491 год / 2 год Н.И., декабрь — 492 год / 3 год Н.И., апрель

      — И напоследок, ваше величество, будет ли мне дозволено обратить ваше внимание на еще один вопрос?

      Райнхард скользнул взглядом по папке в руках военного министра.

      — А разве мы с вами не все разобрали? — поинтересовался он скорее для проформы, ибо опыт ему подсказывал, что все «внеочередные» вопросы, поднимаемые этим человеком, всегда скрывают неприятности.

      — По моему ведомству — все, — ответил Оберштайн совершенно спокойно. — Однако мне бы хотелось коснуться несколько иной темы.

      Райнхард машинально отметил эту формулировку: не «считаю своим долгом», не «я вынужден» — а «мне бы хотелось». Доселе Пауль фон Оберштайн ни разу не высказывал кайзеру каких-либо своих пожеланий, и осознание этого пробуждало интерес.

      — Что ж, давайте попробуем разрешить и еще один вопрос, — покладисто согласился Райнхард.

      Он внимательно наблюдал за своим министром из-под полуопущенных ресниц, и только потому успел заметить, как тот — неслыханное дело — на несколько мгновений замешкался, словно растеряв обычную уверенность в себе.

      Однако когда Оберштайн заговорил, его голос звучал все так же ровно:

      — Ваше величество, в последнее время вы провели множество реформ, направленных на упразднение прав аристократии. Вы упразднили многие привилегии, провели либерализацию земельной собственности, приняли немало демократических законов. Но все же остаются стороны жизни, не охваченные реформаторским взглядом.

      — И какие же, например? — Райнхард начал чувствовать уже неподдельную заинтересованность.

      — Например, семейное право, — по-прежнему бесстрастно произнес Оберштайн. Не обращая внимания на явное удивление на лице своего кайзера, он продолжил: — В этом вопросе дело усложняется тем, что часть законов в этой области подыгрывает дворянству, а часть, напротив, ставит их в невыгодное положение.

      — Ставит в невыгодное положение? Дворянство? — этим Райнхард оказался ошарашен. — Вы, должно быть, шутите. Не могу поверить, что при прошлой династии был принят хоть один закон, идущий вразрез с интересами аристократии!

      — Прошу прощения, ваше величество, — Оберштайн слегка склонил голову, — возможно, я не совсем верно выразился. Разумеется, эти законы защищали аристократию как класс, однако они же могли ставить препоны для каждого случая в отдельности.

      — Оберштайн, вы меня окончательно запутали, — Райнхард откинулся на спинку кресла почти в изнеможении. — Хватит ходить окольными путями. Скажите уже наконец, какой именно закон лично вам мешает жить.

      И он с удовольствием отметил, как на последней его фразе военный министр едва заметно вздрогнул. Даже по лицу, казалось, мелькнуло какое-то обреченное выражение — но за это кайзер не поручился бы, слишком уж Оберштайн привык держать свою неподвижную маску.

      — Не думаю, что этот закон, как вы изволили выразиться, мешает жить лично мне, — медленно, тщательно подбирая слова, произнес Оберштайн. — Скорее всего, есть немало людей, которых он задевает. Однако вынужден признать, что в данном случае мой интерес действительно не является сторонним. Речь идет о законе об усыновлении.

      — Простите? — это вырвалось у Райнхарда прежде, чем он успел полностью осознать услышанное. — Закон об усыновлении?

      — Да, — вот теперь лицо Оберштайна стало еще более нечитаемым, нежели обычно. — Этот закон не позволяет давать дворянскую фамилию детям, не принадлежащим от рождения к аристократии, а также незаконнорожденным. Назначение этого закона — не позволить неблагородной крови примешаться к знати, но по сути это лишило многих людей возможности обрести семью. В прежние времена, если кто-то из аристократов желал позаботиться о своих незаконных детях, они нанимали им опекунов или, если имели возможность, выбивали для них новые титулы — однако все это было лишь уловками.

      Райнхард на мгновение закрыл лицо руками, но быстро опомнился и провел ими вдоль волос, взъерошивая.

      — Оберштайн, — вырвался у него почти стон. — Хорошо, с законом все ясно. Я только не понял, вы-то тут при чем?

      Пауза затянулась. Оберштайн стоял совершенно неподвижно, и Райнхард не мог решить для себя: его министр сейчас подбирает слова или надеется, что кайзер догадается сам. Будь на месте Оберштайна другой человек, Райнхард сейчас не казался бы самому себе идиотом, однако на месте Оберштайна был сам Оберштайн — и это абсолютно не укладывалось в голове.

      — Только не говорите, что у вас есть незаконный ребенок и вы желаете признать его официально, — выдавил наконец из себя Райнхард, удивляясь, как у него язык повернулся сказать подобное.

      — Именно так оно и есть, ваше величество, — спокойствие Оберштайна казалось ледяным, даже температура воздуха в кабинете будто слегка понизилась.

      — Слушайте, а… — Райнхард немного замялся, но потом вспомнил, как меньше года назад военный министр настаивал на необходимости династического брака, воспрянул духом: — А почему бы вам просто не жениться на матери вашего ребенка? Он перестал бы быть незаконным, и все разрешилось бы само собой!

      — Боюсь, это не представляется возможным, — слова ответа упали тяжелыми каплями. — Я понятия не имею, где она сейчас находится. Да и вряд ли я вызываю в ней что-нибудь, помимо отвращения.

      У Райнхарда вдоль позвоночника пробежали мурашки. Он медленно поднялся на ноги и впился взглядом в неподвижные электронные глаза.

      — Оберштайн, если вы сейчас мне скажете, что это было… это было…

      — Это не было изнасилованием, ваше величество, — военный министр любезно помог своем кайзеру выговорить это слово. — Просто моего отца когда-то очень волновал вопрос, могут ли у меня родиться здоровые дети. Он надеялся, что если результат окажется положительным, то мое уродство можно будет выдать за травму, а значит, оно не станет препятствием для брака с достойной представительницей хорошей семьи. Он нашел девушку, за определенную сумму согласившуюся на данный… эксперимент. Дальнейшая судьба «эксперимента» его не интересовала, как, впрочем, и саму девушку. Получив свою оплату, она сдала ребенка в приют.

      Райнхард тяжело осел обратно. Разговор о физическом недостатке Оберштайна у них состоялся в самую первую их встречу, и больше они этой темы никогда не касались. Райнхард даже привык к электронным глазам своего военного министра: учитывая общую неподвижность его бледного лица, те не так уж сильно выделялись. Но все-таки, что должен был чувствовать этот человек, когда его проверяли на… способность продлить род? Наверное, это было унизительно — возможно, унизительнее даже, чем сами протезы.

      — И вы… — ощущая неприятную сухость во рту, Райнхард все же заставил себя говорить. — Вы хотите забрать этого ребенка?

      — Я давно уже его забрал, — ответил Оберштайн. — Вернее, по моей просьбе над ним взяли опеку мой дворецкий и его жена. Они не стали оформлять усыновление в надежде, что однажды я смогу сделать это сам. Мое завещание составлено на него, однако мне хотелось бы дать ему и свое имя, чтобы все было по закону.

      — Что ж, это… — Райнхард мучительно подыскивал слова, — благородно.

      — В этом нет благородства, ваше величество, — сухо возразил Оберштайн. — Любое деяние влечет за собой ответственность.

      Кайзер кивнул, невольно возвращаясь мыслями к своей собственной ситуации с Хильдой. От него тоже требовалось проявить ответственность, только вот фройляйн Мариендорф такая формулировка явно не устраивала. Лишь сейчас, услышав эту фразу от Оберштайна, Райнхард осознал, какую глупость он ляпнул, делая в августе то предложение. Тогда ему казалось, что он поступает правильно, а теперь он отчетливо видел, какой казенщиной и каким равнодушием несло от этих слов. Просто чудо, что Хильда все-таки сумела его простить и приняла наконец его предложение, о чем они вскоре объявят.

      — Хорошо, я… — желая скрыть свое смущение, Райнхард отвел взгляд, усиленно рассматривая что-то на поверхности стола. — Я в самое ближайшее время упраздню этот закон и дам вам знать.

      — Благодарю вас, ваше величество, — Оберштайн поклонился и развернулся к выходу.

      — Постойте! — окликнул его Райнхард, в котором интерес наконец-то переборол растерянность. — А сколько лет вашему сыну? Возможно, мы могли бы решить что-нибудь насчет его зачисления в военную академию... Или он слишком мал для этого?

      Оберштайн остановился у самой двери. Поколебавшись мгновение, он ответил:

      — Боюсь, с академией ничего не выйдет: у меня дочь. И ей двадцать один год.

      Райнхард на несколько мгновений онемел. «Двадцать один? Она же всего на три года младше меня!» — эта мысль крутилась в его голове и никак не желала толком уложиться. Однако Оберштайн ждал, и Райнхард наконец выдавил из себя:

      — Что ж, отлично! Тогда почему бы вам не прийти на прием в честь моей помолвки вместе? Думаю… Думаю, и фройляйн Мариендорф будет рада с нею познакомиться!..

      Лицо Оберштайна оставалось нечитаемым, однако какое-то седьмое чувство подсказало Райнхарду, что военный министр вовсе не разделяет его энтузиазма.

      «Проклятие! Он же так и не сказал, какой именно она родилась. Что если и у нее тоже эти протезы? Для женщины, наверное, это совсем ужасно. Вряд ли она захочет показываться в свете…» Райнхард уже открыл было рот, чтобы как-то отменить свое предложение, однако голос Оберштайна положил конец его метаниям:

      — Хорошо, ваше величество. Уверен, она с благодарностью примет ваше приглашение.

***

      — Но мне-то что там делать? — в возмущенном голосе не было ни капли благодарности. — Я совершенно не сочетаюсь ни с какими приемами!

      — Я тоже, — спокойно ответил Оберштайн. — Однако там необходимо присутствовать.

      — Это тебе необходимо, ты на службе, — его дочь недовольно поморщилась.

      Оберштайн не выказал ни тени неудовольствия ее поведением, лишь продолжал пристально смотреть ей в лицо, отчего та вскоре отвела взгляд в сторону.

      — Предлагаю отнестись к этому приему как к цене за наследство без выплаты процентов, — произнес наконец Оберштайн.

      Виктория вздохнула. Отца с некоторых пор ужасно беспокоил этот вопрос. Она знала, что его состояние по завещанию отходит ей. Однако, поскольку до недавнего времени Виктория была записана под другой фамилией, ей пришлось бы выплатить весьма весомый налог на наследство, а оно было не таким уж большим. Отец долгое время надеялся, что закон, не дававший ему признать дочь официально, отменят среди прочих, однако этого все не происходило. Сама Виктория считала, что торопиться им совершенно некуда: отцу не исполнилось и сорока, и да и офицер он штабной, так что шанс быть убитым на одной из текущих войн у него был минимальным. Конечно, был тот взрыв, и больница, и вообще от террористических актов никто не застрахован, но…

      — Тебе будут нужны деньги, — пресек отец тогда все возражения, стоило Виктории возмутиться его поспешностью. — У нас война, погибнуть в любой момент может каждый. Я не хочу, чтобы в самый ответственный момент тебе не хватило средств.

      Виктории пришлось смириться. Деньги ей действительно потребуются — не скоро, но много, а до того момента тоже надо будет как-то на что-то жить. Если она получит право на фамилию «фон Оберштайн», то ей будет положена пенсия, а если нет, то придется существовать на обкусанное налогами наследство. Если бы речь шла только о ней самой, Виктория вспылила бы от таких сухих расчетов, но в данном случае она была не одна.

      Вот и сейчас она лишь покорно опустила плечи.

      — Хорошо, как скажешь, — почти таким же спокойным и ровным тоном, что и он, произнесла она. — Но мне хотя бы будет дозволено выглядеть максимально скучно и неинтересно?

      Виктория достаточно хорошо знала отца, чтобы за равнодушной маской уловить едва заметный изгиб губ, служащий намеком на улыбку.

      — Полагаю, ничего иного от тебя и не ожидают. А оправдывать чужие ожидания бывает очень легко.

      Эта индульгенция воодушевляла. Разумеется, кайзер Райнхард хочет увидеть ее: учитывая репутацию Пауля фон Оберштайна, его, должно быть, просто разбирает от любопытства. Кем он ее себе представляет? Ледяной копией отца или же нежным хрупким цветком, неизвестно как расцветшим под железной рукой? В любом случае, это любопытство следовало удовлетворить. Такой человек, как кайзер — тем более, такой, как кайзер Райнхард — всегда будет следовать своим желаниям. Однако стоит ему увидеть, что игрушка, показавшаяся издалека интересной, оказалась скучной и блеклой, он вскоре разочаруется.

***

      — Серое или голубое? — вслух произнесла Виктория, глядя на разложенные на кровати платья. Единственные два платья в ее гардеробе, в которых пристойно было бы появиться на императорском приеме. Заказывать новые она не собиралась, да отец и не предлагал.

      Фрау Рабенард, стоявшая рядом, неодобрительно покосилась на платья. Если бы не светлый цвет ткани, в таких следовало на поминки ходить, а не на помолвку. Они хорошо сидели на фигуре, были пошиты из дорогой ткани и являлись вполне приличными. Однако выглядели скучно до зубовного скрежета, да и подошли бы куда больше почтенной матроне, нежели молоденькой девушке.

      — Может, стоит выбрать голубое? — решилась в конце концов предложить своей бывшей воспитаннице фрау Рабенард. — Все-таки цвет поживее, и свежести вам придает…

      — Значит, серое, — решительно заявила Виктория, забирая платье с кровати.

      Фрау Рабенард только тихонько вздохнула, помогая ей облачиться.

      Платье затянуло высокую тонкую фигуру как футляр. Гладкое, строгое, с воротником-стойкой, оно делало Викторию похожей на молодую вдову. Будь ее лицо немного поярче, такое платье могло бы дать интересный эффект, однако почти полное отсутствие красок создавало весьма блеклый образ.

      — Немного косметики, фройляйн Виктория? — почти умоляюще произнесла фрау Рабенард. Она решительно не одобряла «размалеванных девиц», но госпоже с ее прозрачным лицом это было совершенно необходимо.

      — Не нужно, — Виктория покачала головой. — Отцу не понравится.

      — Ну давайте я хоть волосы вам слегка подовью! — уже с отчаяньем попросила фрау Рабенард.

      Ей было до слез обидно. Они с мужем так гордились, что герру Паулю наконец-то удалось добиться признания дочери. Они и сами с радостью удочерили бы ее, однако им очень хотелось, чтобы у их одинокого господина все же был хоть один родной человек. И ведь сам кайзер одобрил это! А теперь вот кайзер желает посмотреть на фройляйн Викторию, а та даже не хочет показать, какая она хорошенькая! Ведь хорошенькая же, фрау Рабенард всегда так считала. Худенькая да бледная — этим она в отца, конечно же, — но лицо у нее вполне красивое. А глаза и вовсе загляденье: большие, карие, блестящие… У герра Пауля тоже такие были — давно, в детстве, до операции.

      На ладонь фрау Рабенард легла прохладная узкая рука, и пожилая женщина вздрогнула. Виктория смотрела на нее своими красивыми карими глазами печально и даже где-то сочувственно.

      — Не надо подвивать, — тихонько произнесла Виктория. — И украшений не надо. Только ту цепочку с кулоном, что отец на выпускной подарил — и хватит.