Птичья стая разрывает могилу стальными клювами, смахивает могучими крыльями комья почвы с лица. Вновь наваливаются и боль, и холод, и тяжесть смертного тела.

      Гримгерда хватается за грудь и вдыхает — глубоко, судорожно, — а потом ещё раз, и ещё раз, и ещё…

      Воздуха так много, что им можно захлебнуться.

      Как только она извергает из себя всю землю, забившуюся в горло, дышать становится ещё легче — до головокружения. Она здесь, и она жива; а вороны, сделав дело, не разлетаются, и даже змеи, уснувшие на её оледеневшем теле, не спешат уползать, будто ждут чего-то.

      Поднявшись, Гримгерда задирает голову: луна висит над лесом тонким тусклым серпом, будто белёсый шрам на исполинском теле небес.

      Вороны кружат над нею, дорогу указывая, а змеи ползут следом, петляют в пожухлой траве. Бесшумно она пробирается к общине — да берёт лёгкий топор, каким слуги колют дрова для костров.

      Вот и убежище, тускло освещённое факелами: коль не разведено на улице костра — значит, сёстры в зале собрались; вот и слуги снуют в мужской дом и обратно — к тем, что избрали их на эту ночь.

      Несвязный гул вдруг поднимается в голове у Гримгерды — и всё нарастает с каждым её осторожным шагом.

      «…она выбрала меня… его…»

      «…лишь бы не у Старшей… оказаться…»

      — Ай!

      Гримгерда, вскрикнув, хватается за висок: чужие мысли вспыхивают в разуме. Готова поклясться она, что слуги были безмолвны — однако слышала их слова, как свои собственные... лучше, чем свои собственные.

      Боль приходит следом — лишь эхо минувшей боли, — а гул наконец приобретает форму. Вгрызается в мозг комом слипшихся червей; они кишат, пронзают кость и мясо насквозь, извиваются под веками и под кожей черепа.

      Хуже, чем боль.

      Слуги скрываются в тени мужского дома, но отделяется от их группы один, встревоженный шумом; узнаёт его Гримгерда, даже не глядя, по перезвону драгоценностей. В самом деле — это не мог, просто не мог быть кто-то иной.

      Они с Мильдемундом встречаются взглядами.

      «…нет… как так… она не может… здесь…»

      Юноша застывает на месте; даже в тусклом свете видит Гримгерда его мертвенно-бледное лицо.

      «…всё ведь прошло…»

      — Лучше некуда? — вторит она его мыслям, наконец подав голос, и Мильдемунд пускается наутёк, в сторону леса. Будто не взял он в толк за годы жизни с Глемсель, что обитель эта лишь по воле сестёр открывается — и лишь по воле сестёр наружу выпускает.

      Ждёт Гримгерда, пока скроется его мельтешащий силуэт за деревьями — и лишь потом вслед за ним направляется, топор в другую руку перехватив.

      Продирается Мильдемунд сквозь колючие ветви, всхлипывая и спотыкаясь о корни, — петляет, сворачивает с одной тропки на другую. Но тщетно: все дороги обратно ведут, вновь в одном месте соединяясь, — не найти ему той, что наружу бы вывела.

      Тяжёлые золотые бусы цепляются за какой-то сук, сдавливая словно висельная петля; дрожат пальцы, соскальзывают, распутать не могут.

      Весь исцарапанный ветками, не выдерживает он и слезами заливается.

      — Пощади! — обессиленно вскрикивает он, разрывая на себе некогда роскошный наряд. — Что тебе до меня, безвольного мужчины? Я пытался образумить — но сама ведь знаешь, каково при этой Глемсель живётся: как затеет зверство этакое, так и изведёт любого, кто ей поперёк дороги встанет…

      Быстро-быстро он говорит, как можно больше слов в свои последние вздохи вложить пытаясь — но топор, блеснув в свете луны, опускается на его голову, и одним ударом обрывается блудничья жизнь. Падает навзничь подлый Мильдемунд, лишённый смертью последних следов мимолётной юношеской красоты. Той, что распутники напрасно силятся удержать — лишь бы принадлежать и дальше, хоть день, хоть час, лишь бы выслужиться поизощрённее, чтобы владычица не вздумала выбрать нового любимца.

      Хрипло каркают вороны, шелестят в траве змеи, но не трогают остывающее тело, пока им не велят. Глаза у них белёсые, но не слепые — и у каждой твари по четыре, и все на Гримгерду направлены. Только сейчас она и сама понимает, как долго снедали её тело муки голода — до тошноты, до боли в животе, до темноты в глазах.

      С хрустом врезается лезвие в мясо, жир, кость: пусть нет смысла терзать мертвеца, она вновь и вновь уродует его рублеными ранами — и успокаивается, лишь изрядно попортив некогда холёные руки и стройные ноги.

      — Ну что же, сёстры да братья, — Гримгерда откладывает топор и обводит тело рукой; вороны смирно сидят на земле и спокойно наблюдают за нею не по-звериному умными глазами, — славно вы мне помогли — так пируйте теперь вволю.

      И срываются они на остывающую пищу, будто только того и ждали; и Гримгерда сидит посреди, словно юная их владычица — и как владычицу её приглашают к пиру. Солона свежая кровь, но, мучимая голодом, не чувствует дева ни вкуса, ни запаха, ни ужаса от собственного деяния; не слышен больше гул в голове — лишь возня воронов, что острыми когтями разрывают для неё мясо на мелкие кусочки.

      Улыбаясь, Гримгерда гладит их по головам липкими от крови пальцами, и смеётся Альдри раскатистым громом, глядя на её падение. Развороченное тело, выломанные рёбра, скользкие завитки кишок — и кровь, много крови: столько, что в ней и утопиться впору, — ничего уж в этих жалких останках не напоминает былого соблазнителя.

      Лишь когда от Мильдемунда остаются белеющие в земле кости, обрывки цветастого тряпья да запачканные золотые бусы — взмахивают крыльями вороны, отползают змеи. Перемазанная алой кровью и чёрными комьями влажной земли, встаёт Гримгерда, утирает лицо и забирает топор — ничтожное оружие против знающей своё дело соперницы.

      Если пёс высунул морду наружу — значит, дома и хозяйка; да только тяжелеет вдруг в руке топор. Не суждено ему подняться на ту, кого Гримгерда так хотела назвать матушкой — не суждено жизни «матушки» оборваться ударом в спину от собственной ученицы.

      Небо темнеет от воронья. Гул возвращается; черви вновь расползаются у Гримгерды под кожей, — значит, люди рядом.

      «…во имя… в ней ничего не осталось…»

      «…такова ли воля…»

      Вылавливая обрывки чужих мыслей, входит дева в зал, полный сестёр; и, как бы ни тянуло от каждого шевеления в голове закричать и содрать с себя скальп — идёт степенно и ровно, чтобы ни одна живая душа не увидела больше её слабости.

      Замечает Гримгерда, что висят вдоль стен щиты и доспехи, а на поясах у сестёр — мечи, да не ритуальные. И перед ними, на помосте, стоит неизменная Глемсель, как военачальница перед несметною армией.

      Сёстры в ужасе отстраняются, не признав её, и даже прикоснуться не смеют — но в глазах бывшей наставницы лишь на мгновение она видит неподдельный, первозданный ужас. Он вспыхивает слепящей молнией и тут же исчезает.

      — Глядите: отступница Гримгерда вновь явилась к нам, — Глемсель указывает на деву остриём меча, как только та поднимается на помост. — Сколько людей следует за тобой? Сколько клинков поджидает нас снаружи, ожидая, когда смогут окропить нашей кровью лживые идолы?..

      «…отступница…»

      «…они все… во имя…»

      — Я видела, какая участь уготована отступницам — но мне средь них не было места, — спокойно отвечает Гримгерда, позволив себе лишь болезненно поморщиться от нарастающего гула. — Такова их судьба — но никому, кроме Альдри, не дано её приближать.

      — Довольно мне бояться Альдри! — вскрикивает Глемсель, рассекая воздух мечом, но не смея приближаться. — Бегать от неё, как от собственной тени!..

      Тщетно пытается дева в нестройном хоре мыслей расслышать мысли бывшей наставницы — лишь одно слово нужно ей, одно-единственное.

      — Отчего же бояться, матушка, — молвит она, растягивая губы в кривой улыбке, — если непоколебима была твоя верность? Не её ли хотела испытать Альдри, направляя твою руку?

      «…она ведь не…»

      — Что это значит? — подаёт голос кто-то из сестёр; поднимается шум, на этот раз — внешний.

      Гримгерда, забывшись, медленно подходит ближе — едва ль не на расстояние меча.

      — Воистину, тяжёл был её наказ: убить дитя названое, орудие верное, — но справилась ты отменно, — она понижает голос — так, чтобы только им двоим слышно было. — Скажи же это, матушка — и тогда сёстры будут спокойны. Не поспорят они с волей той, что всех превыше — так объяви эту волю.

      Почти слышит Гримгерда, как неистово колотится в груди наставницы сердце — но мысли её по-прежнему сокрыты за стальными вратами.

      — Нет, — наконец отвечает Глемсель, тяжело дыша. — Нет! Никогда не было надо мною чужой воли. Лишь я — власть, я — вечность!..

      Замах. Стальная полоса взвивается в воздухе молнией.

      Гримгерда отскакивает в сторону. Меч попадает по горящей жаровне, опрокидывает — и рассыпаются по полу чёрно-алые угли. Деревянный помост, пропитанный горючими благовониями, занимается огнём.

      Гул в голове столь силён, что ни слова она разобрать не может — лишь видит, будто в тумане, искажённые криком лица и мельтешащие фигуры. Пламя перекидывается на стены; сёстры бегут то прочь, то к помосту, обнажая мечи и протягивая Гримгерде руки.

      — Помнишь ли ты историю Фьотры, матушка? — улыбается дева, медленно пятясь назад и невольно хватаясь за рукоять топора. — Я узнала об их вере, но не забыла нашу — ты помнишь?..

      Молчанье — и вместо ответа на Гримгерду обрушивается новый удар. Лёгкому топору едва удаётся его отразить — но помощи ждать неоткуда: отделены они от сестёр огненной стеной.

      — …И солгала Бергдис небесным богиням — и прозвалась сестра её с той поры Фьотра, что значит «скованная»…

      Увернувшись от нового удара, дева замахивается, бьёт — и Глемсель прерывает её протяжным вскриком, как кричат не богини, но бессильные смертные, чующие скорый конец.

      — …И содрогнулись стены Скирхейма — от предательства, которому не было равных ни до той поры, ни после, — монотонно продолжает Гримгерда, сильнее вдавливая топор в грудь бывшей наставницы. — И приказала Бергдис мудрой Со́ргюн навеки вычеркнуть эти строки из летописи, чтобы не узнали о том храбрые её дочери.

      — К чему эти слова?! — кричит Глемсель, пока кровавое пятно по одеяниям её расползается — будто громадная чёрная медведица с десятками стрел, застрявших в шкуре, не теряет она ни в силе, ни в ярости. — Молчи… молчи!..

      — Знаю ведь я, матушка, — только и говорит дева, — что не смерти ты страшилась, не расплаты за деяния и даже не пришествия Альдри — а того, что в один день я смогу тебя превзойти.

      Глемсель подходит ближе; доски помоста трещат под её шагами.

      — Я — выше Альдри. Выше богинь — выше всего на свете.

      Гримгерда, улыбаясь, тянется к рукояти топора и вытаскивает его из раны.

      — Истинно так, матушка, — кивает она, — истинно так.

      И вонзает его в резную деревянную колонну.

      Объятые пламенем стены, затрещав, обваливаются — через мгновение после того, как Гримгерда успевает прошмыгнуть наружу.

      Когда от дыма перестаёт кружиться голова, а свежий воздух вновь наполняет лёгкие, она падает на колени перед гаснущим погребальным костром.

      — Матушка… матушка! — кричит она, широко улыбаясь и горько плача. — Это ль ты видела?..

      Вороньё вьётся всё ниже, не боясь жара; змеи, утешая, льнут к рукам.

      И встают сёстры в круг — и преклоняют перед Гримгердой колени. Не бегут сейды от смерти, не ищут её — но встречают с гордостью и радостью, как дорогую подругу. И каждую из них, согласно учению, привечает Альдри как почётную гостью — но лишь Гримгерда одна знает правду.

      — Встаньте, — молвит она сёстрам, простирая длань над их склонёнными головами; голос рассекает воздух ледяным клинком. И они встают, и берут её руки, и вовлекают в свой круг не как владычицу, но как равную — ведь наказала им когда-то Альдри, чтобы ни одна сестра не возносила себя выше других.

      Прикрывает Гримгерда глаза, и слёзы смывают с щёк засохшую кровь — и сёстры, вполголоса затянув полузабытую песню, кладут ладони ей на плечи.

      И она улыбается.

      Всё кончилось.