Если рядом проходит Енэ, собаки заходятся страшным воем, пока он не уйдет — или не подойдет близко-близко. Если он просто бродит где-то там, на окраине, выискивая в округе добычу, они лают до хрипа, до боли, до вспенившихся слюней... Но стоит ему войти в поселение, все смолкает. Они прячутся, забиваются в самые тесные щели и молча дрожат от ужаса — слишком уж пахнет смертью. Енэ не нравится животным — он вообще мало кому нравится из живых и мертвых. 

Особенно людям. 

У них, ожесточенных, настрадавшихся от войны, редко когда есть желание искать различия между тварями...

Впрочем, Енэ уже привык.

Сначала болело, царапало где-то в сердце фантомной болью — до сих пор царапает — но он перестал обращать внимание. Некоторые вещи стоит просто принять, раз не можешь ничего с ними сделать: Енэ заперт в собственном — собственном ли? — мертвом теле и не способен ни жить дальше, ни окончательно упокоиться. Он смирился и с болью под ребрами, и с тем, что равно чужой для обоих миров… и с тем, что облажался как старший брат.

Иногда ему кажется, что такое посмертие — хорошее, правильное наказание за недостаток веры.

Он входит в деревню. Здесь была азакана, жирная, раскормившаяся, — и была недавно. След почти свежий, но здесь ее больше нет. Может быть, поселилась дальше по тракту.

Собаки — их здесь мало, почти что нет — наконец затихают: не лают больше, не воют — скулят, прерывисто, тихо, но Енэ слышит, как слышит даже дыхание тех немногих людей, что еще здесь остались. Его чувства обострены: где живой не услышит, не увидит, не почувствует подвоха, Енэ найдет азакану. 

И уничтожит.

Лишь когда его клинки вгрызаются в самую сущность очередной азаканы — его кровь

...холодная, темная и густая...

горячеет, и ему отчаянно хочется

…и крови, и плоти, и вечной погони...

по-настоящему жить.

Но мертвое должно оставаться мертвым, и даже побег из цикла Киндред ничего не меняет — бегство от смерти равно значит бегство от жизни. Пусть он порой забывается, пусть чувствует себя скорее живым, чем мертвым — он вне цикла. Ни в одном из миров для него нет места — и никогда не будет.

Реакция животных и мелких духов могла бы мешать охоте — но Енэ не отвлекается, а тварям, как правило, все равно. Это равнодушие такое же, как у молодых хищников, никогда не знавших охотников: у них есть зубы и когти, и они не верят в то, что найдется кто-то сильнее. Азаканы ничем не отличаются — такая же непуганая дичь.

Они знают о рождении Охотника — но не пользуются этим знанием. Азаканы беспечны почти так же, как люди, на которых паразитируют.

Твари нередко сами ищут с Енэ встречи — и почти никогда не прячутся. Не важно, ощущают ли они его одним из своих — до тех самых пор, как сталь не пронзит их сущность. Не важно, хотят ли они убить его раньше — и подняться в иерархии выше. Не важно, видят ли они в нем угрозу, которую следовало бы бояться. Все это — не важно. Добыча часто сама идет прямо к Енэ, а использовать чужую глупость и самонадеянность он научился еще в той, первой жизни...

Лишь один раз он не смог воспользоваться этим — но не жалеет. По крайней мере, он не стал братоубийцей.

Но вины на нем от этого меньше не стало.

И едва ли когда-нибудь станет, сколько бы демонов он ни уничтожил.