Это было его царство — парижские улицы. Он знал здесь каждый закоулок, каждую облупившуюся вывеску, каждое место для попрошаек.

Гаврош был принцем, дофином этих мест. Его любили, его проклинали. Он привык жить, не думая о завтрашнем дне. Завтра он снова выйдет на улицу, какая-нибудь торговка, сжалившись, даст ему подвядшее яблоко. Потом он украдёт булочку с прилавка луна улице Пекарей. И так, стащив достаточное количество съестного, вернётся в своё прибежище в старом Слоне на бывшей площади Бастилии.

Там у него его так называемый дом и так называемая семья. Их тоже, как и Гавроша, так называемые родители выбросили на улицу. С того дня о них заботился Гаврош. По первости приходилось защищать их от других уличных мальчишек — пока кто-то не подсказал Гаврошу, что можно поселиться в Слоне. К тому моменту  Гаврош уже заслужил звание самого быстрого, ловкого и сметливого, так что у мальчишек появился новый предводитель.

Иногда он засматривался у входов в сады и парки на семьи благообразных горожан. Чистые, в красивой одежде, с драгоценностями — словно с картинки в книжной лавке. А с ними дети: тоже чистые, с блестящими локонами, в новёхонькой одежде, о которой Гаврош и мечтать не мог, и непременно с игрушкой. Гаврош смотрел на них, как на явление из другого мира, как на ожившие сказки. И каждый раз с болью напоминал себе, что ему ничего подобного не светит.

После таких моментов он долго слонялся по улице, с особенной злостью пиная камешки. После таких моментов хотелось прийти в красивый уютный дом, сесть на мягкий диван, какие он видел, поглядывая в окна, и кушать из красивых тарелок что-нибудь вкусное. А не выбирать из гнилья еду посвежее или воруя у зазевавшихся торговцев.

Ему до боли хотелось другой жизни. Среди отбросов, к которым он принадлежал, ходили рассказы, больше похожие на басни, о том, как кто-то из нищих выбился в люди — стал дворником или рабочим. Но большинство на такие рассуждения плевалось: рабский труд ради крохотной платы, которой еле хватит на еду, не стоил потери свободы.

А Гаврош до боли хотел другой жизни.

***

Это было его царство — парижские улицы. Он знал здесь каждый закоулок, каждую облупившуюся вывеску, каждое место для попрошаек.

Жавер был зорким соглядатаем, палачом этих мест. Его ненавидели, его проклинали. Он привык жить, не думая о завтрашнем дне. Завтра он снова проснётся, выпьет кофе, наденет вычищенный мундир и отправится на службу, где его ждёт очередная порция грязи со дна этого благословенного города. И так, проработав до позднего вечера, вернётся в своё жилище в неподалёку от Нового моста.

Там у него его так называемый дом хоть и называть так съёмную квартирку нелепо. Но больше у него ничего не было. Семьи он, выброшенный в раннем детстве из тюрьмы, никогда не знал. А для того, чтобы считать семьёй сослуживцев, никогда не был настолько сопливо-сентиментальным. Впрочем, и отношения его с сослуживцами были далеки от родственных: Жавер презирал их за взятки, за подлизывания к начальству, за пренебрежение долгом. А те считали Жавера фанатиком и тупым служакой.

 Иногда Жавер засматривался у входов в сады и парки на семьи благообразных горожан, чью спокойную жизнь охранял, порой ценой собственной жизни. И всё же он не мог оторвать взгляд от картин семейного счастья. О подобном для себя Жавер  и мечтать не мог. Он смотрел на них, как на явление из другого мира, и каждый раз с болью напоминал себе, что ему ничего подобного не светит.

После таких моментов он долго ходил по улице, надеясь наткнуться на какое-нибудь правонарушение. После таких моментов хотелось прийти в красивый уютный дом к любящей жене, сесть на удобный диван, как в домах буржуа, а потом пойти в столовую, чтобы поужинать чем-то действительно вкусным, а не довольствоваться харчами из ближайшей таверны.

Но потом он говорил себе, что не хочет другой жизни. Среди городков, где он жил, ходили слухи, больше похожие на басни, о Видоке — человеке, который из преступников выбился в большие полицейские чины. Жавер со скепсисом относился к нему до последней минуты своей жизни. У Видока было достаточно корыстных мотивов, чтобы прикинуться белой овечкой и вроде как принести пользу, так что вся болтовня о перерождении человека — это чушь.

Нет, Жавер для себя определил, твёрдо и чётко, что он не хотел другой жизни.