Безлунная ночь укрывает общину иссиня-чёрным плащом, когда Глемсель и верный её слуга бесшумно выбираются из дома с лопатой да тяжёлым мешком. Плутая средь деревьев, выходят они на заброшенную опушку, где земля податлива, а люди в редкость: даже самые заядлые городские охотницы так далеко не бывают.
Глемсель, устало выдохнув, кладёт мешок на траву — и вздрагивает, когда на мгновение чудится ей, будто он шевелится еле заметно. Видит это Мильдемунд, всё такой же скользко-змеиный и нарядный, как на величайший из праздников.
— Она не успеет проснуться, — вкрадчиво шепчет он в притворном утешении, — вы ведь знаете, чем поить, чтобы не успела.
Молчанье. Лопата вонзается в сырую землю, словно меч — в плоть. Могла ли Глемсель помыслить о таком в тот самый день, когда выносила из чужого дома худое детское тело? Когда взращивала девочку и учила всему, что знала сама, и даже большему?
Нет: в те времена она была глупее, стократ глупее. Тогда она ещё бежала от смерти, как от неумолимой преследовательницы; тогда она ещё верила, что сёстры её равны ей.
Гримгерда могла бы вырасти хорошей сестрой. Верной, искусной — но не искуснее дозволенного; тенью её, правой рукой, жестокой карательницей.
Старшей быть нелегко: раз покажешь слабину, не уследишь за волнениями в общине, допустишь неугодные мысли — и вчерашние соратницы обнажат клыки, будто того и ждали. Разорвут плоть, сожгут останки, осквернят память; набросятся, словно птицы-падальщицы на свежий труп, — уж кому, как не Глемсель, знать всю суть подлой людской натуры.
Броня влияния Старшей пойдёт трещинами в тот самый миг, когда найдётся хоть одна, что подведёт её — или превзойдёт её.
Но такому не произойти — и потому не страшится она больше смерти.
Пусть смотрит Альдри, бессильная: она лишь навеянное дурманом видение, которому не суждено обратиться в плоть; пусть взывают к ней сёстры, трепещут перед маревом, теряют разум от страха и раболепия. Пусть остаются податливой глиной в её, Глемсель, руках.
— Владычица?..
Молчанье.
Лопата вонзается в землю.
Мильдемунд под шумок наклоняется к мешку, развязывает и нащупывает на безжизненной руке браслет; разобравшись с застёжкой, снимает и прячет в складках платья. Не бойся юноша попортить наряд — захотел бы, чтобы она овладела им прямо здесь, на рыхлой земле.
Наконец готова глубокая яма, и Глемсель в последний раз берёт Гримгерду на руки — но не как дитя. Опускает — и заплатанный мешок, медленно перекатившись, оказывается на чернеющем дне.
Мильдемунд первым торопливо бросает горсть земли на лежащее в глубине тело — и его же изящные сапожки первыми притаптывают свежую могилу, когда Глемсель откладывает лопату.
— Не корите себя, владычица, — шепчет он и льнёт к ней, стряхивая с её плаща травинки и остатки земли. — Плохо то орудие, что не служит: кто на битву пойдёт со сломанным мечом — встретит лишь гибель.
Дыхание её тяжелее предсмертного хрипа, а зрачки расширены, будто у одурманенной; с силой отталкивает она Мильдемунда — так, что тот едва удерживается, чтобы не упасть.
— Мой меч заточен остро, и гибель мне не страшна, — надрывно выдыхает она, утирая со лба капли ледяного пота. — Ведь я — вечна. Соберём сестёр — и я скажу им это.
И уходят они, растворившись средь деревьев — будто и не было их вовсе.
Тем временем Гримгерда, вопреки увещеваниям Мильдемунда, просыпается, и встречает её лишь тьма. Разум ещё затуманен — но молнией вспыхивает в нём одна-единственная мысль.
Как же трудно дышать.
Тьма пахнет сырой землёй, душит, заполняет всё на свете. Хочет Гримгерда закричать — да теряется звук в плотной, влажной тьме; хочет вдохнуть — да не может.
Кружится голова.
Земля, земля везде — сдавливает сверху и снизу, до хруста в рёбрах. Лишь одной рукой пошевелить удаётся Гримгерде; впивается ногтями — но тьма тверда что камень. Скребётся она — но слабеет с каждым движением, с каждой судорожной попыткой вдохнуть.
И взывает Гримгерда в отчаянии ко всем богиням — к истинным и к ложным, к тёмным и к светлым; к тем, чьи имена едва ли может вспомнить. Но молчанье становится ей ответом.
Вот и она, успевает дева подумать в полузабытьи; вот и она — настоящая смерть, совсем рядом, и нет у неё ни лица, ни голоса.
— Сёстры мои верные, сёстры мои мудрые, — обращается в этот миг Глемсель к толпе, восходя на помост тяжёлыми шагами. — Скорбные вести несу я вам сегодня: юная Гримгерда покинула нас. Отвратила душу от моего слова, разменяла истину на тиранию света; сбежала, едва соблазнившись вероломным золотом.
Ропот и изумлённые вздохи среди сестёр проносятся: ни одна и помыслить не могла о предательстве той, что на их глазах росла, — даже в гибель её поверить было бы легче. Воистину, непостижима была Старшая в своих помыслах, когда девчонку на бойню посылала.
— Оплачем же её потерю, — молвит Мильдемунд, восковой статуей застывший в тени Глемсель, и прячет улыбку, — но возрадуемся, ибо на её место придут те, что не отступятся.
Браслет сверкает на его запястье золотым и алым — непреложный знак свершённого предательства, ведь и впрямь не носят в общине таких драгоценностей. Непривычно слуге стоять на помосте, речи держать и свысока взирать на сестёр — но к этому, как и к иной вольности, он быстро привыкает.
— Однако не утрата эта страшней всего, — продолжает Глемсель, — а угроза, что нависла теперь над нами: указала отступница врагам путь в наше убежище. Рабыни завидуют свободным — и, пока я стою здесь, они уже точат клинки, зажигают факелы, снаряжают лошадей…
— Не ты ли, Старшая, говорила, что они боятся нас? — прерывает её вдруг Йорунн, одна из чересчур болтливых и любопытных сестёр. Порою так и въедается в чужие речи, как ржа в железо, и только дурманящее зелье её может угомонить.
— В том и дело, — подхватывает Глемсель. — Те, кто боится, стократ опаснее, ведь первый удар решает всё; поджигать дома, резать глотки спящим, переманивать к себе по одной — вот всё, что они могут. Но одну из нас, что сбилась с пути, мы возместим десятью новыми — не словом, так мечом! — и я направлю вас в этом.
Она воздевает руки, и крик её проносится над сёстрами порывом ледяного ветра.
— Мы — последний оплот истины, окружённый лживыми идолами — так возьмёмся же за клинки и ударим первыми!..
— Такова ли воля Альдри? — доносится из толпы.
Глемсель, рассекая воздух сталью взгляда, осматривает свысока будущее войско. Такие ведомые, такие жадные до службы чужой воле — такие слепые без карающей длани, что их поведёт; и все они — здесь, в её власти, внемлют каждому её слову. Смотрит на них Старшая — и не верит, что считала их когда-то равными себе.
Нет, воистину — другая ей избрана дорога, другая определена судьба. Прошлые жизни, мысли обращены в пепелище; лишь один путь лежит теперь впереди — её путь.
— Такова моя воля.