Дом был пуст.
Биттенфельд понял это сразу — он знал это еще даже до того, как переступил порог. Вызов был ложным, ибо никто так и не смог объяснить, зачем он так срочно понадобился в адмиралтействе. Ему обрадовались, пытались разговорить, но как только Фриц-Йозеф понял, что кайзер его не вызывал, он сразу бросился обратно.
И, разумеется, опоздал.
Все купленные для Пауля вещи — и игрушки, и одежда — остались лежать на своих местах. Исчезла только курточка, висевшая в прихожей.
Биттенфельд остановился перед зеркалом и с силой провел ладонями по лицу, а потом посмотрел прямо в глаза собственному отражению.
Он не мог бы сказать, что с Паулем было легко. Биттенфельд вырос в большой семье, но во взрослой жизни его общение с детьми обычно сводилось к подаркам или короткой возне перед общим застольем. Ухаживать за ребенком самому оказалось значительно сложнее, и это при том, что на фоне собственных племянников Фриц-Йозеф видел, что Пауль еще весьма спокойный и вполне покладистый.
И все же было сложно привыкать. Перекраивать собственный режим дня, читать по несколько часов в день, отвечать на бесконечные вопросы, участвовать в играх, которые Биттенфельд зачастую не понимал, а от некоторых начинало щипать в глазах. По вечерам он отрубался моментально и спал без задних ног, от души благодаря судьбу, что у Пауля сон тоже не менее крепкий и мирный.
Виктория говорила, что не поддастся на шантаж. Биттенфельду очень хотелось объяснить ей, что никакого шантажа и не было. Он похитил Пауля под влиянием эмоций, ничего не замышляя и ничего не планируя. А потом…
Потом Биттенфельд просто не смог с ним расстаться. Пауль был совсем не против находиться рядом с ним, он доверчиво протягивал свои маленькие руки и рассказывал обо всем, о чем думал. И Биттенфельд привык к этому, как привыкают дышать чистым воздухом.
Но лишь сейчас, вернувшись в пустой дом, он осознал, насколько это стало для него необходимым.
Отведя наконец от зеркала потерянный взгляд, он набрал на комме заветный номер.
— Привет, — произнес он, когда на экране появилось знакомое лицо. — Это ведь ты забрала Пауля, правда?
Виктория поджала губы и стала похожей на своего отца как никогда.
— Да. Посмеешь заявить мне, что я неправа?
— Нет, — Биттенфельд покачал головой. — Я просто хотел убедиться, что он у тебя, а не у кого-то еще.
— Надеюсь, по второму кругу мы не пойдем? — Виктория продолжала хмуриться, хотя что-то в ее облике слегка смягчилось.
— Нет, — снова ответил Биттенфельд. — Я понимаю, что ты ему нужнее. Но поверь, со мной ему тоже было неплохо.
— Знаю, — к его удивлению, Виктория вдруг едва заметно улыбнулась, чуть приподняв уголки рта. — Мы в него втроем ни суп, ни гуляш так и не смогли запихнуть. И даже на штрудель минут десять уговаривали. Кто тебе сказал, что ребенка нормально кормить пиццей и пирожными? Твое счастье, что желудок у него железный — видимо, в тебя.
У Биттенфельда от этой улыбки немного отлегло от сердца, хотя упрек был справедливым. И все же он не сдержался:
— Ну извини, кулинар из меня никакой. Помнится, ты тоже не очень-то любила готовить.
— Я и сейчас не люблю, да и не умею, — Виктория пожала плечами. — Но фрау Рабенард отлично со всем справляется. А ты даже не подумал кого-нибудь нанять.
— Угу, чтобы жить в одном доме со шпионом из военного министерства? — хмыкнул Биттенфельд.
— А вот это уже паранойя, — Виктория покачала головой. — Отец бы никогда так действовать не стал. Вообще он договорился с кайзером, что тот тебе сам устроит головомойку, но, видимо, в свете последних событий на Хайнессене его величеству стало не до тебя.
Биттенфельд сглотнул. Виктория права, Оберштайн выбрал самый действенный способ, пусть и занимающий больше времени. Но все-таки хорошо, что Лоэнграмм не нашел времени на личную встречу, потому что Биттенфельд не представлял, что он мог бы на все это сказать. И — сумел ли удержать себя в руках.
— Пауль еще и скандалит, требуя какую-то собаку. Я не представляю, как можно было умудриться за две недели полностью свести на нет четырехлетнее воспитание, но ты с этим успешно справился. Боюсь, нам придется ждать, пока отец вернется со службы, только он с ним и совладает.
— Что и требовалось доказать, — немного обижено заявил Биттенфельд. — Любому мальчику нужна мужская рука.
— Спасибо, мы обойдемся, — Виктория была по-прежнему непреклонна.
— Вик, быть может… — заговорил он, вспомнив про плюшевую собаку, которую требовал Пауль, и собираясь предложить ее занести, но его оборвали на полуслове:
— Нет. Что бы ты ни сказал — нет. Мне до смерти надоели ваши мужские игры и планы.
И она отключила комм.
***
Мюллер не сомневался, что решение кайзера отправить на Хайнессен Биттенфельда под руководством Оберштайна было рискованным и отчаянным. Если бы речь шла не о Райнхарде фон Лоэнграмме, можно было бы подобрать еще и определение «нелепым». Хотя бы потому, что Биттенфельд не уважал Оберштайна как руководителя, а тот его — как командующего. И это не говоря о списке претензий друг к другу личного характера!
И меньше всего Мюллеру хотелось оказаться между этими молотом и наковальней. Если бы его величество чувствовал себя лучше и отдал бы приказ лично, Мюллер, возможно, рискнул бы ему предложить, что из предполагаемой суммы хорошо бы кого-нибудь вычесть. Либо Биттенфельда, либо Оберштайна. Или, на крайний случай, его, Мюллера. Но увы, приказ был передан в письменном виде, и никто не получил возможности даже заикнуться о поправках. Хотя Биттенфельду тоже явно было что сказать по данному вопросу. Скорее всего, это распоряжение не порадовало и Оберштайна, но о его реакции Мюллеру ничего конкретного не знал. И это было по-своему хорошо, ибо реакция Биттенфельда была чересчур уж бурной.
Немного утешало, что на Хайнессене к ним должен будет присоединиться флот Валена, однако до этого момента предстояло терпеть Биттенфельда в одиночестве. Все, что Мюллеру оставалось, это настроиться на долгий и изматывающий перелет.
***
Вылет был назначен на раннее утро.
Всю ночь Биттенфельд проворочался без сна, стараясь заглушить в себе гнетущее раздражение. До него не сразу дошло, что Лоэнграмм по-своему решил убить двух зайцев — спровадить с Феззана их с Оберштайном вместе, чтобы больше ни один из них не мозолил ему глаза. И ведь это при том, что Биттенфельд ничего не просил и не требовал. Но, видимо, Оберштайн в достаточной мере надоел кайзеру, чтобы тот не желал видеть их обоих.
Быть может, улететь сейчас с Феззана было не такой уж и плохой идеей. По крайней мере, Вик успеет успокоиться и, как знать, сможет простить его. Но вот улетать под руководством Оберштайна не хотелось совершенно. Здесь все личное отходило на задний план, оставляя лишь глухое неприятие и глубокую убежденность в том, что ни одной хорошей команды он от этого человека не получит.
За окном было еще совсем темно, однако Биттенфельд решительно поднялся. Выжидать не имело смысла: лучше уж отоспаться потом на корабле. Если получится. Если Оберштайн не начнет промывать им с Мюллером мозги еще по дороге.
Биттенфельд зажмурился и решительно тряхнул головой. Почему любая его мысль сводилась к Оберштайну? Почему нельзя подумать о Вик, о Пауле, о предстоящем задании — без того, чтобы неизменно поминать и военного министра?
Ответ был простым и горьким: потому что все, что так или иначе было дорого Биттенфельду, оказывалось завязанным на Оберштайне. Все, что могло принести ему радость, счастье, да хотя бы и просто спокойную службу, разбивалось об эту скалу. Если бы не было Оберштайна — насколько все стало бы легче и яснее.
Чтобы хоть немного успокоиться, Биттенфельд прошелся по дому. Большинством помещений он так и не воспользовался, и они оставались такими же пустыми и безликими, как в день его заселения. Почти против своей воли, помедлив несколько мгновений на пороге, Биттенфельд зашел в комнату, которую не так давно занимал Пауль. Здесь все так и осталось неприбранным: полусобранный конструктор на полу, стопки книг и аудиозаписей на столе, эта нелепая плюшевая псина на диване…
Биттенфельд подошел и, наклонившись, поднял игрушку. Закрыл глаза, взвешивая ее на руках. Совсем легкая для него, для детских рук она, наверное, казалась достаточно увесистой. Но при этом мягкой, с приятной гладкой шерстью.
Бросив взгляд на часы, Биттенфельд решительно засунул игрушку подмышку и вышел из дома.
С Оберштайном они столкнулись нос к носу на пороге, когда тот выходил из дома. Ледяной взгляд мог бы отогнать кого угодно, однако, чтобы сбить Биттенфельда с намеченного пути, требовалось нечто посильнее.
— Вы не перепутали дорогу к космодрому? — спокойно поинтересовался Оберштайн, заслоняя своей спиной дверь.
— Я хотел бы перед отлетом поговорить с Вик… или с Паулем, — сквозь зубы ответил Биттенфельд.
— В такое время они еще спят, — Оберштайн и не думал освобождать ему путь.
Биттенфельд открыл было рот, чтобы сказать, что его дело займет не больше пары минут, но потом осознал, что не собирается ничего выпрашивать у Оберштайна. К тому же время действительно было раннее, и, скорее всего, тот не врал по поводу сна. Причина, по которой он пришел, не требовала таких жертв.
— Вот, — вместо просьбы Биттенфельд выставил перед собой плюшевого пса. — Отдайте его Паулю, Вик говорила, что он по нему скучает.
Оберштайн смерил игрушку ледяным взглядом.
— Капризы и истерики поощрять не следует, — произнес он. — Без этого вполне можно обойтись.
— Можно, — процедил Биттенфельд. — Но не нужно. Вам что, жалко передать ребенку игрушку только потому, что она от меня?
Оберштайн снова перевел взгляд на него, и Фрицу-Йозефу показалось, что он находится под перекрестными сканирующими лучами. Наконец Оберштайн протянул руку и очень аккуратно, не касаясь ладони Биттенфельда, забрал у него игрушку. Подержал несколько мгновений, не глядя, лишь покачав на руках. Пробежался кончиками пальцев по плюшевой спинке и наконец кивнул.
Обернувшись к прикрытой, но не запертой двери, он протянул игрушку вовнутрь.
— Рабенард, будьте добры, передайте Паулю, когда он проснется. Виктории скажите, что я разрешил.
«Он разрешил», — пробормотал себе под нос Биттенфельд, чувствуя, как новая волна ярости поднимается из самых глубин души. Чтобы не сказать и не сделать ничего лишнего, он резко развернулся на каблуках и прежде, чем Оберштайн успел заметить его уход, пошел прочь.