Когда угасает война погребальным костром, пристают к родному берегу драккары, гружёные богатой добычей. Даже девам щита, огрубевшим от былых времён и морских ветров, в тягость пустые кровопролития — а Хьяльмвиде и подавно.

      Лишь сейда-целительница, что спокойна даже в средоточии битвы, остаётся ей незыблемой опорой и подругой, и почти уж забывает Хьяльмвида, что подруга эта заклеймена печатью Фьотры. Была ль то насмешка богинь, наказание — иль урок о том, что даже сейды достойны их милости?..

      Добравшись до Вестейна, первым делом приказывает она служанкам отвезти Исанфриду в свой одаль на окраине столицы да не подпускать никого. Шепчутся те: неправа Хьяльмвида, коль не даёт тело мёртвое огню предать, а душу отпустить на пир богинь, — и жалеют тайком, однако повинуются; одна лишь Гримгерда понимает непреклонную её надежду.

      И когда приходит время дрогнуть этой надежде, словно догорающая свеча, — бывшая дева щита вновь призывает Гримгерду в свои покои.

      Всё так же сидит Хьяльмвида у постели неживой воительницы, плетёт ей косы и поёт вполголоса странную песню на странном языке — то шипящем, то свистящем, но льющемся дивной рекой. Лишь те песни были прежде знакомы Гримгерде, под которые впадают в забытьё, бьют в бубны и вдыхают дурманящий дым, — и потому ничего ей не остаётся, кроме как слушать заворожённо.

      Прикрыв глаза, поёт Хьяльмвида — но кажется, что жизни в ней меньше, чем во всех тех несчастных, что были обречены на смерть во имя Альдри и ныне погребены меж деревьев.

      — Ты здесь, — коротко молвит она, заметив вошедшую, и тут же замолкает.

      Молчит и Гримгерда, ожидая, когда у собеседницы хватит воли сказать то, за чем позвала.

      — Я видела её, — наконец молвит Хьяльмвида. — Во сне — или в том, что спутала со сном. Я искала её на пиру у великой Бергдис, средь мыслительниц у мудрой Со́ргюн, на златых полях и в густых лесах — но не смогла найти.

      — Значит, впору тебе радоваться, — отвечает Гримгерда, и скулы сводит от широкой улыбки — лживой, как и вся их вера. — Значит, пустует пока её место в Скирхейме; значит, не забрали её богини у живых.

      Та поднимает взгляд — ещё более замученный и заплаканный, чем в последнюю их встречу.

      — Я видела её, — повторяет она. — В том месте, где бесчестные и гневливые рыдают без слёз и страдают без палачей — но не средь них, а выше, у каменного трона. Из мрака увидела она меня — но не вспомнила, не подала руки.

      Голос обрывается, и Хьяльмвида в бессилии склоняет голову — как преступница, подведённая к плахе и не ждущая помилования.

      — Я согласна. Говори, что делать — в твоих я руках.

      Отрешённо позволяет она взять себя под руки и увести от ложа — а как опускается ночь, позволяет и косы распустить, и украшения снять. Идут они по лесной тропе рука об руку, и тянутся отовсюду чёрные ободранные ветви, словно мёртвые руки — ледяные и скрюченные.

      — И обрушат богини на меня свой гнев, и закроются навеки врата златых чертогов… — шепчет Хьяльмвида, глядя в одну точку, — но что мне за дело до их пиров и богатств, если там не будет её?

      Гримгерда прячет глаза и шарит в сумке рукой: хоть и готово всё для ритуала, но вне общины не принимает Альдри сестёр. Почти дошли они до того места, где путь открывается; как перейдут — лишь забвение ждёт Хьяльмвиду.

      Хоть сны у неё, как у сейды любой, вещие — но не скажут даже они, что не суждено на самом деле вовек ожить Исанфриде; благо, сестринство избавит бывшую деву щита и от мирских привязанностей, и от скорбей, и от горечи обмана.

      Госпожа Глемсель говорила, что учение Альдри незыблемо и истинно — но отчего тогда путь к нему усеян ложью?..

      — Ты пришла из ниоткуда, чудесная целительница — в час, когда надежда почти померкла в моей душе, — продолжает Хьяльмвида — и вдруг резко останавливается; тёплая смуглая рука хватает сейду за запястье. — Когда всё это закончится — иди со мной. С нами. Свет богинь ещё может исцелить твою искалеченную душу и истерзанную плоть.

      Гримгерда замирает.

      — Я устала от смерти, — глаза у бывшей девы щита широко раскрыты, а дыхание тяжело. — Ты говорила, что ясно видишь наш путь — но, быть может, вместе мы найдём иной: тот, что не залит кровью и не усеян трупами, путь мира и процветания. И — я знаю — приведём Халльдисхейм к величию.

      Даже сейчас речи её лишь о богинях и о будущем, которому не суждено сбыться: хоть телом к свободе она тянется, но разумом — всё той же рабыней остаётся. Сколько крови нужно пролить, сколько лжи вымолвить, чтобы лишь одну сестру привести к Альдри?

      — Постой, — торопливо добавляет она, когда Гримгерда отдёргивает руку. — Иначе я забуду потом.

      Хьяльмвида задирает рукав — из-под расшитой ткани, блеснув золотом, виднеется украшенный рубинами браслет. Сейда приглядывается к диковинке — ни дать ни взять драконица, что кусает себя за хвост.

      — Дай мне руку.

      Она молча протягивает бледное запястье — и смыкаются вокруг него клыки золотого чудища, холодя кожу; оскаленная морда так и сверкает глазами-рубинами, будто бешеная. За этот браслет иноземные купчихи столько заплатили бы, что хватило бы на драккар — да только плыть ей некуда и незачем: везде достанут цепи могущественной госпожи Глемсель.

      Это — её, Гримгерды, путь: ведь нет ей иной жизни, кроме сейда, нет ей иной семьи, кроме сестринства.

      Она щурит глаза, в полумраке леса рассматривая дар — знак надежды, знак доверия.

      Предательство — гнуснейшее из деяний, за которое Альдри в посмертии терзает даже самых неистовых своих соратниц.

      — Слова мои были ложью. Не поможет твоя сила оживить Исанфриду, — молвит сейда, ужасаясь втайне собственной речи. — Лишь забвение ждёт тебя там, куда направляешься — вольна теперь идти куда пожелаешь; будь свободна и счастлива в своих оковах.

      И Гримгерда, не вымолвив больше ни слова, разворачивается и оставляет Хьяльмвиду одну; однако с тяжёлым сердцем ступает она на сокрытую тропу — ибо сознаёт, какая ей уготована судьба.

      — Ты вернулась, — доносится спокойный голос госпожи Глемсель, как только за ученицей запирается дверь. — Одна.

      Дева медленно поднимает взгляд: глаза у наставницы — две льдинки, только на этот раз холоднее прежнего.

      — Я уже посеяла семена сомнения в её душе. Она придёт.

      Госпожа Глемсель, нахмурившись, делает еле заметный знак Мильдемунду, и тот разливает по чашам какой-то отвар. Гримгерда, с трудом скрывая удивление, прячет глаза: не бывало раньше такого, чтобы сейда к своим делам слуг подпускала, — благо, к ядам без знающей сестры не подобраться, так что ничего дурного не натворит.

      — Хорошо, коль так, — молвит наставница, протягивая одну из чаш. — А ты?

      Гримгерда подносит напиток к губам и вдруг замирает от неожиданности и непонимания.

      — Я?..

      — Что насчёт твоей души, Гримгерда?

      Не дожидаясь ответа, госпожа Глемсель садится рядом и берёт её за тонкое запястье.

      — Богатую же ты добычу принесла, — молвит она, как следует рассмотрев браслет и беззлобно улыбнувшись. — Хоть конунгу впору носить. Себе оставить думала или продать, м?

      Еле слышно вздыхает Гримгерда и тянется к застёжке; драконица разжимает хватку клыков. Нет в стенах общины никого и ничего, что бы Старшей не принадлежало — и потому привычно сёстрам без колебаний отдавать ей всё, на что та позарится.

      — Не добычу — подарок… от подруги, — бормочет Гримгерда и, отвернув лицо, отхлёбывает из чаши; хоть и холодило это золото кожу, но грело душу. — Но ни к чему мне такие сокровища.

      Наставница отмахивается.

      — Оставь себе, что ж — не хочешь ведь ты расстроить Хьяльмвиду, когда пойдёшь с ней кланяться ложным богиням.

      Голос её тягуч, спокоен до безумия — как и всякий раз, когда впереди ждало наказание, и Гримгерда уже была готова потерять сознание не от побоев, но от одного их ожидания, от бескрайнего, дикого, опустошающего ужаса.

      — Я… — начинает она и тут же забывает, что хотела сказать. Опершись на стол, порывается встать — но немеют вдруг ноги, леденеет в жилах кровь, стремительно разнося холод по телу. Темнеет в глазах — или то факелы в горнице потухли?..

      Глемсель накрывает её плечо тяжёлой ладонью.

      — Отдохни, воронёнок мой… отдохни.

      И Гримгерда, лишившись чувств, валится головой на стол.