Известка. Она была повсюду. Осела на руках, одежде, волосах, на тряпке, которой я уже несколько часов водил по замызганной стене. Стена не становилась чище, я это знал, и мои надсмотрщики тоже. Невозможно оттереть известку, ведь она − часть этих стен. Штукатурка повсюду облетела, и я просто размазывал белый порошок − от влаги превратившийся в мерзкую кашицу по всему зданию, а заодно и по себе.
Кажется, мне специально давали такие бессмысленные задания. Пару недель назад я складывал бумаги в пыльном архиве − они отправлялись на утилизацию, но их все равно надо было тщательно все рассортировать по датам. А позавчера «оживлял» бледно-желтые скамейки краской точно такого же цвета переварившегося желтка.
Я сказал им, что могу выполнять и нормальную работу. Полезную. Сказал, хотя не собирался. Ведь весь этот дурдом всего на несколько месяцев. А потом я уеду. Но я не вытерпел. Любое занятие должно приносить либо пользу, либо удовольствие. Когда нет ни того ни другого, это пытка. Возможно, все так и было задумано.
Кураторы же все как один закатывали глаза и сообщали об огромной важности в работах по восстановлению Дома Культуры − эти слова произносились чуть ли не с придыханием.
А на самом деле, Дом Культуры был так себе. Громоздкий уродливый памятник краткой послевоенной поры. Когда наша страна поднимала заводы, фабрики и колхозы, а вся так называемая культура воспевала посев хлебов и тракторные заводы. Это здание было как раз прямым отражением того времени − главная его задача была выглядеть гигантским, практически монструозным. С бесконечно длинными коридорами и залами. Закрываю глаза и вижу, как в актовом зале под бурные аплодисменты зрителей (потому что служба безопасности внимательно следит, чтобы всем нравился концерт) выходит хор дородных женщин и затягивает оду колхозному элеватору. Голоса − мощнейшие, звучит и правда масштабно, даже устрашающе.
Я понимаю вдруг, что вся наша страна цеплялась за давно ушедшие эпохи. В Виррах до сих пор жили как при короле, мерялись регалиями, устраивали приемы, в Нортоне − питали нежность к сороковым, коллективизму, труду и строгому надзору за теми, кто не желает шагать в ногу со всем строем. Неудивительно, что именно здесь произошла та история со Ржавым, и что она сейчас получила продолжение. На востоке почему-то ностальгировали по гангстерским двадцатым, правда, больше по части эстетики.
Есть ли такое место, где живут настоящим временем? − именно этим вопросом я задавался последние часы смены. После пришел, наконец, куратор − вертлявый такой мужичок, из тех, что рад стараться, внимательно осмотрел все помещение, аж несколько кругов нарезал по вверенному участку.
Я честно прошелся по всему залу и тщательно растер известку. Теперь ее разводы стали более интенсивными и равномерными. Но если честно, разницы никакой. Но куратор долго кружил, придирчиво рассматривал, и наконец, милостиво кивнул, отпустив меня на сегодня.
Честное слово, еще немного, и я бы надел ему на голову ведро с мыльной водой.
На улице я отчаянно зевал и несколько раз спотыкнулся на ровном месте − бессмысленный тяжелый труд вытягивал все соки. Но я не собирался идти спать. Я направлялся туда, где у меня еще были дела. Куда более важные. Я бы сошел с ума, не будь у меня сейчас другого занятия, поэтому я даже рад вымотаться еще больше.
Поздний автобус. Холодное стекло так бодрило, если прислониться к нему лбом. А за окном проплывал ночной город. Ночь сглаживала всю его несуразность и разнокалиберность. В ночи Ньютом округ Нортон был тих и безмолвен. И кажется, с надеждой смотрел в завтрашний день. Будто с утренним туманом город станет свежим и обновленным, отбросит заржавевшие оковы и смело взглянет в лицо будущему. Я не знал, откуда пришли эти мысли. Может то были обрыки снов усталых людей, что сейчас спали в своих домах. Что же. Я не мог ничем помочь им в сбрасывании оков. Но я собирался создать оазис.
— О, явились каторжники! − хмыкнула Улле, когда я вошел. Она долго сопротивлялась, говорила, что только больному придет в голову идея открыть клуб в такой-то дыре. А вот Шу сразу втянулся. Он вообще оказался свой в доску − то руководил покраской стен, то таскал паллеты для временных сидений, то выносил целые охапки мусора. То там, то тут мелькала его голова в выцветшей бандане. И как часто бывает в таких случаях, все нужные люди нашлись очень быстро. И тот, кто сумел помочь с арендой, и тот, кто запустил сбор денег на все расходы, и тот, кто умел работать руками, и даже чуть-чуть недоучившегося дизайнера где-то откопали.
Ну а я, с меня как с автора идеи, который, к тому же, отбывает срок на исправительных работах, спроса было мало. Но я все равно приходил сюда каждый день, старался максимально приложиться ко всему, до чего дотянусь. От настенных рисунков до выбора столешниц, от уборки до подъема духа трудящихся песней. Последнее мне удавалось лучше всего. Физический труд располагал. Порой, правда, я валился с ног, или засыпал стоя, облокотившись на свежеустановленную барную стойку. Иногда даже посредине песни. Народ громко возмущался моему приговору, особенно грядущей высылке. То и дело кто-то предлагал оспорить дело, и меня очень трогало их отношение, но я всегда отказывался. А на вопросы почему, изображал неисправимого фаталиста. «Будь, что будет!»
Но пока мне хотелось максимально приложиться к «Судаку». Так пока окрестили будущий оплот неформалов города. Дело в том, что предыдущая хозяйка постоянно пересказывала историю, когда поставщик прислал ей на кухню гнилого судака, отчего кто-то отравился и подал в суд, но она не виновата, виноват тот, кто шлет уважаемым людям гнилых судаков. И Шу так хохотал над этой историей, что в итоге всем остальным она тоже показалась забавной. А эта бесхитростная женщина, пока не съехала, пожелав нам удачи, все ходила вокруг и рассказывала. Кто-то притащил вывеску с деревянной рыбой, правда, окунем, но мы его перекрасили под судака. Рыбу повесили на стену, сразу на входе. Добавили зеленых пятен, кое-где подрисовали вылезающие кости. Потом кто-то привесил на рыбу парик. Кто-то сделал ей тату с русалкой. А сейчас, когда я вошел, Улле пыталась пристроить на многострадального окуня-судака меховое боа.
— Рыба-шлюха, — кратко пояснила она.
Интересно, какие еще трансформации ждали несчастное животное?
Сегодня в основном прибивали вывески в зале. Покачав головой на мое «виртуозное» владение молотком, меня быстро переквалифицировали в держальшики. Ребята подобрали целую кучу материала − старые фотки с концертов, постеры, кто-то даже пожертвовал коллекционные пластинки. Клуб потихоньку приобретал очертания обжитого пространства. Мне нравилось. Нравилось, то, что я начал это. Что, возможно, когда я буду далеко отсюда, люди вспомнят, что здесь был Эсси. Болтался под ногами, несмешно шутил, напевал что-то засыпая на ходу, но все его терпели, так как «Судак» был его идеей. Мечтаю о том, как это будут рассказывать всем приезжим. Это если, клуб не прикроют, конечно, по выдуманной причине. Я не доверял городу Ньютом округ Нортон. Но очень надеялся на этот народ.
Мне сообщили, что через пару недель уже прибудет заказанная аппаратура. Поработать еще немного и еще через недельку можно устроить полноценный концерт. Мой срок истекает как раз через три недели. И тогда же мне нужно будет покинуть город.
Но я кивнул. Последним аккордом в моей истории с этим городом должен стать концерт, это же очевидно.
Снова заснул стоя. Пришел в себя у барной стойки, где меня принялись отпаивать холодным кофе. Теперь есть риск вообще сегодня не заснуть. Но может, оно и к лучшему − порой лучше совсем не ложиться, чем пара часов тревожного сна. К восьми мне снова на отработку… Да, лучше совсем не спать. Но черт, как же колотится сердце.
Я вышел на улицу. Улле сидела на ступеньках − уже закончила декорировать судака и нервно щелкала зажигалкой. Я сел рядом и протянул ей свою.
Отношения у нас были по-прежнему странными. Она пыталась держаться обособленно, даже подчеркнуто отстраненно. Мы много спорили, по любому поводу, даже самому пустячному. А потом вновь напивались и оказывались в одной кровати. И я вновь проклинал себя.
— Скоро уже закончим! — бодро сказал я.
Она смахнула челку на бок, глубоко затянулась, а потом произнесла, безо всякого перехода:
— Знаешь, а ведь есть еще время подать апелляцию. Высылка − это какое-то средневековье, ну!
— В средневековье меня бы выслали за стены в горящей бочке с маслом. Или привязанным к лошади, хе-хе. Так что у вас тут еще все гуманно.
Она вздохнула:
— Ты даже не хочешь попробовать остаться, да?
— Ну, я же говорил, все равно у меня…
— Сотни раз слышала про твои беды с башкой! И видела воочию. Так я и поверю, что ты отправишься лечить их. Зависнешь опять где-то, забухаешь…
Я молчал, спасаясь глубокой затяжкой.
— Ну даже если так… Почему бы не побороться, за то чтобы потом вернуться? Когда тебе станет лучше? И вообще… Ты музыкант, а они все на башку пристукнутые… Взять того же Ржавого…
«Да. Он был таким же, как и я. И вот чем для него закончилось пребывание в этом городе». − Конечно же, я не произношу этого вслух.
— Я просто не понимаю, — в ее голосе сквозило отчаяние и злость. − Как можно столько сделать для этого места, а потом просто взять и свалить? Как можно…влезть в такую историю, втянуть столько людей, а потом сделать ручкой?
— Мне казалось, всем понравилась моя идея с клубом…
— Да вот именно! Посмотри на этих удотов − они тебя на руках качать готовы! Но тебе непременно надо сбежать в закат, потому что ты такой весь загадочный странник, или кем ты себя там возомнил! Ты просто шляешься по миру с гитарой, устраиваешь заварушки и втягиваешь в них людей, трахаешься направо и налево… Очень удобно!
— Да нет, это утомительно. — Я виновато взглянул на нее. — Но видно, такое у меня предназначение.
Она рассмеялась.
— Предназначение! Гастролирующая шлюха с импровизированной концертной программой!
Из-за двери высунулся нос Шу. Кажется, его привлекла последняя реплика.
— Это вы о ком? — поинтересовался он.
— Обо мне! − Я встал, и, обернувшись к Улле, уточнил:
— Не возражаешь, если я напишу это на афишах?
Она тоже встала и направилась назад в клуб, от души пихнув меня кулаком в живот. Я слышал, как она возмущается уже изнутри:
— А это-то здесь нахрена? Вы долбанулись?!
Все-таки я буду по ней скучать. Где бы я ни оказался.
Шу странно смотрел на дверь, закрывшуюся за ней. Потом кивнул мне.
— Пошли. Осталось два финальных штриха и домой. Ой е… — Он вдруг спохватился. — А сколько сейчас?
— Полпятого.
— И тебе, блин, туда к восьми…
— И пятнадцать плетей за опоздания, — я усмехнулся. — Да ладно, приткнусь где-нибудь здесь, отсюда и поеду.
Шу оживился:
— Ну тогда мы с тобой! Тем более, тут такую красотень навели, что даже уходить не хочется!
Мы вернулись в клуб, и я увидел, чему так возмущалась Улле − теперь у многострадальной рыбы вместо глаз вкручены были вкручены два диода, светящиеся кроваво-красным. Смотрелось ничего, но пора было определенно завязывать с коллективным творчеством. Скоро судак станет вообще неузнаваем.
Свет рыбьих глаз проводил нас вниз по лестнице. В зале все уже отложили работу и собрались вокруг сцены, куда местные художники − брат и сестра, торжественно вынесли какое-то полотнище. Сестра, вроде бы собиралась сказать вступительную речь, но как-то растерялась, и, отвернувшись от зрителей, потянула на себя край полотна. Они с братом принялись разматывать рулон. Вначале, было ничего не понятно, так как держали они его параллельно полу, и не могли поднять достаточно высоко, чтобы он развернулся. На помощь им пришли Шу с парой высоких приятелей.
Со стилизованного, написанного в нарочито небрежном стиле, но очень узнаваемого портрета на весь зал взирали знакомые печальные черные глаза. И в этих глазах был целый космос, они могли создавать планеты и зажигать звезды. Космос и окружал его − безумные созвездия, причудливые спиралевидные завихрения, млечный путь под ногами. Ржавый улыбался нам из космоса и из космоса глядел на новую, можно сказать, свежеиспеченную грибницу, оазис посреди пустыни серости и казенности.
И когда полотно − это был почти двухметровый холст, занял свое место над сценой, мне показалось, что космос распространился и дальше. Туманность рассеялась под потолком, искорки звезд заиграли на стенах, на лицах собравшихся. Оборванная песня продолжилась, и, похоже, вселенная была этим очень довольна.
Я забыл об усталости. Сознание наполнилось ощущением абсолютной правильности происходящего. И на мгновение − ведь счастье оно всегда так мимолетно − мне стало так хорошо, как никогда не было раньше. Я был в космосе, я шагал тропою звезд. Мы все там были.