Микаса проводит пальцами по глади мраморного памятника, пока рука у нее внезапно не отказывает и не валится безвольно на холодную землю. В горле - ком из противоречий и недосказанностей: Саша, вот ты где.
Саша.
С-саша!
Микаса тычется лбом в колени и не сдерживает слез: все тело противно немеет, и она всего лишь подчиняется этому мерзкому состоянию. На кладбище тихо, ведь тут только Микаса и пустота вдвоём, пялятся друг на друга. Микасе отчаянно хочется заменить одну из них на Сашу, живую, вредную занозу в заднице с бешеным обменом веществ, и неважно - пустоту обменять или ее, Аккерман. Какая к черту разница.
Лицо Саши мутнеет и расплывается: огромных усилий стоит Микасе вспомнить ее извечно растрепанную прическу. Голос тоже стирается, и Микасе кажется, что она предает ее своей дерьмовой памятью.
Сколько бы лет ни прошло, это всегда будет давяще, душаще, уничижающе больно. Смерть. Опять.
Микаса всхлипывает с отчаянием и резко поднимает голову. Даже если все закончится, если прекратится этот бешеный смертоносный танец, то к чему будет нужен ей мир? Вопрос глухим гулом отдаётся в черепной коробке, и Микаса зажимает уши в отчаянной попытке избежать боли.
Ей не нужен будет этот мир, вот в чем правда.
– Микаса.
Наверное, ей почудилось. Конечно, на самом деле нет, но иногда обмануть себя кажется наиболее верным из выходов. Микаса часто обманывала себя, в этом она действительно хороша, поэтому она тыкается в шарф, стараясь выровнять дыхание.
Она ни с кем сейчас разговаривать не хочет. Поэтому и пришла на могилу ночью.
– Рядовая Аккерман, мать твою.
А, это капрал. Понятно. Микаса нервно улыбается от осознания того, как по-идиотски сейчас будет выглядеть, давит порыв истерического смеха и медленно поднимается на ноги. Глаза скрыты за повисшими прядями, рука прижата к сердцу и совсем-совсем не дрожит.
– Да.
Леви, наверное, сейчас злобно смотрит на нее. Наверное, он действительно зол. Микаса не знает, потому что смотрит на носки своих сапог: она устала. Слишком сильно для того, чтобы поднять глаза и вынести предстоящий разговор, устала настолько, что даже сто тысяч часов беспробудного сна не смогут вернуть ей силы.
– О чем ты думала?
Вопрос застаёт Микасу врасплох. За последние несколько суток произошло слишком много всего, так что понять, о чем именно спрашивает капрал, слишком сложно.
– Прямо сейчас, Микаса. О чем ты думаешь?
Она всё же поднимает на него усталый взгляд.
– Простите, это не ваше дело. Сэр.
Леви напоминал ей кого-то с того момента, когда она его как следует разглядела, но кого, она понять не могла, сколько бы ни старалась. И сейчас, когда он резко выдыхает с легким свистом, Микаса понимает: зяблик. Капрал Леви чертовски похож на зяблика, особенно в свете блёклых кладбищенских фонарей.
– Это не мое дело ровно до тех пор, пока ты не окажешься в петле.
Он говорит резко, и из-за этого у Микасы начинает болеть голова даже сильнее, нежели раньше.
– Я не…
Микаса запинается, потому что внезапно забывает, о чем хотела сказать. Она умела многое, но не умела лгать, поэтому иногда могла споткнуться в середине разговора, случайно обнаружив противоречие в своих собственных мыслях.
Что “не”?
Что?
– Я пойду.
Она опять опускает голову и старается проскочить мимо Леви, чтобы вернуться в казармы, лечь на свою стылую кровать и спать, спать, спать. Спать. Однако, ощутив стальную хватку на своём плече, останавливается, понимая: пока капрал не решит, что разговор окончен, он и не закончится, поэтому ёжится от внезапно накативших ледяных мурашек. На кладбище холодно.
– Не пойдешь, пока не расскажешь, о чем думала. Сейчас.
Микаса давится своими мыслями и неожиданно вываливает их на Леви, словно картошку из мешка. Неуклюже, беспорядочно и очень бессмысленно. О том, что в мире для нее не будет места, что Эрену осталось пять лет. Что весна была до боли красивой за пределами стен, и именно весной Саша охотилась на кабанов, чтобы приготовить из них своё острое охотничье рагу. Что Армин умрет тоже, и Жан, и все они, а Микаса будет жить. Ей к черту это не нужно больше, а она будет, и даже не сможет с этим ничего сделать, если только не наберется сил и не…
В какой-то момент ее начинает тошнить, и она сбивается с несвязного потока мыслей, смотрит в пустоту, а потом внезапно из этой пустоты опять является капрал.
– Микаса, – он берет ее за плечи и разворачивает к себе, – посмотри на меня. Сейчас же посмотри.
Она поднимает глаза.
– Ты умереть хочешь?
Она расширившимися зрачками смотрит мимо. Она…
Да.
И Леви это безмолвное “да”, очевидно, замечает.
– Скажи мне, – чётко чеканит он слова, – ты хоть раз думала о том, чтобы начать жить без драгоценного Йегера, м?
Она молчит. Без Эрена? Сотни, тысячи раз: это стало кошмарным сном без четкого финала. Микаса постоянно, раз за разом проваливалась в эту муть, так до конца не узнав, что там на дне этой трясины.
Потому что не будет Эрена Йегера, не станет и Микасы Аккерман.
Леви цепко впивается пальцами в подбородок Микасы и заставляет посмотреть на себя: Микаса же на это не находит сил, поэтому просто смотрит вниз.
Надо же было ему припереться в тот самый момент, когда она не хотела видеть абсолютно никого.
– Ты идешь со мной.
– Куда, сэр?
– Заткнись и идём. Или хочешь полежать на земле?
И тогда она плетется следом за капралом, не представляя себе, зачем и куда.
Вполне ожидаемо, что муторно длинный путь оканчивается в комнате Леви: он указывает ей на стул и куда-то уходит. Судя по характерному звону чашек, делает чай, в то время как Микаса неподвижно пялится на какой-то отчёт о закупке газа №1002. В голове у нее нет ни единой мысли, только желание тяжело упасть куда-нибудь и лежать. Вероятно, стоило выбрать кладбищенскую землю вместо комнаты Леви.
– Чай.
Перед ней опускается на поверхность стола салфетка, следом – кружка с дымящейся жидкостью. Леви садится напротив, скрестив руки (и ноги, вероятно, тоже) и молчит в ожидании. Микаса спохватывается и берет кружку в ладони.
И только в этот момент понимает, насколько сильно замерзла.
– Давай-ка ещё раз, – с расстановкой начинает Леви, – без Эрена в жизни смысла нет, я правильно понимаю?
Микаса не отвечает, сделав вид, что чрезмерно увлеклась чаем. Да, глупо и по-детски. Но отвечать сейчас она не хочет.
– Твоё пробуждение связано с Йегером.
Это полувопрос-полуутверждение, и Микаса в ответ лишь прикрывает глаза. Ножик, дощатый пол, кровь, боль и приказ бороться.
– Так и будешь молчать?
– Да, – хрипло подбирает слова Микаса, – да, связан. Я не хочу об этом говорить.
– А, поэтому ты мне вывалила десятью минутами ранее, что не видишь смысла в своём дальнейшем существовании?
Микаса резко опускает чашку на стол, а затем пялится на Леви. У него уставшие серые глаза и раздраженное лицо.
– Я… я…
– Ответь сейчас. Ты планировала самоубийство при мыслях о его заканчивающемся титаническом сроке?
Микасу начинает трясти – не то от злости, не то от накатившей слабости.
– Да.
Вот так просто.
Вот Микаса Аккерман и рассказала самому непробиваемому человеку во всем разведотряде о том, о чем не признавалась даже себе сама до конца. Вот оно.
– Идиотка.
Леви устало откидывается на спинку стула и молчит. Микаса молчит в ответ тоже.
– А теперь подумай о том, что ты – отдельная от него личность.
– Вы не понимаете, – твёрдо говорит Микаса, – это моя жизнь, и только я сама решаю, что с ней делать.
– Поэтому ты выбираешь смерть?
Что-то неправильное есть во всем этом разговоре, и Микаса с трудом подавляет желание устало зарыться в волосы руками.
– Я просто устала. Разрешите мне уйти.
– Если ты не живешь ради себя, ты, по сути, не живешь. Ты любила Сашу, поэтому тебе так больно ее терять. Но ты никогда не думала, что Саша относилась к тебе точно так же?
Микаса цепляется пальцами в ремни, кое-как сдерживая крик.
– Если собираешься подохнуть по своей собственной воле, ты сотрёшь все, что сделала Саша. И все остальные. Но проблема совсем не в том, что ты что-то сотрешь, а в том, что ты не пытаешься найти ориентир в себе.
Микаса задерживает дыхание. Заткнись. Заткнись.
– Ты не хочешь признать, что являешься полноценным человеком.
– За...молчите.
Голос повторно срывается в хрип, и ее требование не звучит грозным. Оно слабое и жалкое. Капрал молчит, тут же с удивлением отмечает Микаса, и осторожно поднимает на него глаза, но в его взгляде прочитать ничего не может.
– Сейчас же скажи мне, о чем ты мечтаешь. И это никоим боком с Эреном связано быть не должно, ясно?
– Я… хочу, чтобы всё закончилось.
– Я не имел в виду, чего хочет твоя слабая сторона. Я спросил, о чем мечтаешь ты.
Микаса прикрывает глаза и вспоминает. В голове – чернильная пустота, немая и безжизненная. Она не мечтает, не думает, не ищет смысла. Она просто устала.
– Я уже ответила на ваш вопрос.
Чай стынет, и Микаса возвращается к чашке, топит поднимающийся откуда-то из солнечного сплетения всхлип в глотке жидкости.
– Вы меня заебали, – неожиданно тихо говорит Леви, – ты даже представить не можешь, как. Все дохнете и дохнете, а теперь ты решила из этого извлечь удовольствие? Тебе приятны мысли об агонии, что ли?
Струны сознания лопаются с противным визгом: субординацией здесь и не пахнет, поэтому Микаса выдыхает и выпрямляет спину с неожиданной выдержкой.
– Я не люблю боль.
– Славно, потому что смерть всегда связана с болью. Правда в том, что и жизнь тоже, причем отнюдь не всегда в меньших дозах. Ты хочешь побороться за жизнь, и ты должна это сделать не ради сраного Йегера, а ради своей собственной шкуры. Хотя бы ради разнообразия, знаешь.
– У меня нет сил, чтобы жить ради себя, сэр, – механически чеканит Микаса, – я должна защитить Эрена. Пока он будет жить, буду жить и я. Такова правда.
– Правда в том, что ты – удивительно бестолковое отродье, Аккерман. Больше ни в чем.
Леви тоже пьёт чай, и от него волнами исходит аура недовольства, раздражённости и чего-то ещё. Микаса вспоминает об одеревеневших кулаках и поспешно ослабляет хватку на своих бёдрах.
– На протяжение долгих лет, – говорит он, – твои близкие умирали. Умирали, придавая твоей жизни ценность, и еще будут умирать. Не раз и не два. Ты сильнее, поэтому ты выживаешь. Ты и сама об этом прекрасно осведомлена. Однако это совершенно не означает, что ты не имеешь права иногда ослабить контроль.
Микаса удивленно вытаращивается на Леви, пытаясь уловить в его словах сквозь мутную пелену усталости какой-то смысл.
– Не пялься, – морщится он, – тебя так переебало из-за чрезмерной нагрузки на психику. Ты не можешь постоянно носить в себе эмоциональный мусор. Пореви, сломай пару клинков, делай, что хочешь, но не копи в себе гниль.
Контроль… ослабить? Дать себе поплакать? Но она же никогда не может сдержать слёз, о чем…
И тут Микасу рвёт на тысячи кусочков – уже во второй раз за вечер. Она тычется лицом в ладони и едва успевает пропускать сквозь зажмуренные веки такое количество горячей солёной воды, едва успевает сделать вдох перед тем, как захлебнуться в этой влаге вновь. Она никогда так громко ещё не рыдала, чтобы до гула в ушах и избытка кислорода в мозгу. Эмоции никогда не давались, прятались по закоулкам ее сознания, чтобы однажды вылететь наружу со слезами, рваными вдохами и громким шмыганьем.
Правда в том, что она должна быть сильной, но в этот раз ноша внезапно стала чрезмерно тяжела. Как там говорится? Песчинка переломила хребет ослу? Вот это с ней, похоже, и произошло.
– Давай-ка ещё раз, – говорит Леви, когда Микаса опустошает все мыслимые резервы слёз и утихает, дрожа, – ты не виновата в смерти Саши и в чьей бы то ни было смерти тоже. Пока не прикончишь этого человека собственными руками со стремлением убить. Понятно?
– Но если бы я находилась рядом с ней, у меня была бы возможность предотвратить действия Габи или хотя бы отбросить Сашу от выстрела, или…
– Микаса, ты глухая? У тебя с каких-то пор есть возможность находиться рядом со всеми одновременно, или я чего-то о тебе не знаю?
Она делает глубокий вдох. Леви ничего о тебе не знает, говорит она себе в пустоту черепной коробки и отвечает:
– Нет. Нет.
– Жаль, иметь тебя сразу в нескольких точках было бы истинным спасением для нас.
Леви раздражает, и это раздражение поднимается откуда-то из самих клеточных глубин организма Микасы. Хотелось бы когда-нибудь его придушить, чтобы хоть на несколько минут его общество сопровождалось хоть чем-то, помимо глухого молчания и едких комментариев.
– Давай, думай уже о своей мечте. Живее.
Микаса думает о том, что сейчас уже, наверное, часа три ночи. Что её больше не трясет, и что чай в чашке закончился, а салфетка под кружкой забрызгана из-за неаккуратных движений Микасы. Она не может заглянуть так далеко в свою жизнь, чтобы увидеть мирное будущее, потому что для этого нужна вера и силы, а у нее и то, и то на нуле.
И что Леви не то чтобы торопится выгнать рядовую, которая сейчас больше напоминает переваренный обед титана, нежели нормального человека. Внешне, по крайней мере.
– Капрал… Леви, а у вас есть мечта?
Силуэт Леви в подрагивающем пламени догорающей свечки кажется маленьким, уставшим, но не злым. Он ведь всегда зол. Наверное, использует эту злобу как топливо для привода, а иначе как у него выходит ввинчиваться в воздух живее Микасы? Сейчас же он устало сидит, откинувшись на спинку стула, и повторяет ей одни и те же фразы – пока не дойдёт.
Почему-то на ум приходит денник, желчно неуместные комментарии и понурый рыжий конь.
– Ты что, романов перечитала? Я думал, в казармах валяются максимум инструкции для чистки УПМ и записи четырехглазой.
Он вздыхает:
– Иди спать, у тебя явно уже мозги не варят.
И добавляет:
– Дверь за собой закрой нормально.
Микаса уходит, оставляя за собой только грязную чашку и пару бесполезных воспоминаний.
Микаса уходит, унося в груди тепло чая и непонятное облегчение.