Смотреть на то, как они идут вместе, было почти невыносимо. Они шли рядом, бок о бок, их ладони почти соприкасались. Они что-то обсуждали — тоскливо и нудно, настолько долго, что не будь это Фернер, правая рука отмороженного Оберштайна, Биттенфельд бы усомнился, что между этими двумя что-то есть.

      И все же он убедился, что был прав, когда оба широко и тепло улыбнулись друг другу, и Фернер в шутовском поклоне склонился к руке Вик, а та ласково потрепала его по голове. В этот момент в груди Биттенфельда все вскипело. Отказаться от его любви — еще ладно, понятно, хотя и мучительно больно. Но променять на это… этого… эту тень тени?

      Словно кровавая пелена заслонила взор, в голове все помутилось. Вновь самого себя Биттенфельд осознал в тот момент, когда нащупал на земле палку и бросил в сторону кустов. Собака, находившаяся совсем рядом, радостно умчалась туда, а Фриц-Йозеф стремительным броском кинулся к ребенку. Подхватив его словно пушинку, он рванулся обратно. Биттенфельд не решался оглянуться, чтобы посмотреть, заметила ли Вик вообще исчезновение сына или же так увлеклась своей бледной молью, что про все забыла. Куда больше его сейчас занимала собственная скорость и то, как бы не споткнуться по дороге.

      Машина за оградой парка оказалась очень кстати. Биттенфельд плюхнулся на заднее сиденье, неловко пристраивая у себя на руках притихшего мальчика и, задыхаясь, выпалил адрес своей квартиры.

      — Надеюсь, вы не похитили этого ребенка, офицер? — чуть насмешливо поинтересовался водитель, поглядывая на него в зеркало, но все же стартуя.

      — Я адмирал! — возмутился Биттенфельд. Он машинально развернул мальчика к себе, так, чтобы тот уткнулся лицом в его китель и не произнес что-нибудь такого, отчего шутка водителя перестанет быть шуткой. — Это мой ребенок. И мы ужасно опаздываем. Его мать нас убьет.

      «Как пить дать убьет», — запоздало подумал он про себя, представив реакцию Вик. Однако отступать было поздно… да и слово «отступление» занимало в словаре Фрица-Йозефа Биттенфельда самое позорное место.

      Водитель высадил их у дома, который арендовал Биттенфельд, и помахал на прощание рукой. Фриц-Йозеф облегченно перевел дыхание и улыбнулся ребенку.

      — Вот мы и дома! — заявил он. — А ты молодец, не испугался.

      Мальчик, казалось, о чем-то размышляет. Наконец он заговорил.

      — Добрый день, — к удивлению Биттенфельда, он сперва поздоровался. — Кажется, мы не знакомы. Как вас зовут?

      Биттенфельд смешался. Сперва обрадовавшись, что ребенок не вопит, не рыдает и не требует вернуть его маме, теперь он засомневался. Не может нормальный ребенок вежливо здороваться и знакомиться с похитителем. Хотя, если это ребенок Оберштайнов — то, наверное, может.

      Фриц-Йозеф скрипнул зубами. Это не «ребенок Оберштайнов», это его ребенок. И исходить надо из этого.

      — Зови меня папой, — сглотнув, предложил он вслух.

      — У меня нет папы, — спокойно ответил мальчик. — Как ваше имя?

      — Адмирал Фриц-Йозеф Биттенфельд, — помрачнев, отрапортовал Биттенфельд.

      Мальчик замер неподвижно, лишь его губы беззвучно шевелились.

      — Хорошо, — произнес он наконец. — Папа…

      — Вот и договорились! — Биттенфельд просиял. — А теперь пойдем домой.

      Он взял малыша за руку, в последний момент сообразив, что это надо сделать поосторожнее, и вместе с ним пошел к дому.

      — А меня Пауль зовут, — на ходу представился дотошный ребенок, и Биттенфельд едва не сбился с шага.

      — Знаю, — почти простонал он. — А у тебя только одно имя? Второго — совершенно случайно — нет?

      — Нет, — спокойно ответил ребенок. — Я Пауль.

      В этот момент они дошли до крыльца, и Пауль, споткнувшись о первую же ступеньку, почти растянулся на лестнице. От падения удержала только реакция Биттенфельда, не выпустившего его руку.

      — Осторожнее! — машинально произнес Фриц-Йозеф. — Смотри под ноги.

      — Я не могу, — голос Пауля продолжал оставаться спокойным. — Я ничего не вижу.

      — То есть как это ничего не… — начал было Биттенфельд и осекся.

      Развернувшись к ребенку, он присел на корточки. Бледное лицо Пауля было окружено чуть вьющимися рыжеватыми волосами, и длинная косая челка падала на высокий лоб до самых глаз. Биттенфельд мягко отвел эту челку в сторону, не осознавая, как дрожит его рука.

      — Не надо так делать, — запоздало предупредил Пауль. — Это некрасиво.

      Это не было «некрасиво». Это было жутко. Биттенфельду всегда казались неприятными электронные глаза военного министра, однако сейчас он готов был признать, что они все-таки лучше того, что находилось перед ним. Красивые карие глаза, безумно похожие на глаза Вик, слепо уставились куда-то в пустоту, не реагируя ни на свет, ни на движение. Биттенфельду на мгновение показалось, что эти глаза смотрят мимо него — и одновременно куда-то в самую глубину его души.

      А в следующую минуту он осознал, что ребенок перед ним напрягся. Его дыхание участилось и стало рваным. Пауль попытался что-то сказать, но словно оборвал сам себя и, выпрямив спину, расправил плечи. Биттенфельду показалось, что перед ним стоит маленький солдат, ужасно провинившийся, но готовый понести любое наказание.

      В глазах защипало, и Фриц-Йозеф судорожно вздохнул. Он неловко погладил Пауля по голове, а потом подхватил на руки.

      — Все, хватит торчать на улице, — проворчал он себе под нос.

      Биттенфельд внес своего ребенка в дом на руках, желая проклинать всех на свете и не имея сил это делать. Он понял, почему Вик так не хотела показывать ему ребенка — боялась, как боится сейчас этот малыш. Слишком крепко были вбиты в головы и души имперцев правила насчет «уродов», неполноценных людей — недолюдей. Да разве не сам Биттенфельд позволял себе отпускать шутки в адрес военного министра?

      И все же… Одно дело шутить по поводу взрослого человека, способного не только постоять за себя, но и откусить недоброжелателям головы — и совсем другое оказаться лицом к лицу с бедой беззащитного ребенка.

      — Все хорошо, — Биттенфельд поймал себя на том, что машинально покачивает Пауля на руках. — Тебя ведь не обижали раньше, правда?

      Ему очень хотелось услышать отрицательный ответ.

      — Меня не обижали, — очень тихо произнес Пауль, уткнувшись носом ему в плечо. — Но чужие мамы не хотят, чтобы я играл с их детьми. Они говорят, что меня надо прятать.

      — Но ведь Вик… твоя мама — она же защищает тебя? — Биттенфельд осторожно водил свободной ладонью по детской спине.

      — Да! — голос Пауля наконец-то прозвучал тверже. — Она говорит, у дедушки тоже так было. Но он вырос и получил новые глаза. И он теперь видит. И я тоже буду. Надо только подождать.

      Пауль оживился и продолжал уже по собственной воле:

      — Мой дедушка — военный министр! Он очень важный человек. И никто-никто не говорит, что его надо прятать!

      Биттенфельд поперхнулся и виновато покосился на малыша. Он знал по меньшей мере одного человека, который периодически заявлял нечто подобное, причем непосредственно в присутствии Оберштайна.

      — Твоя мама права, — вслух произнес Фриц-Йозеф. — У тебя все будет хорошо. А сейчас… чего бы тебе хотелось?

      — К маме? — подумав, предположил Пауль. — Где она?

      Биттенфельд мысленно чертыхнулся. Так вот почему все это время мальчик был так спокоен: он до сих пор толком не понял, что его похитили, и мамы рядом нет.

      — Ммм, понимаешь, к маме пока нельзя, — Биттенфельд постарался найти подходящие слова, в душе готовясь к предстоящим слезам. — Ты пока поживешь у меня.

      — Хорошо, — к его удивлению, не колеблясь, согласился Пауль. — А Шпренкель?

      Биттенфельд замер посреди комнаты в недоумении.

      — А это еще кто? — так и не найдя подходящего кандидата на подобное имя, уточнил он.

      — Это собака, — терпеливо пояснил Пауль. — Вообще она дедушкина, но он весь день на работе… Он даже имя ей не стал придумывать, это мама ее так назвала. А еще она сказала, что я могу считать Шпренкель немного своей.

      — Ах да, «Пятнышко», — дошло наконец до Биттенфельда. — Очень образно, узнаю Вик. Нет, извини, Шпренкель мы тоже взять пока не можем. В конце концов, раз она дедушкина, он же будет против, если она будет жить не с ним?

      Видимо, ему удалось привести доказательство, которое Пауль счел вполне уважительным, ибо о собаке речь больше не заходила.

      — Тогда я хочу кушать, — заявил он, заерзав на руках. — Мы будем обедать?

      Биттенфельд возликовал. Это было простое, естественное, совершенно нормальное желание. Которое, к тому же, не так уж сложно удовлетворить. Горячо заверив Пауля, что они пообедают в самое ближайшее время, он ссадил ребенка на диван и бросился искать номера закусочных, привозящих еду на дом.

***

      Вик, помнится, обожала феззанскую пиццу. Не то чтобы пиццу совсем нельзя было найти на Одине, но все-таки в Старом Рейхе к ней и прочей «быстрой еде на вынос» относились довольно пренебрежительно. На Феззане же считали, что еда может быть любой: от горячего бутерброда, съеденного на ходу, до роскошного ужина в фешенебельном ресторане. Все зависело лишь от желания… и кошелька.

      Паулю пицца тоже понравилась. И сэндвичи. И пирожные. Биттенфельд был поражен, сколько всего влезло в такого маленького ребенка. Правда, тот по уши перепачкался в кетчупе и шоколаде, но это ровным счетом ничего не значило. Куда больше радовал тот факт, что унаследовать оберштайновскую худобу его сыну явно не грозило.

      Пока Пауль ел, Биттенфельд его рассматривал. Ему не очень верилось, что по четырехлетнему ребенку можно определить, на кого он похож, но все равно искал знакомые черты. Лицо однозначно не худое, хотя кто его знает, может, дети в таком возрасте все круглолицые. Высокий лоб — совершенно точно от Вик, как и карий цвет глаз. Но вот чуть приподнятый кончик носа — это уже от Биттенфельдов, у Вик нос абсолютно прямой. И ямочка на подбородке тоже его. И волосы, пусть и более светлые, чем у него, но с явственным рыжеватым отливом.

      В конце концов, Фриц-Йозеф пришел к выводу, что на него сын похож гораздо больше, чем на Вик. Интересно, замечала ли это она? Тревожило ли это ее, раздражало? Или все-таки она тоже, находя знакомые черты, потихоньку радовалась?

      Звонок по комму отвлек его от этих мыслей. Бросив слегка осоловевшему от еды Паулю:

      — Я сейчас, никуда не уходи! — Биттенфельд кинулся в другую комнату.

      В его голове ураганом пронеслась мысль, что его сейчас могут вызвать на службу, и он окажется в неразрешимой ситуации. Биттенфельд был уверен, что четырехлетнего ребенка, да еще и незрячего, не стоит оставлять в доме одного, однако не может же он не подчиниться приказу.

      Так ничего и не придумав, он принял сигнал и увидел на экране встревоженное лицо Вик.

      — Привет, — выпалил он прежде, чем успел подумать. — Я рад тебя видеть.

      — А я тебя — нет, — совершенно искренне ответила она. — Фриц, ты сошел с ума. Верни Пауля немедленно.

      — Вик, послушай…

      — Нет, это ты послушай, — она была бледна и что-то нервно крутила в руках. — Антон нашел для меня твой номер и пообещал молчать. Я ничего не сказала отцу, он до сих пор не знает, что Пауль пропал и что он — твой ребенок. Пожалуйста, пусть так все и остается.

      — Но я не хочу, чтобы так все оставалось! — воскликнул Биттенфельд, однако, вспомнив, что его сын находится в соседней комнате, понизил голос. — Вик, я хочу, чтобы мы были вместе.

      Лицо Виктории окаменело.

      — То есть это шантаж? — произнесла она наконец, и ее голосом можно было замораживать воздух.

      — Нет, — Биттенфельду показалось, что он пытается пробить лбом стену. — Я действительно хочу, чтобы мы были вместе. Все трое: ты, я и наш сын.

      — Фриц, — во взгляде Вик мелькнула горечь. — Даже ты не настолько… невнимательный. Только не говори, что до сих пор ничего не понял.

      — Что я мог не понять? — нахмурился Биттенфельд. — Что он не видит? Это не имеет значения…

      — Это имеет значение, — отрезала она. — За прошедшую неделю я многое узнала о твоих разногласиях с отцом. Ты не раз весьма красноречиво отзывался о его «мертвых глазах».

      Биттенфельд с трудом сдержал стон. Опять Оберштайн серой тенью становился между ним и Вик.

      — Нет, ты не так поняла, — произнес он, старательно подбирая слова. — Для меня он ублюдок с электронными глазами — а не ублюдок потому, что у него электронные глаза.

      Лицо Виктории вытянулось, и до Фрица-Йозефа дошло, что его оправдание выглядело ничуть не лучше первоначального варианта.

      — Вик, забудь, это неважно, — попытался он хоть немного исправить ситуацию. — Это политика, это военное дело… Мне не нравятся советы, которые твой отец дает кайзеру, мне не нравится то, как он действует. Я могу понять, что ты видишь в нем родного человека — но я-то вижу в нем военного министра, причем министра, которому я абсолютно не доверяю.

      — Ему доверяет кайзер, и этого должно быть для тебя совершенно достаточно, — отрезала Виктория.

      Биттенфельд посмотрел на нее страдальческим взглядом.

      — Вик, я люблю тебя, — произнес он очень медленно. — С нашим сыном я познакомился только сегодня, но я его тоже уже люблю. Если хочешь, я готов полюбить даже вашу собаку. Но любить твоего отца только потому, что он твой отец, я не могу.

      Он был готов к тому, что после этих слов она нажмет отбой, но Виктория лишь вздохнула и даже немного расслабилась.

      — Что ж, по крайней мере, ты по-прежнему честен и верен себе, — произнесла она негромко, будто обсуждая это с самой собой. — Наверное, я и не ждала от тебя другого. Но, Фриц, ты же должен понять, что у нас с тобой нет будущего.

      — Да почему нет? — возмутился он, опасаясь, однако, повышать голос. — Нет больше закона о… об уничтожении, а даже если еще есть, кайзер обязательно его отменит. А П-Паулю мы сделаем операцию, и все будет хорошо.

      — До операции еще дожить надо, — устало объяснила Виктория. — Маленьким детям нельзя вставлять импланты. Череп ведь растет вместе с остальным телом, а железо с электроникой расти не могут. При таких условиях рано или поздно все обернется дикими головными болями, а в худшем случае — слабоумием. Раньше четырнадцати лет ни один врач не возьмется за подобную операцию, и то это самый ранний срок. Ты это понимаешь, Фриц? Понимаешь, что еще как минимум десять лет Пауль не будет видеть?

      Биттенфельд прикрыл глаза. Об этом он как-то не подумал. Но если Вик так говорит, то ей, разумеется, виднее. Она и, особенно, сам Оберштайн об этом должны знать все и лучше всех других.

      Виктория истолковала его молчание по-своему.

      — Вот видишь, — произнесла она теперь гораздо мягче. — Все не так легко и просто, как ты представлял. Поэтому, пожалуйста, верни Пауля. Он, наверное, уже есть хочет.

      — Мы только пообедали, — машинально ответил Биттенфельд, открывая глаза и глядя на собеседницу печальным взглядом. — Вик, я не могу его тебе отдать. Давай лучше ты к нам.

      Виктория глубоко вздохнула, потом выдохнула. Посмотрела на него измученно.

      — Я пожалею об этом, — произнесла она медленно. — Но, Фриц, я дам тебе шанс.

      Биттенфельд воспрянул было духом, однако продолжение сбросило его с небес на землю:

      — Я ничего не скажу отцу… сегодня. Если он спросит про Пауля, отвечу, что тот уже спит. Я дам тебе времени до завтра. Я надеюсь, тебе этого хватит, чтобы наиграться в родителя, а Пауль не успеет к тебе привязаться. А через сутки мы снова созвонимся, и ты вернешь мне ребенка.

      Она нажала отбой прежде, чем Биттенфельд успел что-либо ответить на это заявление. Поэтому и не узнала, что он вовсе не собирается придерживаться предложенного ею соглашения.