Оберштайн сел за стол и сделал вид, что полностью погрузился в изучение документов, небрежно велев Фернеру проводить троих адмиралов. Тот исполнил это, и только после того, как закрыл дверь, позволил себе проявить беспокойство. Оберштайн сидел, смежив веки, и лицо его выглядело еще бледнее обычного.

      Фернер мягким шагов вернулся к столу и склонился.

      — Вы точно не ушиблись, ваше превосходительство? — спросил он.

      — Нет, здесь на удивление мягкие кресла, — своим обычным спокойным тоном ответил Оберштайн. — И на удивление крепкие.

      С этим трудно было поспорить. Кресло, способное выдержать падение под двумя мужчинами, один из которых Биттенфельд, заслуживало уважения.

      У Фернера засосало под ложечкой. Он ощутил секундный ужас от того, что Биттенфельд сейчас уничтожит Оберштайна: не задушит, так раздавит. Когда Мюллер и Вален бросились вперед вместе с ним, ужас сменился мимолетной иррациональной ревностью — слишком уж двусмысленной, почти неприличной была поза. И как маленькое, но восхитительное вознаграждение — возможность прикоснуться, приобнять за плечи, помочь подняться. У Фернера даже несколько минут спустя покалывало в ладонях при воспоминании о теплом, столь желанном теле, на мгновение заключенном в его объятиях.

      Однако, видимо, падение все же не прошло даром, и глаза у Оберштайна искрили не просто так, раз сейчас он даже не мог разомкнуть веки.

      — Вам надо перезапустить их? — осторожно спросил Фернер, стараясь не наклоняться совсем уж низко и при этом не в силах противиться соблазну стоять как можно ближе.

      Оберштайн помолчал немного. Неловко поднял руку, словно прикрывая глаза, и прислушался к ощущениям.

      — Нет, боюсь, на этот раз не поможет, — признал он в конце концов. — Придется менять.

      Он нагнулся было к нижнему ящику стола, однако, стоило его голове опуститься, как по лицу пробежала судорога боли.

      — Позвольте мне, — Фернер мягко перехватил его руку, осторожно подтолкнул обратно в вертикальное положение. — А вы снимите пока эти.

      Он не сомневался, что Оберштайн предпочел бы подождать, пока его зам выйдет из кабинета, но, похоже, вышедшие из строя протезы доставляли слишком сильный дискомфорт. Когда Фернер выпрямился вместе с новеньким опечатанным контейнером, Оберштайн как раз на ощупь ссыпал неисправные протезы в верхний ящик с другой стороны стола. Веки его уже вновь были закрыты, но, лишенные опоры изнутри, они теперь выглядели совсем неестественно.

      — Благодарю, — коротко произнес Оберштайн, когда Фернер вложил контейнер в его руки. — Вы можете идти.

      — Но рабочий день в самом разгаре, — машинально ответил Фернер, не отводя взгляда от бледного усталого лица.

      Конечно же, Оберштайн хотел, чтобы его зам сейчас убрался из кабинета, хоть ненадолго. И Фернер, с одной стороны, вполне понимал и уважал это желание. Но два сильнейших чувства — страх и ревность — пережитые им за совсем короткий отрезок времени, мешали мыслить рационально. До него вдруг со всей остротой дошло то, что он знал всегда, просто всегда отмахивался. Однажды ему может не хватить времени. Однажды его не окажется рядом в самый нужный момент. Однажды… Нет, пожалуй, кто-то другой в жизни Оберштайна появится вряд ли, но даже микроскопический риск не стоило сбрасывать со счетов.

      Фернер редко делал что-либо, не обдумав это тщательно и со всех сторон. Не столь педантичный, как его начальник, более склонный к артистизму, он никогда не оказался бы на своем нынешнем месте, если бы не умел просчитывать свои решения на несколько шагов вперед.

      И, возможно, это решение тоже было давно рассчитано — но Фернер не позволял себе в этом признаться. А может, просто именно для этого наконец-то сложилась удачная обстановка.

      Фернер мягко опустил ладонь на плечо Оберштайну, то ли придерживая, то ли приобнимая, и наклонившись, поцеловал. Губы Оберштайна дрогнули, и Фернер уже почти поверил, что получит отклик, но на этом все и закончилось.

      — Вы с ума сошли, — голос Оберштайна прозвучал, как всегда, размеренно, только чуть тише и на октаву ниже.

      — Напротив, я в полном уме и здравой памяти, — возразил Антон. — К тому же, мне разрешили.

      — Вот как? — Оберштайн прислушивался к его голосу, явно пытаясь уловить издевку. — И кто же?

      — Фройляйн Виктория, — не стал скрывать Фернер. — Она дала мне свое благословение.

      — Вы точно сошли с ума, — резюмировал Оберштайн. — Причем тут моя дочь?

      Отступать после содеянного и сказанного было уже поздно. К тому же, несмотря на напряженную позу и решительные слова, Оберштайн так и не потребовал убрать руку со своего плеча, и это слегка обнадеживало.

      — Я уже говорил, — тщательно подбирая слова, произнес Фернер, — что фройляйн Виктория очень похожа на вас. Она не только красива, но и умна. А еще она очень вас любит. Вы думаете, от нее укрылось, что вам не понравилось, когда она звала меня по имени? Вы ведь ревновали, признайтесь.

      — Ревновать к собственной дочери — глупо, — Оберштайн совершил ошибку: он начал защищаться. — А ревновать к ней собственного заместителя — еще глупее.

      — И тем не менее вы порадовались, когда узнали, что у нас нет друг на друга никаких планов, — будто не замечая этой ремарки, продолжал Фернер. — Но как раз вот здесь вы были неправы: все-таки кое-какие планы у нее на меня были.

      — Это какие же? — как можно небрежнее поинтересовался Оберштайн.

      Фернер решился и, пропустив между пальцев пряди его волос, осторожно погладил по скуле. Оберштайн вздрогнул, но не отстранился.

      — Я не знаю, как бы это сформулировала она, — голос Антона приобрел мягкие нотки, — но, насколько я понимаю, она была совсем не против увидеть во мне маму.

      — Я даже не представляю, что в вас может быть от мамы, — возможно, Фернеру показалось, но ему отчетливо послышалась горькая усмешка.

      — Ну как же! — он постарался придать своему голосу как можно больше уверенности. — У меня теплые руки, нежные губы и добрая улыбка.

      С первым и вторым Оберштайн поспорить не мог: рука, ласкавшая его лицо, действительно была теплой, а губы, столь бесцеремонно его поцеловавшие, и правда были нежными. Поэтому он ухватился за третье:

      — Улыбку вашу я сейчас видеть не могу, — как можно суше заявил Оберштайн.

      Фернер положил на его руки, все это время продолжавшие сжимать контейнер, вторую ладонь. Пробежался подушечками пальцев по напряженным побелевшим костяшкам, очертил тонкие голубоватые вены. Оберштайн вздохнул — очень тихо, почти беззвучно, но Фернер, стоявший совсем близко, ощутил это всем телом.

      — Вам ничто не мешает это сделать, — мягко сказал Антон. — Если хотите, я отвернусь… Или даже выйду… Но я хочу, чтобы вы знали: это абсолютно ничего не значит. Я здесь, чтобы быть вместе с вами, и этому ничто не может помешать.

***

      — Я уже обещал Мюллеру, что извинюсь, чего вы еще от меня хотите?!

      Фернер временно проигнорировал это восклицание, делая вид, что все его внимание посвящено тому, чтобы плотно и аккуратно закрыть за собой дверь. За минувшие несколько дней он с сожалением убедился, что вариант с «мятежом Биттенфельда» не настолько уж призрачен, как ему когда-то казалось. И при этом, как и во всяком фарсе, непосредственного участия самого Биттенфельда здесь не требовалось, его люди и сами неплохо справлялись.

      Разумеется, Фернер знал как о просьбе Мюллера поговорить с арестантом, так и о том, что эта беседа состоялась. Он знал даже, что Мюллеру удалось выбить из Биттенфельда согласие извиниться перед Оберштайном. Но цель его визита состояла в ином.

      — Да, — произнес Фернер, посмотрев наконец на собеседника, — я в курсе действий адмирала Мюллера. И я рад вашему благоразумию. Однако говорить я пришел о другом.

      — А меня не интересует, о чем вы пришли говорить, — Биттенфельд демонстративно опустился в кресло. — Если у вашего начальника есть ко мне вопросы, пусть сам приходит.

      — Его превосходительство не знает, что я здесь, — ответил Фернер. Подумав, он честно добавил: — По крайней мере, даже если и знает, то я тут не по его инициативе.

      — Вот как? — Биттенфельд усмехнулся. — А я-то был уверен, что вы все делаете по его указке. Даже ухаживаете.

      — А вот этого не надо, — серьезно заявил Фернер. — За фройляйн Викторией я не ухаживал. Да ей это вовсе и не нужно.

      — Конечно, не нужно, — Биттенфельд посмотрел на него с подозрением. — А чего вы тогда вокруг нее вились?

      — Каждому человеку нужны друзья, — Фернер пожал плечами. — Фройляйн Виктории очень одиноко, хотя я уверен, что она в этом ни за что не признается.

      — Я не понимаю, — нахмурился Биттенфельд. — Она была такой веселой раскованной девчонкой. Вокруг нее всегда кто-то крутился. Она зажигала в клубах — даже не представляю, почему вам приходилось спасать ее от столкновений на приеме. Неужели фамилия «Оберштайн» настолько все отравляет?

      — Ну, с последним все как раз просто, — Фернер позволил себе улыбнуться. — Есть большая разница между феззанскими вечеринками и официальными приемами Рейха. Фройляйн Викторию никто никогда не готовил к такой жизни. Кто несколько лет назад мог подумать, что Галактика так изменится? Еще вчера фройляйн Виктория не могла рассчитывать даже на имя своего отца, и росла как обычная девочка из среднего класса, а потом вдруг оказалась на балу среди высших чинов и перед лицом самого кайзера.

      Биттенфельд словно опомнился и снова смерил Фернера подозрительным взглядом.

      — Это вы что, о Вик пришли со мною поговорить?

      — А если и так? Вы разве против?

      Биттенфельд задумался. Потом, внезапно даже для самого себя, махнул рукой в сторону кресла напротив.

      — Выпить я предложить не могу, ваш шеф-скотина не дает приносить мне спиртное, — с издевательской ухмылкой извинился он. — Но давайте поговорим.

      Фернер сделал вид, что пропустил выпад мимо ушей, и послушно сел.

      — Ну давайте, — подначил его Биттенфельд, — расскажите мне для начала, почему я вообще должен вас слушать.

      — Во-первых, потому что вам скучно, — начал с самого простого Фернер. — Во-вторых, вам интересно поговорить о фройляйн Виктории, но здесь не с кем. Да и не здесь тоже. У вас вообще нет общих знакомых, кроме военного министра… и, так получилось, меня. С ним, я так понимаю, вы точно разговаривать не будете.

      Биттенфельд совсем по-кошачьи фыркнул.

      — Правильно понимаете. Не буду.

      — Даже для того, чтобы попросить руки девушки? — Фернер позволил себе тонко улыбнуться.

      Биттенфельд смерил его мрачным взглядом.

      — Вик не нуждается в его разрешении, — уверенно заявил он. — Если она захочет выйти за меня замуж, то сделает это без всякого «родительского благословения». А выпрашивать ее руку в обход ее согласия я тем более не собираюсь.

      Фернер задумчиво кивнул. Адмирал Биттенфельд не вызывал у него теплых чувств, Антон долгое время даже не мог понять, отчего столь многие ему симпатизируют. Биттенфельд был шумным, неорганизованным, частенько вставлял неуместные реплики в самое неподходящее время. Его даже нельзя было назвать душой компании: далеко не всегда была уместна его прямолинейность…

      И все-таки сейчас Фернер признавал, что была в Биттенфельде одна черта, которая искупала все и притягивала к нему людей. Эта самая неудобная прямолинейность была следствием удивительной честности, несколько даже странной для человека его лет и звания. Если кайзер Райнхард, по тайному мнению Фернера, остановился на периоде подросткового бунтарства, то Биттенфельд застрял еще раньше: в том возрасте, когда запоем читают рыцарские и приключенческие романы. В результате получился этакий мальчишка, слегка неуклюжий, немного не соизмеряющий своей силы, но твердо намеренный защищать свои идеалы.

      Возможно, фройляйн Виктории нужен был именно такой. Кто-то сильный и самоуверенный, чтобы защищать ее от страхов, но при этом искренний и открытый, чтобы не давать замыкаться в себе. Возможно, она даже это чувствовала — но не позволяла себе понимать.

      — Значит, — усилием воли Фернер вернулся к теме беседы, — вам для разговоров остаюсь только я.

      — А ваш-то интерес тут какой? — не сдавал свои позиции Биттенфельд. — Я ни за что не поверю, что вами движет просто человеколюбие. Такие, как вы, стараются либо для себя, либо для любимого начальства — то есть все равно в итоге для себя.

      — Вы правы, — на сей раз улыбка Фернера была лучезарной. — Я стараюсь для шефа. Но на ваше счастье, тут наши интересы совпадают.

      Биттенфельд на это даже не стал отвечать, всем своим видом давая понять, что считает человека, сидящего перед ним, сумасшедшим.

      — Послушайте, у меня не так много времени, — ничуть не обидевшись, перешел к делу Фернер. — Поэтому давайте я просто изложу вам свои соображения, а вы на досуге, благо его у вас сейчас предостаточно, их обдумаете.

      Биттенфельд пожал плечами.

      — Что ж, давайте. Но знайте, на меня не действует яд даже вашего начальника, так что ваши укусы цели не достигнут.

      Фернер покачал головой: он и не ждал иного.

      — Начну с того, — собравшись с мыслями, заговорил он, — что вся эта семейная история уже перестала быть семейной. Я не буду говорить про адмиралитет, вам виднее, что за слухи там циркулируют, однако недоволен уже сам кайзер. К тому, что вы сцепляетесь с военным министром по всем рабочим вопросам, он уже привык, но что туда теперь примешалось и личное — это выводит его из себя. А это не идет на пользу ни ему, ни вам.

      — Да плевать мне на пользу, — Биттенфельд закинул ногу на ногу и снова скрестил руки на груди.

      — И на пользу государственным делам — тоже, — решительно отрезал Фернер. — Ведь даже вы, при всей вашей нетерпимости, не будете отрицать, что в подавляющем большинстве решения военного министра являются правильными? Я не говорю справедливыми — но правильными?

      Биттенфельд хмыкнул. Совсем недавно он нечто подобное уже сказал Мюллеру: он действительно не считал, что Оберштайн работает в своих корыстных интересах, и что, в общем и целом, его работа направлена на благо Рейха. Вот только на то благо, каким его понимал Оберштайн — и теми путями, которые он считал нужными.

      — Вы спрашивали, в чем мой интерес, — как ни в чем не бывало продолжал Фернер. — Так вот именно в этом. Пока вы с фройляйн Викторией играете то ли в прятки, то ли в догонялки, у моего, как вы выразились, «начальства» прибавляется головной боли. Дома его ждет напряженная обстановка, на работе — перехлестывающий все границы негатив. В то время как обе проблемы вполне можно разрешить безболезненным способом.

      — Вы серьезно думаете, что если Оберштайн станет моим тестем, — последнее слово Биттенфельд буквально выплюнул, — то мы проникнемся друг к другу горячими семейными чувствами?

      — Нет, я так не думаю, — парировал Фернер. — Но вы, по крайней мере, больше не станете на него бросаться… Как и у него исчезнет соблазн вас подначивать. Ведь даже я понимаю, что слова, сказанные вам, можно было преподнести как-нибудь по-другому. Не столь… провокационно.

      — Ага! — Биттенфельд аж подскочил на месте. — То есть вы признаете, что он меня спровоцировал?

      — Да, — спокойно признался Фернер. — Правда, вы его тоже довели, и, боюсь, эту цепочку можно продолжать до бесконечности. И разорвать этот замкнутый круг можно, лишь как-нибудь решив вашу семейную проблему.

      — Ну и как вы предлагаете ее решать? — Биттенфельд наклонился вперед, упершись обеими руками на стол, разделявший собеседников.

      Здесь Фернер подходил к самому опасному месту. Самому себе он казался путником, вступающим на очень тонкий лед.

      — Фройляйн Виктория, — неторопливо начал он, — очень похожа на своего отца. И я сейчас говорю не о внешности или уме, а о складе характера. Я не знаю, был ли он у них таким от рождения или же все дело в воспитании, но факты говорят сами за себя. Я не очень долго был знаком с фройляйн, однако успел понять самое главное: как и ее отец, она все готова взять на себя. Она разделила для себя мир на правильное и неправильное, на должное и недолжное. Правильное и должное она взвалит себе на плечи и понесет столько, сколько сможет, пока не упадет под их тяжестью. Если это потребует от нее жертвы — она ее принесет. И если рядом не окажется подходящего плеча, она сгорит.

      Фернер рисковал, произнося последнюю фразу. Ему вовсе не хотелось, чтобы Биттенфельд стал докапываться, а чье это «подходящее плечо» нашлось для Оберштайна, однако оправдалась его надежда: мысли о Виктории вытеснили из головы Биттенфельда все остальное. Отношения между Оберштайном и его заместителем волновали его сейчас в самую последнюю очередь.

      — Что вы хотите этим сказать? — Биттенфельд нервно облизнул губы. — Что Вик собралась сотворить с собой?

      — Она считает, — терпеливо объяснил Фернер, — что проблема Пауля — это исключительно ее проблема. Ведь она знала, что недостаток ее отца — врожденный, а значит, имелся немалый риск, что он передастся по наследству, не в одном поколении, так в другом. Но она позволила себе проявить беспечность, она принесла в мир новую боль. И, поскольку это только ее вина, именно она должна теперь искупать ее. В одиночестве.

      — Но почему… — начал было Биттенфельд, однако Фернер не дал ему закончить.

      — Она считает, — продолжил он, — что не имеет права взваливать эту ответственность на вас. Для любого человека естественно желать нормальную полноценную семью, тем более что у вас, как я слышал, семья большая, дружная и абсолютно здоровая. Они с Паулем совершенно в нее не вписываются, они — как считает фройляйн Виктория — самим своим присутствием рискуют нарушить привычную вам идиллию. Она не может себе этого позволить, ведь это было бы предательством по отношению к человеку, которого она любит.

      — Любит? — почти беззвучно, так, что его едва услышали, переспросил Биттенфельд.

      Фернер не узнавал сейчас в этом притихшем, растерянном человеке прежнего грозного адмирала. На лице Биттенфельда все эмоции читались отчетливо, словно у ребенка. Он отчаянно хотел верить словам человека, которому не доверял в принципе и даже слегка презирал.

      — Вас любят, адмирал, — устало вздохнул Фернер. — Я разговаривал с ней — как друг и как помощник ее отца. Я слышал, как она произносит ваше имя, я видел, как туманятся ее глаза. Вы не сможете взять эту крепость наскоком, хоть ураганная атака и является вашим коньком. Здесь, боюсь, предстоит долгая и упорная осада. Но помните, вам нужно не прорвать оборону, а внушить, что в ней, в этой самой обороне, нет никакой необходимости.

      Биттенфельд ничего не ответил ему, глядя в окно отсутствующим взглядом. Фернер неслышно поднялся и вышел из комнаты. Пожалуй, он отплатил Виктории, сделав тут все, что было в его силах.