Примечание
Истории с учёбы: рвущие душу или забавные, как хочешь.
Тучи, серые и тяжелые, нависают низко-низко. Ветер принес их с севера. Ветер поет, что скоро они разразятся дождем. Если бы Енэ не устал так сильно, он бы залез как можно выше и смотрел, как бушует стихия, свободная и прекрасная, слился бы с ней, постарался бы стать ее частью...
Но Енэ устал — сложная тренировка вдали от деревни и долгая дорога обратно вымотали его так сильно, что хочется просто бросить все вещи у порога и самому упасть там же, не доходя до собственной циновки. Он не думал, что быть неделю вдали от всех, лицом к лицу со стихией — и с самим собой — так сложно.
Ветер пахнет дождем и поздней осенью — чувствовать больше Енэ пока не умеет — и оставаться снаружи не хочется совершенно.
Он бы пошел домой, к брату, но до дома слишком далеко — и наставники едва ли отпустят. После тренировок прилежному ученику должно очистить разум и долго медитировать, несмотря на усталость и иные соблазны… Енэ хороший ученик, но все еще не лучший — не стоит искушать себя лишний раз.
Он идет, не чувствуя ног — и старается не чувствовать вообще ничего. Он механически считает шаги — как считает редкие капли, падающие ему на лицо и макушку. Будет ли это считаться медитацией и очисткой разума? Он тихо хмыкает, но тут же выкидывает из головы лишние мысли. Шагов становится меньше, чем капель — и Енэ ускоряется. Его ступни и ладони стерты в кровь — хватит и этого, мокнуть ему совсем не хочется.
Ветер доносит до него голоса — и вырывает из транса. Енэ почти дошел — но, кажется, совсем не туда, где по-настоящему должен быть.
“Этот снова пришел?”
“А он уходил?”
“Кто его знает.”
Енэ будто бы просыпается ото сна — и поворачивает голову на звук. Вдали, рядом с главными воротами, стоят другие ученики — младше его на несколько лет, еще даже не получившие первое настоящее оружие. Их лиц не разглядеть отсюда, но Енэ и не нужно. Ему интересно другое.
“Ушел бы и не позорился.”
Енэ подходит ближе — перестук капель скрадывает его шаги, а ветер уносит малейший шорох прочь. Слова же, злые, жестокие слова, долетают до Енэ так, будто бы он стоит совсем близко, а не в нескольких десятках шагов.
“Глупый ксиири, его никогда не станут учить.”
Что ж, младшие ученики выбрали хорошее место — ветер не донесет их слов до цели — но школа учит совсем не этому. Если бы у Енэ было такое право, он бы заставил их стоять коленями на острых камнях долго-долго, пока гордыня не сменится искренним сожалением… Но Енэ сам ученик — да и не будет от этого толку. Только озлобит больше.
Енэ распрямляет плечи и идет той походкой, которую подсмотрел у старших — неспешной и величественной. Ветер бросает ему капли в лицо, заставляет щуриться, треплет волосы, но это почти не мешает. Младшие вдруг замечают его и вздрагивают — их глаза бегают нервно, избегают прямого взгляда. Поняли, значит, что Енэ все слышал.
Ему не нужно ничего спрашивать. Он видит сам.
Возле ворот, запертых для всех, кроме адептов школы, сидит Ясуо.
Его одежда в пыли, а сам он бледный-бледный, наверняка продрогший до костей — к нему-то ветер едва ли был благосклонен.
Вся усталость, все малодушное желание быстрее попасть под крышу, в тепло, слетают с Енэ, будто их и не было.
Ученики пытаются что-то сказать, но Енэ не интересны их оправдания — он идет мимо, лишь бросает через плечо холодный и жесткий взгляд… Их сдувает, будто ветром — хотя Енэ не уверен, что сдержался бы и действительно не разметал их порывом, задержись они хоть на мгновение дольше.
Он вспоминает — в те дни, что его не было, должны были испытывать желающих стать учениками. Ясуо, грезивший магией ветра с тех самых пор, как сам Енэ стал ей учиться, должен был пойти тоже. Енэ стыдно, что он забыл об этом — и о том, что возраст Ясуо как раз подходящий для ученичества...
Видимо, что-то пошло не так. В то, что у Ясуо совсем нет таланта, Енэ не верит — видел сам, как брат почти правильно повторял подсмотренные приемы.
Енэ давит в себе росток жалости — Ясуо ненавидит, когда кто-то его жалеет. Вместо этого Енэ просто подходит ближе. Ворота открываются перед ним сами собой.
Ясуо, бледный, всклокоченный, с темными кругами под глазами и посиневшими обветренными губами, выглядит не жалко — страшно. Енэ даже кажется, что тот умер, замерз насмерть — но только на мгновение. Сам Ясуо замер, но его глаза — нет. Он смотрит исподлобья, упрямо и зло — и взгляд этот жжет, точно камень, весь день пролежавший на солнце.
Ясуо зло сверлит взглядом сизые ученические одежды Енэ — видимо, не раз и не два к нему подходили за все время, что он тут сидит.
— Что, опять палкой побьете? А я все равно вернусь. — Ясуо не говорит, шипит разъяренным, раненным зверем — и только потом смотрит выше. Он давится судорожным вдохом и несказанными словами, полными злой обиды.
Енэ не нужно ничего спрашивать. И извинения ему не нужны.
Брат тушуется, но слова, злые, полные горечи, рвутся из него. Он не может их остановить. Да и не должен.
Ясуо всего семь — или восемь, Енэ не помнит точно — лет, и он столкнулся со страшной, невиданной прежде несправедливостью.
— Они сказали, что я не подхожу. Что я, — Ясуо выплевывает слова, и Енэ кажется, будто это не слова, а порывы ветра, — шлюхин сын, сорняк без корней, и мне не то что меч — уборку нужника доверить нельзя.
Ясуо редко жалуется, но сейчас в нем кричит ярость — такая же, какая поднимается внутри самого Енэ.
— Они даже на порог меня не пустили. А сказать старшим наставникам, что желающих на одного больше… — Капли, прежде редкие, падают все чаще, но Енэ все равно не обманывается — влага на ресницах брата совсем не от дождя.
— Катись отсюда, Ясуо, и не позорь брата сильнее, чем позоришь своим существованием. Вот что мне сказали.
Ясуо хорошо пародирует голоса — и Енэ с ужасом узнает интонации одного из своих наставников. Усилившийся ветер завывает яростно и тоскливо — и Енэ тоже отчаянно хочет взвыть.
— Но, ха, я упорный, я сижу и буду тут сидеть, пока они не изменят решение. А если не изменят — умру и приду к ним злым духом.
Енэ должен бы, но не может найти в себе сил ни ужаснуться, ни осудить это страшное желание. Может, он и не лучший ученик — но брат для него куда важнее. Все это — так бесчестно, так несправедливо и неправильно, что Енэ и сам готов превратиться в злого духа и разнести здесь все на песок и щепки...
Но он — старший, и если уж сам Ясуо от этой несправедливости не рыдает взахлеб и не швыряется камнями, ему тем более не следует. Вместо этого Енэ опускается рядом, на уже размокшую, холодную из-за недавних заморозков землю.
Он подгибает под себя ноги как для медитации: что ж, после тренировки прилежному ученику должно очистить разум и открыться энергии — но нигде не сказано, что нельзя это сделать в грязи посреди дороги. Пусть злые языки говорят, что Ясуо упрямый и своенравный — Енэ его родной брат, кровь от крови. Он такой же.
Ясуо смотрит так, будто у Енэ вдруг выросли рога — или что похуже. Ему явно хочется что-то спросить, но он слишком шокирован, чтобы подобрать правильные слова — и Енэ говорит сам.
— Если в школе нет места для моего брата, значит в моем сердце не найдется места для нее. Пусть выгонят, это все равно лучше, чем жить без чести. Я не пойду на предательство.
И Ясуо, наверняка почти ничего не евший в последние несколько дней, не двигавшийся толком, упорно сносивший все оскорбления и побои — тихо, будто задушено всхлипывает, бросается Енэ на шею, прячет лицо в складках одежды, и без того намокшей…
Тучи, серые и тяжелые, наконец-то рождают настоящий дождь.