— Помните, я как-то спросила вас, почему вы делаете для меня всё это? Вы тогда сказали, что мы поговорим об этом позже. Вы до сих пор?.. даже после всего, после того, кем… я стала?..
— Не стоит сейчас об этом. Ты ещё не до конца поправилась.
— Я давно поправилась. Ответьте же. Вы ведь отвечаете мне на другие вопросы.
Клод подошёл к очагу. Проклятье! Что сказать? Что для него ничего не изменилось? Кроме того, что вопреки всем заповедям, законам, сану хочется убить человека. Разорвать голыми руками на мелкие куски — по одному за каждую её слезинку. Что хочется нарушить законы мироздания, вернуться в день Богоявления и увезти её в Париж. Подвергнуть себя жесточайшему наказанию за всё, что сделал и не сделал для неё. Потому что жить так, как он живёт — изнывая от всепоглощающего чувства вины, — невозможно. Что бы он сейчас ни сделал для неё, этого слишком мало в сравнении с тем, что ей пришлось вынести, — из-за него в том числе.
А он смеет признаваться тёмными ночами, что любит её. Изнывать от желания. Постыдного, низменного, сжимающего горло, скручивающего всё внутри, жгучего, как клеймо. Такого, когда невозможно уснуть после простого прикосновения. Как будто не было всех этих месяцев.
— Разговор окончен.
Он резко развернулся и направился было к двери, но Эсмеральда схватила его за руку:
— Пожалуйста. Просто скажите это. Скажите же, что делаете всё это только из жалости, из христианского милосердия, потому что вы священник. Что только поэтому терпите меня здесь!
Она безвольно рухнула в кресло и закрыла лицо.
Клод стоял, не в силах пошевелиться. Потом подтащил стул, сел, опустил голову на руки…
— Нет. Я делаю это не из жалости. И не только потому, что так велит мне долг христианина и священника. И я не терплю тебя. Должно быть, ты не помнишь тот наш разговор, ещё до того, как ты с матерью, да упокоит Господь её душу, отправились…
— Я помню.
— Тогда ты помнишь, что я сказал тебе в тот день. Да, я всё ещё те…
— Нет! — резко выпрямилась она. — Не произносите этого слова. Не надо. Это слишком… жестоко. Я… я не достойна этого. Ни от кого.
Он вскочил и несколько раз прошёлся по комнате; присел рядом с Эсмеральдой и прижался щекой к её руке:
— Слушай. И не перебивай. Я люблю тебя. Так же сильно, как прежде. Быть может, даже ещё сильнее. Ты здесь, рядом, и это делает меня счастливейшим и несчастнейшим из смертных. Счастливейшим — потому что ты здесь. Несчастнейшим — из-за дороги, что привела тебя сюда. Видит Бог, пока ты не рассказала о том дне, я не ведал, что могу так сильно кого-то ненавидеть. Что человек вообще способен так ненавидеть. Но я ненавижу это существо за сотворённое им зло. И верю — знаю, — что Господь не оставит это безнаказанным. Теперь ты видишь: я не священник. Я люблю женщину — сильнее, чем любой из живших на земле. И ненавижу овцу из стада, к которому приставлен пастухом. А теперь запомни: никогда, никогда больше не смей говорить о себе так.
Клод оставил несколько поцелуев на её руках — Эсмеральда не шевельнулась — и вышел.
Поднялся в кабинет, попытался погрузиться в работу, но перед глазами против воли возникал её образ в тот далёкий летний день, когда она бежала по ночным улицам с обнажёнными плечами… Проклятье! И следом — как вжимал её в стену в каком-то переулке.
Pater Noster, Ave Maria, Gloria, Anima Christi, Angele Dei… и так по кругу.
Такое поведение не достойно его. Уподобляться этим прелюбодеям, этим животным… К тому же, ещё неизвестно, выздоровела ли она на самом деле или только мнит себя здоровой. Но даже если это так, существует обет. И… В конце концов, ведь любил же Данте Беатриче платонически!
Да. Но Данте был женат. И платоническая любовь не приемлет плотского влечения.
Как будто мало жить на пороховом складе, каждый день ожидая приезда кого-нибудь из королевской семьи. Сейчас не время — с какой стороны ни посмотри. Но и избегать Эсмеральду нельзя: у неё и так было слишком много потрясений в последние месяцы.
Вскоре совсем стемнело; пора ложиться спать. Только как теперь уснуть? Одну половину ночи будет мучиться от бессонницы, вторую — от сновидений. И всё-таки стоит хотя бы попытаться. Он вышел из кабинета и едва не упал, увидев напротив неподвижный белый силуэт. Эсмеральда встрепенулась, когда он врезался в дверь спиной, и подошла к нему:
— Я вас напугала?
— Что? Я просто оступился, — Клод постарался произнести это как можно увереннее. — Что-то случилось? Почему ты здесь, в этот час?
— Я думала над вашими словами. Мне не почудилось, правда? Вы на самом деле сказали, что?..
— Что люблю тебя, да. И могу повторять это, пока ты не поверишь своему слуху. Зачем ты говоришь об этом?
— Хочу понять, что мне делать дальше, как жить, где. Я ведь не могу всю жизнь прожить здесь. Я должна сама заботиться о себе, но не умею ничего, чтобы кормить себя самой. Умела, но больше я этим не займусь, — она тяжело вздохнула и, помолчав, продолжила: — Значит, мне остаётся только одно — как-нибудь… выйти… замуж. Но если даже вы не… не хотите… то у меня…
Эсмеральда, дрожа, закрыла лицо руками. Клод поставил подсвечник на пол и прижал её к себе, но она разрыдалась ещё сильнее. Он гладил её, шептал что-то успокаивающее; сам не заметил, как коснулся губами её лба, виска… И, отстранившись, замер.
— Не говори глупостей. Господь милосердный, Эсмеральда, тебе не нужно думать обо всём этом. Я не допущу, чтобы ты так жила. Нет, никогда. Разве что ты сама этого хочешь.
— Вы так и не ответили на мой вопрос.
— Ты хочешь знать, желаю ли я?..
— Да, — кивнула она и зажмурилась.
— Да. — Он снова осторожно притянул её к себе. — Тебе страшно? Ты… боишься меня?
— Вас — нет, других — да. И ещё того, что на самом деле вам противно меня трогать.
Клод провёл по её волосам, легко поцеловал в макушку, висок, наклонился к щеке; Эсмеральда приподняла голову — и он коснулся её губ. В этот миг его будто пронзили тысячи молний. Он вдруг явно почувствовал её тело, как она прильнула к нему; осмелился чуть провести по её спине и впился ей в талию. Эсмеральда робко коснулась его руки, и он прижал её к себе ещё сильнее. Но через несколько мгновений всё же нашёл силы оторваться от неё.
Эсмеральда отвернулась, глядя в пол, и обхватила себя руками. Проклятье! Он всё испортил, навредил ей — и только лишь ради удовлетворения минутной прихоти, плотского влечения!.. Омерзительно, низко, недостойно! И всё же это было настоящее блаженство, Рай на земле. Клод вздохнул, развернул её к себе — и медленно опустился на колени.
— Прости меня. Эта минутная слабость… И ты всё ещё не совсем поправилась.
Она села рядом.
— Я здорова, и вы это знаете, — она посмотрела ему прямо в глаза.
— Я люблю тебя, люблю. Скажи, что веришь мне, что оставишь мысли покинуть меня. Я не смогу отпустить тебя, — Клод осторожно провёл по её волосам. — Не теперь, не после всего, что произошло. Разве что тебе плохо здесь, рядом со мной. — Она помотала головой. — Тогда решено. Ты остаёшься здесь. А теперь идём, уже поздно, тебе нужно отдохнуть.
Он встал, помог ей подняться и открыл дверь на лестницу.