Не сразу замечает Гримгерда, как уходит боль и спадает с груди тяжесть. Всё так же неспособна она вдохнуть, но дышать и не приходится; ничего больше не мешает пошевелиться — и она встаёт, не тяготимая оковами тела.

      Тихо вокруг и пусто, лишь скалы торчат из тёмной воды; но приглядывается Гримгерда: то не скалы — то воительницы, облачённые в чёрное, выстроились в ряд и сверкают из-под шлемов глазами, словно тлеющими углями.

      Несмело шагает она вперёд — и кажется ей, что никогда раньше так легко не ступала. Воительницы следуют за ней, бряцая тяжёлыми доспехами и держа наготове выщербленные мечи.

      — Вы призваны сопроводить меня? — спокойно спрашивает Гримгерда, обернувшись; одна из них кивает из-под украшенного костями шлема. — Так ведите же.

      Всплывают над водой блестящие белые камни, выстраиваются в дорожку — и процессия движется вперёд. И глядит дева в воду — но не находит отражения; и выставляет перед собой руки — но не видит их, не чувствует, будто нет её тут вовсе.

      Провожатые указывают дорогу клинками, когда тропка сворачивает в сторону. Впереди — острый обрыв, похожий на акульи зубы, и Гримгерда, не удержавшись, смотрит вниз.

      Сперва ничего не видно в зияющей пропасти, кроме темноты — но, приглядевшись, замечает она огромную, копошащуюся, стенающую массу: существ без пола и возраста, с заросшими глазами и перекошенными ртами. Сгорбленные, израненные и истощённые — они идут в цепях на четвереньках, толкаясь и утыкаясь лбами в землю. Кожа их ободрана до мяса от кандалов и стальных плетей, а некоторые и вовсе лишены рук или ног, — но даже они вымученными рывками ползут вперёд изо всех сил своих изувеченных тел.

      Гримгерда пытается получше вглядеться в невидящие лица, но воительница по правую её руку заносит оружие — не угрожая, но предостерегая.

      — Кто… эти существа? — сейда, не дрогнув, поворачивается к провожатой. Ответа нет, да и немудрено: не бывало такого, чтобы прислужницы Альдри вдруг со смертной заговорили. Может, и вовсе они немы, Гримгерде то неведомо.

      Да и ни к чему тут вопросы, ведь знает она: то предательницы, отступницы и блудники, — обезумевшие, истязаемые и призванные вечно переживать собственные деяния. Так учили Гримгерду — страницы, пропитанные кровью, и лица, искажённые безумием.

      Быть может, она и сама — предательница: не пристало сёстрам Альдри принимать дары от тех, кто иным богиням молится.

      Процессия вдруг останавливается под полуразрушенными сводами; воительницы как одна поворачиваются к огромному каменному трону в самой глубине зала и расступаются, вперёд пропуская.

      И тогда Гримгерда видит её.

      Исполинская, в тяжёлом плаще и искорёженных латах, вросших в мёртвую плоть, предстаёт она перед Гримгердой — холодом и смертью веет от её взгляда, от одного лишь её присутствия.

      — Я вижу тебя, Альдри, — шепчет Гримгерда, не дрогнув. — Я знаю, что это ты — и не боюсь.

      Воительницы отводят клинки и, скрежеща доспехами, преклоняют колени. Альдри, всколыхнувшись, будто гора перед обвалом, выходит навстречу — точно такая, как представляла Гримгерда по древним описаниям: когтистая рука, грива чёрно-алых волос, четыре пылающих глаза с раздвоенными зрачками, беспорядочно разверзшиеся на лице гнойными ранами. А вместо одной половины лица её — наросты плоти, сочащиеся затхлой бурой кровью.

      Учение говорит, что перед пугливыми принимает она иное воплощение или вовсе в тенях таится — но сейчас видит дева истинное её обличье.

      — Всё кончилось, юная сейда, — молвит Альдри, но лицо её недвижно: в разуме своём Гримгерда слышит этот голос — ни женский, ни мужской, ни на что на свете не похожий. — Всё кончилось.

      Годами готовят сестёр к этой встрече — но, представ наконец перед владычицей Фьотрхейма, не находит Гримгерда слов. Всё меньше, всматриваясь, видит в ней сейда живого и человеческого.

      Вдруг слышит она в стороне протяжный скрежет и оборачивается: в руках у одной из воительниц огромная цепь со стальным ошейником на конце — та же, что сковала обречённых на страдания тварей из пропасти. Щёлкнет ржавая сталь — и ничему уж не дано разомкнуть эти оковы.

      Гримгерда невольно тянется к собственной шее и поднимает глаза.

      — Она — не для тебя, — вновь раздаётся голос: не укроется от Альдри ни одна мысль в смертных головах. — Твой удел — покой и забвение, безмятежность и вечная молодость. Нет здесь ничего, что заставит тебя бояться.

      Глядя на неё, не находит Гримгерда отклика в заледеневшей душе — будто вновь ей шесть зим, и в руке её ритуальный клинок. В ту ночь Альдри впервые приняла её как сестру — но с тех пор ни разу не помогла, не утешила, не облегчила страдания. Она — называющая себя той, кто откликается, когда богини отворачивают свои лики!

      — Вот какое оно, твоё милосердие, — дева решительно делает несколько шагов навстречу. — Запоздалое, насмешливое. Ты права: нет ни в одном из миров того, что смогло бы теперь меня испугать — но не по твоей прихоти, а потому, что слишком много я уже пережила, чтобы бояться теперь.

      Только сейчас она понимает, что может прогневать Альдри неосторожными словами и тем самым приговор свой изменить — но ничего не происходит. Не обнажают мечи бдительные воительницы, не сковывают её цепями в то же мгновение — лишь всё так же безмолвно наблюдают.

      — Ты боролась достойно, смелое дитя, — кивает Альдри и подходит ближе — так, что Гримгерде приходится задрать голову. — Ты была верна — вернее многих.

      Латный наруч на единственном её запястье блестит серебром, словно наточенный клинок, ещё не окроплённый кровью. Глаза цвета расплавленной стали глядят всё так же испытующе — всё так же убийственно спокойно.

      — Я ведь была и целительницей, — добавляет Гримгерда, сама не зная зачем, — многих вырвала из твоей цепкой хватки. Неужто не злишься на это, не считаешь отступничеством?

      — Отнюдь, — голос заполняет её разум, не оставляя места ни для чего иного, — я особенно ценю тех, кто противостоит мне. Кто превращает всё своё существование в борьбу со мной — яростную, неудержимую. Кто проклинает моё имя — и тем самым придаёт ему столько смысла… кто сражается со мной лишь затем, чтобы однажды сдаться.

      — И поэтому ты так ликуешь, забирая их, — перебивает Гримгерда, сжимая кулаки и наполняясь тем, чего не знала ранее: бессильной яростью на ту, кому посвятила всю свою недолгую жизнь. — От злорадства.

      Альдри разворачивается — длинный плащ её похож на изорванный чёрный парус затонувшего драккара.

      — Не тебе, дитя, судить о моих деяниях, — молвит она в ответ, садясь обратно на трон: на верхушке и массивных подлокотниках, будто на дереве, сидит стая воронов. — Твоя борьба была недолгой, Гримгерда, — и кончилась слишком рано: быть может, ты захочешь её продолжить. Есть ли что-то, что тяготит тебя, не даёт найти утешение?

      Не сразу понимает дева её слова — а когда понимает, то мыслям своим поверить не может. То ли приговор так изменчив — то ли понимает безутешная жница, что не найти Гримгерде покоя даже теперь. Сковывают её смертные терзания и неоконченные дела — вернее и мучительнее самой прочной во всех мирах цепи.

      — Учение говорит, что кровожадна ты и, коль уж забрала кого, назад не отпускаешь.

      — Учение пишут люди, дитя, — отвечает Альдри с тенью усмешки. — Не ведомо им, что я их стократ терпеливей — и оттого порою не спешу забирать тех, кто ещё может славно мне послужить. Каждый их вдох, каждая мысль, каждая капля живой крови в их жилах — всё это моя милость, мой дар, моя воля. За всеми живущими наблюдают мои очи; но за тобой и твоими сёстрами — пристальнее всего.

      — Но отчего? — Гримгерда почти срывается на крик. — Наблюдаешь, шлёшь видения и кошмары, шепчешь загадки… От любви ли истовой, от ненависти ли — отчего?

      Альдри некоторое время молчит, лишь продолжая глядеть на неё четырьмя своими глазами.

      — Лишь оттого, что все вы — мои, и даже я над этим не властна, — только и молвит она, помедлив. — Порочные, жестокие, готовые перерезать друг друга из-за неверно истолкованных пророчеств — но мои.

      Смиренно отходит Гримгерда, зная, что не зависит ничего от её ответа: сколько ни спорь, сколько ни беги — всё кончится так, как предвидела Альдри, как пожелала Альдри.

      — Я согласна, — наконец говорит дева отстранённо. — Я вернусь.

      — Будь по-твоему, — отзывается Альдри. — Но не могу я отпустить тебя без дара: о чём попросишь напоследок?

      Знает Гримгерда, что щедра бывает безутешная жница: одарить может и богатством, и властью, и тем, что в руки не возьмёшь и в голове не представишь, — да только не осталось у девы больше смертных желаний.

      — Верни скорбящей воительнице её возлюбленную, — пораздумав, молвит сейда. — Они — не твои; что толку тебе от их страданий?

      Альдри почти усмехается, будто, в отличие от самой Гримгерды, этого и ждала услышать.

      — Как только сама обратно попросится — верну: не вправе ты выгонять моих почётных гостий, — отвечает она. — Не впору тебе личина благодетельницы, дитя — а коль не знаешь, чего для себя попросить, тогда сама решу.

      И Гримгерду подбрасывает вверх, как шальной ветерок подбрасывает палый лист — даром что не чувствует дева бьющего в лицо воздуха. Оказавшись с нею на одном уровне, Альдри подходит — и прикладывает ледяные пальцы к её виску.

      И приходит боль.

      Боль пробивает голову насквозь — сильнее, чем все наказания Глемсель, вместе взятые; холоднее льда, горячее раскалённого железа. Боль заползает в каждый угол её омертвевшей сути, не позволяя даже пошевелиться — даже закричать.

      А потом — всё прекращается.

      Гримгерда падает навзничь — умей она дышать, хватала бы ртом воздух, не веря, что боль ушла. Лишь лёгкий холод остаётся внутри напоминанием о прошедшей пытке, свежим инеем оседая на стенках черепа; кажется деве, будто сама она вскоре поймёт, что это означает.

      Альдри делает знак одной из коленопреклонённых воительниц — и та вновь поднимает с земли цепь, а другая проводит лезвием топора по точильному камню.

      — Иди же, Гримгерда, — она взмахивает рукой — и вороны на её троне, встревожившись, принимаются каркать и хлопать крыльями. — Стань моими глазами, моими устами и дланью. Неси смерть врагам и знание сёстрам — до той поры, пока не иссякнут слова на устах. И тогда я призову тебя, когда придёт время, и вознагражу за каждую душу, что ты ко мне приведёшь.

      Ожидает Гримгерда, что вновь присоединятся к ней провожатые и выведут тем же путём, каким завели, но те стоят не шелохнувшись — и она оборачивается.

      — Скажи тогда напоследок, Альдри, — вопрошает она, и лишь сейчас вздрагивает её голос натянутой струной, — если отпускаешь так просто, если не для меня место берегла… чьи тогда эти кандалы, для кого точат топоры твои прислужницы?

      Но молчит Альдри, и уголок её обезображенного рта едва дёргается в полуулыбке — и вороньё заходится хриплым криком, и срывается с трона, и налетает на Гримгерду, словно на свежий истерзанный труп.