Кровь в лунном свете кажется почти черной — Енэ нравится этот цвет. 

Ему не нужно особо всматриваться — темное на снегу и на бледной коже выделяется хорошо…

Ему не нужно вглядываться, чтобы видеть чужую боль и чужие раны. Ему не нужно вслушиваться, чтобы слышать сорванное дыхание и заполошное биение сердца. Ему не нужно концентрироваться, чтобы чувствовать — кожей, не-волосами, кончиком языка — утекающую в снег жизнь.

Человек бредет, постоянно останавливаясь и приваливаясь к деревьям, цепь кровавых следов тянется за ним, хорошо различимая на снегу. Этот след легко найти, если вдруг потеряешь, но Енэ и в прошлой жизни был неплохим охотником… Теперь, когда его чувства обострены, а силы не сравнимы с силами живых — тем более.

Они долго идут так: смертный по земле, спотыкаясь о каждый камень и корень, припорошенный снегом, а Енэ по веткам, по теням, по границе обоих миров. Енэ не чувствует времени, но луна уже прошла четверть своего пути...

Наконец человек останавливается — силы почти покинули его. Дальше идти он не может, только прижиматься спиной к дереву, кутаться в плащ и пытаться остановить кровь.

Он слаб и ранен, а его силы не день и не два подкармливали азакану… Он уже легкая добыча, но тварь ждет пика отчаяния — так вкуснее.

Енэ ждет тоже.

Ни дыхание, ни ток крови не выдают его — Енэ неслышим, недвижим и умеет ждать.

Ему нельзя ошибиться. Человек уже видел его краем глаза, слышал на грани слуха — смазанный силуэт, смутную тень, шорох ткани, хруст промерзших ветвей… Это не мешает охоте — может, даже лучше, что человек боится чуть больше, чем следовало бы, — но Енэ все равно неприятно.

Лучше бы люди были так чувствительны к собственным демонам, а не к тем, кому их страдания и души не интересны.

Дыхание слабеет, тепло покидает тело — азакане следует поторопиться, если она не хочет ловить потом душу по миру духов... 

Кровь в лунном свете кажется почти черной — и в перестуке капель Енэ слышит чужую жажду.

Он слетает с ветки и взрезает клинками азаканью плоть прежде, чем та проявляется целиком и вгрызается человеку в горло.

Едва ли тот осознает, что произошло: от азакан редко остается что-то, кроме черного дыма и быстро испаряющейся не-крови. Но он видит Енэ: его маску, вечно-голодную синеву глаз, жаждущие крови клинки…

Он видит тварь, вышедшую из тени.

Человек слаб и ранен, но отчаянно хочет жить — без прилипшей к нему азаканы он вновь начинает чувствовать что-то, отличное от слабости и отчаяния. Он достает меч, пачкая собственной кровью рукоять, и пытается встать на ноги. 

Енэ не движется, но клинки его опущены к земле. Он приглядывается к человеку — к его знакомому смутно лицу, к его одежде в таких родных узорах… Может быть, они даже встречались при жизни — лишь в родных местах ткань и металл украшают такими вихрями и волнами.

Человек выставляет вперед меч, почти касаясь острием Енэ. Это было бы опасно, не дрожи чужая рука так сильно — и не будь Енэ мертв.

— Ты сбился с пути, но еще можешь успеть вернуться.

Енэ не помнит, когда в последний раз говорил не сам с собой — его связки загрубели, голос хрипит и, верно, звучит жутко. Человек воет от ужаса, кричит что-то про почуявших кровь демонов, которым он не достанется… Енэ не вслушивается. Ничего нового все равно не услышит.

— Иди чуть восточнее, если хочешь выжить.

И отступает, плавным, текучим шагом — хакама стирает его неглубокие следы в снегу. Енэ сливается с ветром и тенью ветра, перемещается из поля зрения человека — сражаться с ним не хочется и нет смысла.

Енэ пришел не за ним.

Человек смаргивает, крик ужаса застревает у него в груди… Он срывается с места, на бегу запахивая плащ и до боли стискивая меч. 

К счастью человека, бежит он в нужную сторону.

Азакана не тянет его силы, и пусть уже выпитое ее смерть не вернет, у человека есть шансы выжить.

Енэ не преследует его — у него нет на это ни мгновения из предоставленной вечности.

Ему все равно, выживет тот или нет.

Ему все равно, расскажет ли он, наевшийся и отогретый у праздничного костра, всем в деревне о жутком демоне с двумя непарными клинками. 

Ему все равно, сколько мужчин и женщин с факелами и мечами начнут поиски твари.

Ему все равно — и это почти правда.

Его куда больше волнует охота, чем людские страхи — и кровь, снова кровь, всегда кровь, на снегу перед Снегопаднем.

Кровь на снегу красивая и зловещая — но только когда свежа… и когда не растоптана сотней ног.

Енэ припадает к земле, стягивает с левой руки перчатку, ведет пальцами по грязно-бурому снегу… Пальцы жжет и кусает холодом: зимы в этой части Навори куда злее, чем дома — и наступают раньше. Мелкие бурые льдинки чуть царапают кожу, но руки Енэ привычны к мечам и другому — такое не навредит им.

Кровь стара — Енэ трет побуревший, оледенелый снег между пальцев, но мысли его далеко.

В старом снегу не разобрать следов — ясно лишь то, что здесь был бой, и бой страшный. Кто выжил — и выжил ли — понять невозможно. Тел мало — и хорошо, если их просто похоронили местные.

Енэ пытается вспомнить, есть ли поблизости поселения, но не может. В Навори достаточно гор и равнин, и на каждой деревень так много, что все не запомнишь, как ни старайся. 

Он пытается слушать ветер: нет ли вдали криков, нет ли шума мирной деревни — или ноксианской армии, не пахнет ли гарью и дымом костров… Ветер молчит — Енэ не Ясуо, чтобы ветер с радостью отвечал на малейший зов и ласково льнул к рукам.

Енэ вдыхает поглубже, но не чувствует ничего, кроме морозной свежести. Ветер доносит хруст снега и звон металла — но это хороший звук. Это друзья. Енэ не лидер и никогда им не был, но другие воины его уважают, потому что он силен и чувствует ветер, — и идут за ним.

— Нашли что-нибудь?

Енэ смотрит на парнишку чуть младше Ясуо и качает головой. Обожания в чужом взгляде не убавляется ни на зернышко риса, и от этого становится даже больно. Енэ недостоин вести за собой — он недостаточно силен и недостаточно идеален… но больше некому. Более достойные или охраняют дом — или уже мертвы.

Он поднимается, распрямляет плечи — никто не должен увидеть и тени сомнения — и смотрит на дальние холмы.

Кажется, где-то там было селение. Если кто-то и выжил — ноксианец ли, иониец ли — он скорее всего будет поблизости от жилья… или как можно дальше от него, но об этом лучше не думать.

Енэ собирает потоки ветра, просит их донести слова до всех его воинов — и ветер неохотно, но слушается.

— Нельзя позволить Ноксусу спокойно встретить Снегопадень в самом сердце Исконной земли. Мы должны идти дальше.

Одобрительные крики и стук оружия о мерзлую землю нравятся Енэ — и он цепляется за этот звук, чтобы не думать, не вспоминать… не бояться. До родных мест далеко, но у Ноксуса воинов больше, чем звезд на небе.

Их не выгнать до Снегопадня — не до этого, и едва ли до следующего… Едва ли их вообще можно выгнать. Енэ гонит от себя эти мысли, но они все равно возвращаются раз за разом.

У Ноксуса воинов больше, чем звезд на небе, и каждый из них злобен и не ведает чести — и едва ли их можно победить чем-то, кроме еще большей жестокости...

Война изменила Ионию — и изменила её людей.

Енэ старается не думать о том, что тел куда меньше, чем должно быть — и о том, куда они могли исчезнуть.

Енэ старается не думать о том, что кровь на снегу смотрится хорошо, даже когда она старая. 

Ему нравится как она выглядит.

Знать бы еще, чья она.

Кровь на снегу ярко-алая, зло-багряная — в солнечном свете, в искрящемся хрустком снеге она похожа на глаза драконов и демонов из страшных сказок.

Кровь на снегу ярко-алая, зло-багряная — и Енэ нравится этот цвет.

Это цвет чужого поражения, цвет сбитых костяшек и разбитых лиц… Цвет боли, цвет страха, цвет чести — и цвет бесчестия.

Енэ нравится красное на белом, как нравится хруст свежего снега — но такие симпатии он никогда не покажет. Ему не должно вести себя как ребенок — и тем более не должно радоваться пролитой крови.

Это всего лишь дети — но дети жестокие. 

Жестокость одними словами не вытравить — важно, чтобы они нашли отклик в сердце, и оно пожелало стать добрее и лучше… 

Если сердце глухо и слепо, слов никогда не будет достаточно. Силы — тоже, но она хотя бы может заставить жестокость забиться в угол.

Енэ не жаждет насилия, но и смиренно принимать удары не согласен. Не столь важно, чем бьют: сталью ли, кулаками или злыми словами…

Он может дать отпор — и за себя, и за более слабых.

Драться на кулаках бесчестно, но сражаться мечом с безоружным еще бесчестнее... да и разве объяснишь это сыну кузнеца, или торговца, или древесного ткача? Они оружием не владеют — не так, как владеют воины, и не видят в клинке души...

И до меча ли, когда чужой кулак с размаху влетает в твое лицо?

Енэ сплевывает розоватую слюну, проверяет языком зубы — и скалится шало и зло, как снежные горные кошки.

Енэ сам как та кошка — зол, быстр и привык метить в горло. Убивать ему нельзя, конечно, но и мечи остаются в ножнах — Енэ не девица просто так вцепляться когтями и зубами. Его когти и зубы — парные мечи, что еще не заслужили имени.

Сын кузнеца, сын торговца или сын древесного ткача никогда не поймет пения стали и жажды битвы, не почувствует, как души клинков и души людей сплавляются воедино…  Простые люди вообще редко что-то такое видят и чувствуют — понять не смогут тем более. Но они могут понять другое.

Мечи тоже жаждут крови, жаждут пусть несмертельных, но ран... Енэ хочет, но не станет их пачкать. Не о безоружных. Это бесчестно. И пусть драться на кулаках недостойно воина, это хотя бы справедливо.

Енэ учится сражаться — и умеет драться. Ему плевать на текущую по лицу и рукам свою и чужую кровь — стон боли и хруст хрящей и кости его занимают больше.

Силы почти равны — эти мальчишки, кажется, одного возраста с Енэ или, может, младше на год или два… Но они не учатся владению меча — их предки занимались иными ремеслами, а в них самих нет нужных склонностей. Енэ не знает их имен, хотя знает лица.

Они имя Енэ знают — но все равно решились драться.

Енэ неплох в сражениях. В бою ему плевать на собственную кровь и раны: все, что его заботит — точность и выверенность удара.

Ему нравится, как чужая кровь красит взрыхленный ногами снег — и как хрустит сломанная кость.

Главный в этой кучке мальчишек — кажется, сын кузнеца — чуть вскрикивает от боли, но тут же замолкает. Вспомнил наконец о достоинстве.

Они все отходят от Енэ на пару шагов — и он позволяет им это сделать. Он знает, как можно их всех покалечить — и как убить, — но делать ни того, ни другого не станет.

Они все еще безоружны. Все еще дети. Их силы все еще почти равны.

Сын кузнеца сплевывает выбитый зуб, прижимает к груди сломанную руку — и смотрит на Енэ с ненавистью. Тот видит, как в нем борются два желания: сбежать отсюда как можно дальше — и сохранить свой авторитет.

— Следи за своим дурным братом, Енэ, или, клянусь, в следующий раз мы пересчитаем вам обоим кости. — Сын кузнеца не говорит — шипит и плюется от злобы…

Енэ слушает с вежливым интересом. 

Ему и правда интересно, что именно мог сделать его брат, чтобы на него напали втроем мальчишки значительно старше.

Он медленно слизывает кровь с разбитой губы — и скалит розоватые сейчас зубы.

— И чем он не угодил вам на этот раз? Нежеланием склонять голову?

Ясуо прячется за спиной брата, цепляется за его одежду — Енэ чувствует хребтом, как дрожат чужие пальцы. Его руки чешутся с новой силой — ему хочется переломать каждую кость, окрасить весь снег в красный — и так за каждую слезу Ясуо и за каждый его крик по ночам.

Ему почти жаль, что эти мальчишки безоружны.

Енэ рычит, тихо, едва слышно, но порыв ветра усиливает этот звук, треплет им всем волосы... Простенький трюк, но они знают имя Енэ — и знают силу его ветра.

Они только что поняли правдивость этого знания.

Кровь течет по лицу Енэ — и по лицу кузнецова сына, капает в снег со сбитых костяшек, марает одежду... Енэ все равно. Он не обращает на это внимания — смотрит не отрываясь глаза-в-глаза.

Никто не может выдержать этот взгляд: ни сын кузнеца со сломанной рукой, ни сын торговца с вырванными волосами, ни сын древесного ткача со свернутым носом.

Енэ дышит спокойно, так, будто ничего не произошло — и смотрит на Ясуо через плечо. Тот уже не боится — слезы замерзли на его ресницах, но смотрит он прямо. С вызовом на задир — и с обожанием на брата.

Енэ выдыхает — и позволяет ветру унести его гнев прочь.

Ему нравится звон разбивающихся капель, нравится скрип свежего снега — и нравится хруст сломанных костей и носовых хрящей… Но он не станет продолжать.

Пока что.

Он дает им всем уйти — и они сбегают, спотыкаясь и еще больше пачкая снег кровью...

Енэ фыркает довольной горной кошкой, разворачивается к Ясуо и стирает с его лица кровь, слезы и грязный снег.

— Не убегай больше один. Хотя бы во время ярмарки.

Ясуо стирает рукавом сопли — и в другое время Енэ отругал бы его за это, но сейчас не обращает внимания. Незачем портить Ясуо настроение еще больше.

Енэ поднимает голову — и смотрит на то, как падает снег. Скоро он скроет пролитую кровь, спрячет выбитые зубы и вырванные волосы… Скоро новый снег принесет с собой новый год — и может быть, что-то хорошее.

Енэ надеется, что и Снегопадень, и следующий год пройдут куда лучше прошлых.

Енэ надеется, что не зря подарил хулиганам возможность уйти — и стать лучше.

Он берет Ясуо за руку и выводит его из тесного переулка в шумную, радостную перед Снегопаднем толпу — нужно найти куда более приятные подарки.

Кровь на снегу ярко-алая, зло-багряная — в солнечном свете, в искрящемся хрустком снеге она похожа на глаза драконов и демонов из страшных сказок.

Кровь на снегу ярко-алая, зло-багряная — и Енэ нравится этот цвет…

Но улыбка младшего брата ему нравится куда больше.