрадостное существование, — мать куда реже рассуждала при ней о плюсах брака или положения содержанки.

      Но всё чаще после отъезда Фролло Эсмеральда стала обращать внимание на зрителей, собиравшихся послушать её песни и посмотреть на её танцы. Так вот, что архидьякон имел в виду, сказав, что эти взгляды оскорбительны! И не только для Бога, но и для неё. От этого стало неуютно. Когда она жила, не понимая этого, было намного легче: она не замечала толпу, не слышала их криков и не видела омерзительных взглядов. Прежде её внимание на себя обращали лишь два человека: архидьякон и вретишница. Лишь их голоса всякий раз достигали её ушей.

      А теперь всё пошло прахом. Агнесса изо всех сил старалась удержать остатки жизни в руках. Она придавала своему лицу всё то же выражение беззаботности и веселья, когда шла выступать; напрягала всё своё внимание, когда занималась вышивкой, — нельзя дать слабину.

      Пакетта же продолжала смотреть на неё, как на маленькую глупую девочку. Уж она-то хорошо знала, что может случиться с красивой девицей её лет. И отчаянно не желала дочери такой же судьбы. Не желала всякий раз сильнее, когда видела собственное отражение. Этот вид безвременно увядшей женщины подталкивал её из раза в раз заводить один и тот же разговор о браке или судьбе содержанки. Это и прибыльно, и безопасно в сравнении с жизнью одинокой девушки, и Агнесса бы дольше сохранила красоту, составлявшую её единственное богатство. И потому совершенно не понимала, почему дочь так открещивается от одних лишь разговоров. Что уж говорить о попытках свести её с кем-либо!

      — По-твоему, это будет так просто? — ухмыльнулась Пакетта. — Ты не знаешь мою дочь.

      — Зато ты её знаешь. Где она ходит? Когда? С кем?

      — Я не стану просто так…

      — Ты всем в округе плешь проела попытками избавиться от неё поскорее.

      — При чём тут ты?

      — При том, что ты уже отчаялась найти хоть кого-то, кому спихнёшь её. Если нет — позови ещё кого-нибудь. Да хоть Шарля!

      — Он отказался, — прошипела Пакетта сквозь зубы.

      — Тогда говори. Твоя дочь такая же шлюха, как и ты. Не пытайся набить ей цену. Кто ещё согласится взять замуж шестнадцатилетнюю деваху?

      — В свои года она невинна.

      Он засмеялся:

      — Как ты была в те годы? Пакетта, в этом городе ещё остались те, кто помнит тебя двадцать лет назад. Яблоко от яблони… Но мне это неважно. Её симпатичная мордашка будет привлекать мне покупателей. Я видел, как на неё смотрят на рынке и на площади, когда она поёт. Это будет хорошее вложение. Думаю, твоя невинная дочь окупит себя. Обещаю не бить её слишком часто. И уж точно не по лицу, ты ведь понимаешь. От тебя требуется только втолковать ей, что от неё нужно. Она должна быть тихой, покорной и раздвигать ноги, когда я захочу. А теперь говори, где мне её найти.

      Эсмеральда давно не чувствовала себя такой измотанной. В этот чудесный апрельский вечер вовсе не хотелось возвращаться домой, к делам. Хотелось бродить по улочкам, а может, даже выйти за ворота к реке. Что дома? Только дела и, конечно, гости матери. От одного их вида пробивала дрожь: они чудовищно напоминали обитателей Двора Чудес в Париже, но там Эсмеральда была защищена ими, а значит, была в абсолютной безопасности; здесь же она была без опеки Клопена, а потому — совершенно беспомощна. И оттягивала, как могла, возвращение домой. Тем более, завтра воскресенье, и можно позволить не так нагружать себя работой.

      Было чуть больше семи часов, когда в сгущающихся сумерках кто-то схватил её сзади, закрыв ладонью рот, и отволок в ближайший переулок. Она билась в сковавших руках, пытаясь кричать, но всё бесполезно. Последнее воспоминание — вонючий угол и боль в голове.

      Агнесса открыла глаза и, увидев перед собой незнакомого полуголого мужчину в расстёгнутой котте¹, закричала от ужаса. Её крики не подействовали на него, он только недовольно скривил лицо, всё так же продолжая с остервенением распускать шнуровку на платье. Агнесса била его, пытаясь столкнуть, но — тщетно. Он только сильнее злился. Не выдержав больше истерики, он прижал её за горло к жёсткому матрацу и прошипел в лицо, глядя прямо в глаза:

      — Заткнись. И убери свои руки. Ты всё равно больше ни на что не годишься. Не заставляй меня вновь применять силу. Я не привык иметь девиц, валяющихся без чувств. Поняла меня? — он ещё раз тряхнул её за плечо и так резко вжал в матрац, что у неё в глазах на мгновение потемнело.

      Но стоило ему отпустить её шею, как Агнесса забилась с новой силой, рыдая и умоляя пожалеть. Но от удара по щеке обмякла.

      Молнией мелькнула мысль о кинжале. Она потянулась за ним к поясу, но там его не нашла.

      — Что, ищешь свой ножичек? — захохотал он. — Я идиот, по-твоему?

      Агнесса закрыла лицо руками и зарыдала с новой силой.

      — Мать ничего тебе не объяснила? Тебе же хуже.

      Её жалкий вид даже ещё больше распалил его; губы растянулись в улыбке, обнажая зубы. Он задрал её подол, обнажив сжатые до боли ноги; одной рукой скользил вверх к бёдрам и ягодицам, а другой развязывал узел на брэ².

      С силой раздвинул её ноги и резко вошёл в неё. Она закричала, выгнувшись, и вцепилась в него, вонзая ногти в плечи, но его это лишь подстёгивало. А её крики вскоре затонули в море нестерпимой жгучей боли, раздиравшей на части сотней раскалённых щипцов. Агнесса била руками по нему, по кровати, но оказалась бессильна.

      Наконец, он слез с неё. Агнесса, дрожа всем телом, сдвинула ноги и отвернулась к стене в беззвучном плаче. Между ног ужасно болело. Она дотронулась пальцами, и на них остались капли смеси его белой жижи и её крови.

      Он плюхнулся рядом и смачно хлопнул её по бёдрам:

      — Да, фигурка у тебя что надо. А на будущее учти — я не хочу каждый раз иметь рыдающую куклу. Но у нас будет достаточно времени. Ты скоро научишься и сама что-то делать, — он ещё раз обвёл взглядом её тело. — Хватит валяться. Поднимайся, натягивай свои тряпки и иди домой. Старуха всё равно скоро тебя выгонит.

      Он завязал шнурок на брэ, потянувшись, надел брошенную робу³ и, бросив на Агнессу последний взгляд, спустился вниз.

      Она пролежала так ещё какое-то время. Слёзы уступили место отупению. Только сжигающая боль в низу живота напоминала, что всё это было реальным. В голове проносилась обрывками вся предыдущая жизнь, будто сгорая в пепел. Всё это позади и больше не вернётся. Ни босоногое детство в Андалусии и Каталонии, ни поля на юге Франции, ни тот год в Париже — всё это ушло навсегда. Что будет впереди? Кто знает. Но все надежды рухнули. Каким бы удовольствием было разорвать всё, что привязывает к жизни!..

      Она сползла на пол и принялась шарить в поисках своего маленького кинжала. Должно быть, это чудовище, чьё лицо она не забудет, даже если лишится рассудка, забрало его с собой. Оставалась ещё река, но ворота Реймса уже заперты на ночь.

      Если б только она знала, какие травы нужно принять!.. В прошлый раз того, что дала цыганка, не хватило. Священник сказал, что она просто сильно отравилась.

      Эсмеральда, шаркая, подошла к окну и посмотрела вниз. Как хорошо было бы умереть в полёте, как птица!..

      Она осела на пол и вновь зарыдала. Ощущение, что слёзы кончились, оказалось ложным. На глаза попалось платье, валявшееся в углу. Эсмеральда подползла к нему, вытерла слёзы и натянула. Шнуровать сил не было, и оно свободно болталось на ней.

      Как оказалась дома, вспомнить не удавалось. Очнулась уже утром, на лавке на первом этаже всё в том же платье. А ещё ужасно болело внизу живота и раскалывалась голова. Она налила себе попить и села обратно. Почти сразу же спустилась Пакетта и, взглянув на неё, помотала головой.

      — Что произошло?

      — На меня напал какой-то… какое-то чудовище… и…

      — Чудовище? Напало? — наигранно удивилась Пакетта. — Мы же не в Париже. Здесь нет того звонаря, чтоб на тебя нападало чудовище!

      Эсмеральда вздрогнула:

      — Квазимодо хороший! Когда меня спасли, он приносил мне печенье и полевые цветы. А этот… это… оно ударило меня… Я не помню больше ничего… Только как очнулась и как... потом… — она закрыла лицо руками и зарыдала. — Я больше ничего не скажу! Не спрашивайте.

      — Со всеми это случается. Наверное, тебе не повезло, и он был груб. — Эсмеральда посмотрела на мать глазами, полными ужаса. — Это бывает. Редко кто-то нежничает. Привыкай.

      — Меня никто больше не коснётся. Зачем я не осталась в Париже! Зачем я убежала!..

      — Не болтай ерунды, — отмахнулась Пакетта. — Умойся и протрись, особенно там. У тебя ведь была кровь. Потом я дам тебе средство, чтоб ты не понесла.

      Эсмеральда вновь упала рыдая на стол. Какое-то время она провела так, потом вскочила, натянулась тетивой и запрокинула голову назад, шумно выдыхая:

      — Не трогайте меня. И не говорите со мной. Я не хочу вас видеть, — и быстро, как могла, выбежала из кухни. Весь оставшийся день она не вставала с постели.

      — Не зря не нравилась мне эта затея, — плакалась Пакетта назавтра. — Девчонка от горя совсем обезумела. Второй день из комнаты не выходит.

      — Тебе ли не знать, что это обычное дело? Можно подумать, у тебя иначе было.

      — Представь себе, — подбоченилась Пакетта. — Меня никто не насиловал. Уж точно не какой-то лавочник. Это был красавец-виконт… Он подарил мне золотой крестик!

      — А в том же году ты ублажала смотрителя публичных домов. И тебе было четырнадцать. Забыла, что я много о тебе знаю? Так что прибереги эти россказни для своей глупой дочки. Мне они не интересны.

      — И вовсе не россказни! А ей не нужно знать обо мне такое. Дай ей время: она будет твоей, у неё нет выбора. Тебе не о чем переживать.

      Он прищурился, глядя в лицо Пакетте:

      — Посмотрим. А пока что делай что угодно, но пусть она придёт в себя быстрее. Она мне понравилась. Ей стоит у тебя подучиться, но это ничего. Недотроги мне тоже бывают по вкусу. Я приду через несколько дней. И я хочу, чтобы она меня ждала.

      — Не смей указывать мне! — взвилась Пакетта. — Это моя дочь, и мне решать, что с ней будет! Придёшь, когда она оправится и будет готова.

      — Тебе решать? — Твоя дочь теперь порченая! Кто её возьмёт, кроме меня? Не зли меня, чтоб я не передумал жениться на ней. А то как останется с ублюдком на руках!..

      Он бросил взгляд на дверь, ведущую к лестнице:

      — У неё есть три дня, пока я приду. Хотя я уже соскучился по этой малышке.

      Пакетта сжала губы. Сама того не ведая, угодила в ловушку и утянула в неё Агнессу. Перед глазами появилась Крысиная Нора, сжатый в руках башмачок, а во рту — привкус слёз. Сколько было ожиданий, молитв, чаяний, надежд!.. И что на деле? Агнесса оказалась цыганкой, не приспособленной к жизни, не желающей ни судьбы любовницы, — а она могла бы получить самых знатных мужчин благодаря своей красоте, — ни брака. Пакетта же с каждым днём всё явственней ощущала, как состарилась за те пятнадцать лет, проведённых в каменном мешке. И ей не терпелось пристроить дочь повыгоднее: пусть хоть её жизнь сложится хорошо. А вместо этого подцепила для неё… чудовище. Хоть и богатое.

      Агнесса не отвечала ни на её оклики, ни на стук. Только едва слышный скрип кровати из-за закрытой двери убеждал Пакетту, что дочь всё ещё жива.