В своей голове Сальери окрестил Моцарта «тем вздорным мальчишкой», и, хотя не любил предвзятости, мог признаться, что не ожидал от него многого. Моцарт произвел на него впечатление человека, в котором гонора больше, чем усердия к музыке, да и фамилия только дополнила образ: приглашение было адресовано отцу, а не сыну, лишь уточнялось, что они готовы принять любого, кого Леопольд также посчитает достойным кандидатом.

Теперь оставалось только пожалеть о преждевременных выводах. Моцарт выбрал прямо его, Сальери, любимое место, где большой юго-западный поток Клио перекрещиваться сразу с двумя малыми южными — Полигимнии и Каллиопы, при этом получая все преимущества нахождения возле пруда (ещё старший Стефано Фабри заметил, как благоприятно вода влияет на эфир). Хотя, не обязательно было знать все эти магические тонкости, чтобы ими пользоваться. Сальери встречал и людей, которые просто чувствовали хорошее место, не анализируя причин его возникновения. Этот юноша мог быть из тех и из других — на этот раз Антонио решил не судить преждевременно.

— Герр Моцарт, вы правы, я впечатлен, — он уважительно склонил голову. — Редко встретишь такое искусство владения магией.

Вольфганг расцвел в счастливой, немного самолюбивой улыбке.

— Я знал, что должно выйти неплохо. Воздух тут так и гудит. Да ещё пруд рядом.

Сальери немного удивился, но виду не подал. Выходит, Моцарт читал трактат Фабри о влиянии водных источников на эфирные ткани?

— Вода меня каким-то непостижимым образом настраивает на искусство, — пояснил Моцарт. Сальери незаметно ухмыльнулся своей поспешности.

— Боюсь, вам придется ставить ёмкости с водой в репетиционной. Я пришел сообщить, что его величество…

— Ваши репетиционные меня мало впечатлили, — перебил его Моцарт. — С акустикой ещё худо-бедно, но колдовать в них решительно невозможно. Вы сами-то пробовали там играть?

Сальери пробовал, и не мог поспорить. Он и сам часто играл прямо здесь, в саду, но только в те моменты, когда император не мог этого слышать. Однако, в текущей ситуации надо было что-то придумать.

— Настоящий мастер из любого положения возьмет максимум, — ответил он, чтобы не оспаривать справедливое негодование. — Человеку, который приучен работать в благоприятных условиях, полезно иногда испытать на себе тяжесть иного положения.

— Звучит так по-христиански, — усмехнулся Моцарт. — Вы итальянец, верно?

— Это так.

Моцарт подошёл к скамейке и начал аккуратно складывать скрипку в чехол, параллельно рассуждая:

— Удивительно, но пока в вас от итальянца только ваша мораль и акцент — но акцент почти не заметен, не переживайте.

— Вы, значит, придерживаетесь другой морали? — спросил Сальери, которому, конечно, и в голову бы не пришло переживать.

— Я ничего не придерживаюсь. Я, в отличие от многих, свободный человек.

Антонио невольно улыбнулся. В этой короткой фразе было столько нелепой гордости, столько юношеского максимализма, что сложившийся образ Вольфганга в его голове только окреп.

— Каким же, в вашем представлении, должен быть настоящий итальянец? — вернулся он к теме. — Вздорным и экспрессивным? Наверняка, он щегольски одет — во что-то яркое или непрактично светлое. Поцеловав с утра дорогую madre, отправится обсуждать с каждым встречным любую пришедшую в голову мысль, чтобы вечером вернуться обратно под родительское крыло?

Моцарт, уже закончивший со сборами, повернулся к нему и прищурился.

— Вы решили меня уколоть, маэстро?

— И не думал, — слукавил Сальери.

— …Потому что если так, — пропустил ответную реплику Вольфганг, — То вы забыли ещё две характеристики, которые приравняли бы меня к вашей крови. Говорят, итальянцы особо хороши в постели и в опере.

Он гордо выпрямился. Сальери хмыкнул.

— Пока мне не довелось узнать о ваших успехах в этом искусстве. Время покажет.

Они вдвоем неспешным шагом двинулись в сторону пристройки, где находились выделенные приезжим музыкантам комнаты. Моцарт вдруг улыбнулся и с загадочным видом спросил:

— Какое из двух искусств вы имели в виду?

Несколько мгновений Антонио соображал, что он хочет сказать, но весёлый смех, последовавший за шуткой, все объяснил. Сальери вздохнул и холодно ответил:

— Оперу.

— Я всегда прошу уточнить, во избежание недопонимания, — Вольфганга собственная выходка искренне веселила. — Пожалуй, оперу я вам обещать могу.

— Очень на это надеюсь.

Дальше они шли молча, думая каждый о своем. Около крыльца Сальери остановился.

— Вам уже занесли ваш экземпляр нот. Необходимо будет их разучить к любому из прослушиваний, но не позднее начала сентября.

— Начала сентября? Маэстро, это же почти месяц, неужели композиция такая сложная?

— Не забывайте, что вы будете вмешиваться в здоровье людей — здесь не позволительно ошибаться. Кроме того, в нотах достаточное количество эфирной составляющей, для многих музыкантов эфирная игра сложнее классической.

— Это не лучшие музыканты, — фыркнул Моцарт.

— Тогда я могу надеяться, что вам композиция не доставит больших сложностей, — тактично ответил Сальери. — Эту партитуру император заказал непосредственно у музыкальных лекарей из Китая. Человек, способный с ней справиться, мгновенно сыщет у него расположения. Дерзайте.

Сальери рассчитывал, что амбициозный композитор сейчас же уйдет к себе, чтобы скорее приступить к репетициям, но Моцарт медлил. Что-то заставило его нахмуриться, какая-то внезапно пришедшая мысль. Он внимательно посмотрел в глаза Сальери и спросил:

— А вы? Вы не пробовали разучить эту целебную музыку?

Сальери, готовый к такому вопросу, но тайно мечтавший никогда на него не отвечать, опустил глаза.

— Боюсь, мой уровень ниже, чем требуется.

— Вы шутите?

— Ни в коем случае.

— Это же вздор! — воскликнул Моцарт. — Как у придворного капельмейстера может быть недостаточный уровень для чего-либо связанного с музыкой?

— Так заложено природой, — он спокойно пожал плечами. — Кроме того, если я стану лекарем, кто будет выполнять мои прошлые обязанности?

Моцарт хотел что-то ответить, но осёкся и с подозрением взглянул на Сальери.

— Ну а для личных целей? Да просто из любопытства! Неужели не пробовали, маэстро?

— Я сказал все, что собирался. Больше мне нечего вам ответить.

— Вы, право, странный человек, — усмехнулся Вольфганг. — Недостаточный уровень… Если вы не хотите отвечать, лучше сказали об этом честно.

— Я честен с вами, — голос Сальери снова начал холодеть, как всегда бывало, когда его удавалось задеть. — Даже излишне, учитывая наши сугубо деловые отношения. Не стоит продолжать разговор, если сомневаетесь в искренности собеседника.

— Да вы послушайте себя со стороны! У меня нет цели вас оскорбить, не подумайте. Напротив, я уважаю ваш талант и не понимаю, почему вы так о себе отзываетесь.

Сальери ничего не ответил и Вольфганг вздохнул.

— Что ж, ладно, я вас понял. До встречи, маэстро Сальери.

С этими словами он резко развернулся и быстрым шагом ушел в помещение.

В течение следующих трёх дней они не виделись совсем, а на четвертый произошла ситуация: зайдя в сад, Сальери увидел знакомых бабочек. День был пасмурным, и плотная одежда защищала его от чрезмерной чувствительности.

— Я думал, вы готовитесь к прослушиванию — сказал Сальери, позволяя бабочке сесть на плечо. Моцарт доиграл, и иллюзия осыпалась. Сверкающие пылинки мгновенно подхватил ветер.

— Я готовился прошедшие два часа. А сейчас у меня перерыв. Я отдыхаю.

Он снова приложил скрипку к шее и прикоснулся смычком к струнам, играя уже новое вступление. Один за другим, в воздухе вокруг него материализовались крупные черные птицы. У Сальери кольнуло внутри — иллюзия была такой же мощной. Звучно хлопая крыльями, птицы полетели в небо и закружились в метре от головы Сальери. Четыре ворона сверху, пятый — сел на плечо, ощутимо вцепившись лапами. Тревожная музыка вырывалась из-под смычка резкими штрихами, лицо Моцарта было расслаблено.

В этих мрачных созданиях, как и в бабочках, чувствовалось большое мастерство — не каждый музыкант, работающий с эфиром, мог вот так, играючи, сотворить тройственную иллюзию. Сальери небрежно дёрнул плечом. Птица, сперва силясь уцепиться, недовольно закаркала, после чего, как живая, слетела вниз и расправила крылья, задев ногу Сальери. Моцарт едва заметно улыбнулся.

— Мне показалось, что бабочки неверно передают атмосферу. Вам что-то нужно?

Он одновременно говорил, играл, поддерживал иллюзию шелеста крыльев, пять независимых, различных меж собой фигур, отпустив, разве что, физические оболочки — Сальери почувствовал, как от упрощения магии стало легче дышать. Тем не менее, это все равно впечатляло.

— Я хотел заняться музыкой, — Сальери приподнял чехол со скрипкой, — Но, вижу, этот сад вы уже облюбовали.

— Да, славное место. Дайте мне закончить фрагмент, и я сразу же уступлю его вам.

Сначала пропал звук, потом из пяти иллюзий остались лишь три.

— Я, признаться, уже устал, — сказал Моцарт.

Теперь, когда магия стала совсем уж лёгкой, Сальери мог дышать спокойно и даже остаться здесь — послушать незаурядный мотив этой «вороньей музыки». Моцарт взглядом указал в сторону скамейки, снова предлагая побыть слушателем. Рассудив, что ничего страшного это решение повлечь не может, Сальери сел.

Моцарт медленно развернулся на пятках, чтобы не стоять к нему спиной. Он, конечно, видел сейчас больше обычного человека: во время игры эфирные чувства музыкантов обострялись. Сальери и сам задумался о том, что хотел бы сфокусироваться и разглядеть эфирные переплетения, которые рождались вместе с мелодией, увидеть, насколько сложна иллюзия на самом деле — но делать это без согласия мастера было бы нетактично. Он попробовал приглядеться к Моцарту, в поисках проступающих эфирных струн. При использовании магии они должны были светиться. Но при свете дня и от сравнительной лёгкости иллюзии струны были видны очень плохо, либо же находились так глубоко в теле, что заметить их было невозможно. Зато Сальери отметил выступающую испарину на лбу, говорившую о том, что Моцарт трудится уже не один час.

Вольфганг, в свою очередь, периодически бросал на него ответные взгляды. Его птицы постепенно стали двигаться одинаково — одна иллюзия, скопированная несколько раз. Верно, вороны наскучили своему хозяину. Его новый интерес теперь представлял Сальери. Периодически щурясь, он будто пытался разглядеть в нем что-то, заходил то с одной стороны, то с другой. Заметив внимание к себе, Антонио спросил:

— Вы что-то хотите узнать?

— Пытаюсь понять, где у вас струны проходят, но вы так закутаны, что мне не видно совершенно ничего.

Сальери мысленно улыбнулся схожести их образа мысли.

— Признаться, я думал о вас в том же контексте. Что-то уже обнаружили?

— Пока нет. Это странно. Обычно, когда я играю, люди сияют не хуже солнца, а ваш костюм не такой уж и плотный, должно просвечивать. Во всяком случае, мне так казалось.

Такие рассуждения, произнесенные прямо вслух, конечно, не выставляли Моцарта вежливым, но отчего-то вызвали у Антонио интерес. Возможно, именно из-за своей нетактичности.

— Можете не трудиться, вы ничего не найдете.

— Почему же?

— Это невозможно. Сейчас они незаметны.

Тут вороны исчезли окончательно. Моцарта поглотила другая тема. Механически продолжая играть, он прищурился и пристально оглядел Сальери с ног до головы.

— Что значит «сейчас»?

Он осторожно согнул колени и попытался взглянуть на него, находясь пониже, но результата это не дало. Со стороны его поза выглядела комично. Сальери покачал головой.

— Неважно. Заканчивайте поиски и доигрывайте.

Моцарт нахмурился, как будто его не слыша. Мелодия подошла к кульминации — механической и скучной, Вольфганг почти перестал обращать внимание на свою музыку. На месте птиц теперь перекатывалось нечто, похожее на туман непонятного цвета — просто, чтобы не бросать связь с эфиром. Внезапно, он оборвал музыку прямо посреди фразы.

— Я понял! — прозвучало в тишине.

Он шагнул к скамейке, осторожно положил скрипку со смычком на раскрытый чехол и наклонился к Сальери.

— Я нашел ваши струны!

И не успел тот ничего сделать, как Моцарт схватил его за руку и с ликующим видом сдвинул вверх рукав, подцепив вместе с ним край платка. Запястье обнажилось буквально на пару сантиметров, но Сальери этого было достаточно. Он дёрнулся как ужаленный, резко встал и сделал шаг в сторону.

— Не трогайте!

Голос прозвучал неожиданно угрожающе даже для него самого. Моцарт удивлённо замер.

— Прошу прощения?

— Не трогайте, — повторил Сальери немного тише. — Это недопустимо.

— Но я прав, там ведь эфирные струны? Вы их прячете зачем-то.

Сальери ничего не ответил. Прошло несколько секунд напряжённого молчания, прежде чем он понял, что весь напрягся и затаил дыхание, словно загнанный зверь. Осознав, что Моцарт не собирается настаивать, он вздохнул и медленно расслабился, после чего аккуратно расправил платок и опустил рукав.

— Вы правы. Но не стоит так хватать людей. Следите за приличиями.

— Я и не думал, что вы так среагируете, извините. Я вас напугал? С чего вы так… — он вдруг замолчал и расширил глаза. — Подождите, я правильно понял? Не может быть!

— Я не умею читать мысли, — с лёгким раздражением ответил Сальери. — И, кажется, дал вам понять…

— Я искренне извиняюсь, — перебил его Моцарт. — Я ведь и подумать не мог! У вас ведь, ну… — он понизил голос до полушепота. — У вас просто чувствительные те места, где струны слишком близко к коже?

Сальери плотно сжал губы. Шея его покрылась красными пятнами.

— Я понятия не имею, о чем вы.

Естественно, это была ложь. Моцарт даже не думал замолкать.

— Надо было догадаться… Самое смешное, что у меня самого когда-то была такая проблема. У меня струны внутри рук, прямо вдоль кости, так что здесь проблемы нет, но вот когда они доходят до ладони, они не оканчиваются, а идут дальше, в пальцы, и вот тут, на кончиках… Все в порядке?

Сальери слушал его вполуха, пытаясь справиться с оглушающим чувством стыда и неловкости. Он ненавидел проявлять слабость на людях, и сейчас, когда тщательно скрытый им предмет слабости нахально обнаружили, он чувствовал необходимость заступиться за себя, заставить Моцарта пожалеть или хотя бы осознать всю гадость своего поступка, но разум его был совершенно растерян.

— Вы как будто не здесь. Маэстро, не переживайте, я сохраню вашу тайну, — Моцарт ободряюще улыбнулся. Может вам будет легче, но меня такая же проблема мучила в подростковом возрасте. Кончики струн совпадают с кончиками пальцев. Уроки фортепиано были для меня невыносимы, каждые пять минут приходилось бегать снимать напряжение! — он негромко засмеялся и посмотрел на Сальери. — Вы в порядке?

— Да-да, — от бессилия согласился Сальери.

— О, ну тогда хорошо. А то я сперва испугался. Вы так отпрыгнули, как будто я вас обжёг.

— Не делайте так больше.

Все же лучше, чем никакой реакции.

— Разумеется. Это я по незнанию.

Он снова улыбнулся. Для него никакой неловкости не существовало. Сальери вздохнул и, чтобы отвлечься, направил все свое внимание на свой альт — то, зачем он изначально сюда пришел. Моцарт встал справа от него, параллельно складывая скрипку в чехол.

Уже уходя он обернулся и снова задержал взгляд на Сальери. Тот, не обращая на него внимания, пристраивал инструмент на плече.

— А шея у вас тоже потому закрыта? — спросил вдруг Моцарт.

Сальери вздохнул и твердым голосом произнес:

— Вам приходило в голову, что не каждый вопрос стоит того, чтобы произносить его вслух?

По его интонации Моцарт понял, что все равно не добьется ответа, и настаивать не стал.

— Что ж, тогда до скорой встречи.

— До свидания, — тем же напряжённым голосом ответил Сальери и, лишь когда настырный музыкант пропал из поля зрения, приступил к игре.

После этого случая они не виделись почти две недели. Иногда Сальери замечал, как Моцарт в сопровождении своей maman гуляет по саду, воодушевленно рассуждая на какую-нибудь тему. По нему всегда можно было понять, если тема его вдохновляла, или злила, или вызывала скуку — так, например, происходило, когда мать, наслушавшись его речей, начинала отвечать с высоты своего жизненного опыта и моральных ценностей. В такие моменты улыбка исчезала с его лица, блеск в глазах тускнел, а фигура как будто слегка горбилась. Моцарт глядел по сторонам, стремясь отвлечься и не дать матери повода считать, что он хоть сколько-нибудь заинтересован в ее нотациях.

Совершенно невозможно было увидеть Моцарта в залах для репетиций, с другими музыкантами. Если погода не позволяла ему играть на воздухе, он целыми днями не покидал комнаты, с завидным упрямством игнорируя подготовленные для музыкантов тренировочные.

Кроме того, Сальери знал, что Моцарт за все эти дни не соизволил познакомиться хотя бы с одним из своих коллег — Антонио понял это, разговаривая с другими приглашенными. Если кто-то и отзывался о нем, то очень редко. Его называли «тем молодым человеком с мамой» или «мальчиком со скрипкой» — возрастом Моцарт значительно уступал большинству гостей.

Конечно, Сальери интересовался не одним только Моцартом, работа вынуждала его одновременно заниматься сотней разных дел, и даже при желании (которого у него не было) он бы не смог постоянно знать, чем занят молодой музыкант. Однако, время от времени, Антонио ловил себя на том, что ненароком думает, чем сейчас занят Моцарт, насколько он продвинулся в изучении лечебной магии, и какова вероятность, что этот наглый, невоспитанный, но отчасти привлекающий своей непринужденностью юноша вскоре поступит на службу к императору.

Между тем, наступил сентябрь. К этому времени Сальери отсеял двенадцать приглашенных, ещё двое уехали сами, не справившись со сложной магической партией. Постепенно приблизился крайний срок Моцарта.

Прослушивание проводилось в старом, но сохранившем свою красоту музыкальном саду. Примерно век назад такие конструкции обрели огромную популярность среди богатых любителей искусства. В то время ещё не был опровергнут миф о связи света и магии, и каждый причисляющий себя к музыкальному миру человек стремился остеклить витражом хотя бы одно окно дома. Сама же конструкция музыкального сада подразумевала собой большую беседку, вроде теплицы, но с хорошей вентиляцией и вкраплениями цветных стекол среди обыкновенных. Внутри обычно садили цветы, весили многочисленные зеркала, ставили дополнительные разноцветные перегородки, а иногда заказывали сложные световые конструкции у мастеров-иллюзионистов. Чем богаче – тем более сложным и наполненным был музыкальный сад.

Императорский был сконструирован почти век назад, однако, даже после опровержения мифа, он остался одним из любимых мест его величества для прослушивания музыки.

Четвертого сентября, в теплый солнечный день, именно здесь состоялось последнее прослушивание, так повлиявшее на судьбы Моцарта и Сальери. На следующий день, пятого сентября, Вольфганг отнес на почту два конверта, подписанных размашистым и слегка небрежным почерком. Первый из них предназначался Леопольду Моцарту, он содержал в себе лишь краткий обзор событий, произошедших за две недели, и оканчивался вежливым вопросом о самочувствии адресата. Второе письмо было толще. Конверт украшал кривоватый рисунок тушью, изображающий одну из дворцовых башен. Вот, что было изложено внутри:

Милая Наннерль!

Я мечтаю, что когда-нибудь ты все же будешь рассказывать и о своей жизни тоже, а не только все спрашивать, как тут мои отношения с Сальери и впечатлил ли я уже всех своей игрой! Забегая вперёд: еще как! Но начиная со следующего письма все подробности своей жизни буду менять только на ответные. Как отец? Как ты? Яблоню в саду уже обобрали? Здесь, бывает, подают чудесное яблочное варенье, но отчего-то обычных свежих яблок я ни разу не видел… Впрочем, неважно!

Тот магический элемент в предпоследнем предложении мне неохотно, но покорился. Я немедля, сообщил, что готов уже представить результат своей кропотливой работы на прослушивании.

Сальери, как всегда, без особых эмоций рассказал мне, куда и зачем идти. Я все больше уверен, что такие люди, как он, вообще не умеют проявлять эмоции, потому что всю жизнь показывают их через музыку, и только. Я легко представляю, как кто-то вызывает у него сильнейший гнев, Сальери спокойно кивает и уходит, а потом пишет самую сокрушительную яростную мелодию, какая может существовать.

Я ответил на опасения отца насчет Сальери, что нет, конечно он не смеётся надо мной, но, честно говоря, по нему вообще не понятно, какого мнения он о людях. Вполне возможно, что после наших встреч он приходит к себе и вымещает все на своей бедной скрипке, а ведь музыкальные инструменты не вечны, любая скрипка когда-нибудь не выдержит! К слову, вчера мне удалось послушать его музыку, об этом ниже. Не буду больше томить: мое прослушивание. Тут уж, милая Наннерль, буду по порядку, так что умерь свое любопытство и потерпи (я знаю, что ты будешь перечитывать и проклинать меня в этом месте, что, мол, не рассказал о главных новостях сразу, но потерпи, милая, все будет).

Нас отвели в стеклянную беседку. Красивое сооружение, лучше всех тех что я видел. Обставили это как торжество, хотя, поверь мне, никто из присутствующих, кроме самого императора не был настроен на торжественный лад. Контрабасист был, так он, представь себе, чуть не лишился чувств. Мне пришлось приложить массу усилий, чтобы не захохотать! Представляю, как он всем своим немаленьким весом вместе с инструментом упал бы на каменный пол, или, ещё лучше, на стену. Брызги стекла! Грохот бы прокатился до самого Зальцбурга! Вообще говоря, отыграл он впоследствии скверно… Гораздо больше мне понравилась соната маэстро Сальери!

О, Наннерль, ты бы расплакалась! Когда он вышел со скрипкой, это было первое, о чем я подумал: отец лопнет, когда узнает, что я слушал его музыку лично, воочию наблюдая полет смычка над грифом, красивые пальцы, зажимающие лады и то особое выражение лица, какое бывает, когда душой находишься в мире ином, созданном собственной музыкой на несколько счастливых минут. Я думаю, нет сомнений, что исполнял он на высшем уровне.

Это было что-то невесомое, воздушное, порхающее в приемах легато. Визуальных иллюзий не было, но ты бы находилась там и поняла все то воодушевление, которое нам передалось с его музыкой! Словно огромный и чистый поток окатил нас с ног до головы, наполнил лёгкостью и как будто слегка оторвал от земли. Я почувствовал, будто бы, подпрыгнув, смогу взлететь, словно все мое тело стало облаком на самом-то деле, а видимый я, с неподъёмными, привязанными к земной поверхности руками и ногами, и есть иллюзия, созданная маэстро Сальери. Иллюзия без иллюзии — это что-то новое!

Я все свои усилия теперь прилагал на то, чтобы не встать с места и не пробежаться. Ты знаешь, каких титанических трудов это стоит для меня. В какой-то момент, признаюсь честно, я не выдержал, и встал с места. Беседка вместе с ее прекрасными арками и витражами внезапно показалась мне клеткой! Я начал задыхаться! Лицо Сальери было непроницаемым — я молю бога, вот бы оказалось, что я выгляжу так же, когда моя музыка влияет на людей (но молитвы не помогут, все равно каждый раз начинаю улыбаться, а Сальери был таким отрешенным).

Кое-как я заставил себя сесть обратно. Мне, в целом, все равно было, что на меня смотрели, только как бы император не понял меня превратно. Сальери взглянул на меня и после закрыл глаза. О, и тут я заметил, ты не поверишь! Милая Наннерль! Я был прав в прошлом письме, вся его шея светится бирюзой, да так ярко и плотно, словно струны у него все опутывают вроде той марли, через которую няня гладила нам в детстве воротнички!

Я стал ёрзать на месте, но тут мотив его композиции сменился. Лёгкость внезапно куда-то ушла, все стало тяжелее и напряжённее. Мелодия то и дело стала обрываться резкими стаккато, паузы между которыми все сокращались и сокращались, пока не превратились обратно в легато, но совершенно иное: ноты сменялись быстро, мельтешили. Смычок его метался столь быстро, что тяжело было уследить, и на нас всех, сперва по капле, а после стеной, хлынул дождь. Так удивительно было оставаться под ним сухим… Наверное тебе уже понятно, что музыка его глубоко тронула мое сердце и, конечно, вместе с настоящим, иллюзорным ощущением прохладных капель на коже я весь изнемогал от этого мощного, прекрасного чувства магии внутри меня. Магия Сальери через кончики пальцев, сперва тоненькими струйками, потом сливаясь в ручей и после бурным, неудержимым потоком хлынула прямо в мое сердце. Я был покорен. Да что там, я покорен до сих пор. Пишу эти строки, и сердце начинает биться как тогда. Если бы я только мог передать его музыку через слова… Как совершенна и одновременно убога человеческая речь!

После Сальери нас начали вызывать на испытание по одному. К нам привели троих человек, у одного была перебинтована рука, второй держался за живот, а у третьего, насколько я успел понять, болела голова. (Меня до сих пор волнует, где они нашли больных к определенному часу). Нам сообщили, что прежде чем лечить его императорское величество, необходимо доказать свое умение на подданных. Передо мной было трое человек, после меня — двое. Не буду томить, перейду сразу к сути: ни один из них не справился, хотя второй (как его звали я запамятовал) смог облегчить резь в животе. С той же вероятностью она могла облегчиться сама — но, я думаю, Сальери это учел (он выступал в качестве главного судьи).

Когда подошел мой черед, я нисколько не сомневался, что справлюсь лучше других. Что же, так оно и вышло. Было несколько волнительно исполнять столь сложное произведение при Сальери — я был все ещё под сильным впечатлением от его музыки. И все же, двое из троих больных заявили, что чувствуют себя на порядок лучше, а третий (тот, что с животом) выразил неуверенность. Тогда Сальери подошел к императору, они вышли в сад и о чем-то заговорили, велев оставаться в беседке. Я достал скрипку и сфокусировался, чтобы лучше их слышать, но все, что понял из разговора, это то, что Сальери в чем-то не уверен и не хочет объясняться. Волнение, которое отступило вместе с окончанием моего выступления, снова вернулось. Я был бы рад сказать, что оно было вызвано потенциальной возможностью стать персональным лекарем самого императора, но, боюсь, это будет неполной правдой. Дело в том, что сомнение Сальери заставило меня подумать, будто я неверно понял ситуацию, и навыки мои не так хороши, какими я их считал, подавая заявку на прослушивание.

Я слышал, как император и граф Розенберг (смешной человек, о котором мне пока нечего сказать, кроме того, что его величество постоянно держит его подле себя) убеждают маэстро, но сколько бы похвалы они не выразили, ни один из них не был профессионалом, и не мог поручиться за то, что исполнение мое внушает доверие. Я и сам в тот момент не мог. А ведь мне предстояло вмешиваться в естественный порядок вещей внутри человеческого организма!

Когда они вернулись, я уже был готов кричать от нетерпения. Сальери сразу мне улыбнулся. Сейчас я уверен, что он проницательно заметил мое состояние и сжалился, намекнув таким образом на вынесенный вердикт, но в тот момент я вспомнил слова отца («Не посмеивается ли он над тобой, пока ты, дурак, принимаешь все за чистую монету») и совсем упал духом. Никогда по Сальери не поймешь, что у него на уме… Больных заменили. Кое-как я выдержал оставшиеся два исполнения. В полной мере прочувствовал мысль, что неизвестность наказания хуже сметной казни…

Я все пытался по лицу Сальери понять, что ждёт меня дальше, но после той улыбки он перестал обращать внимание на что-либо, кроме вступающих музыкантов.

И вот, когда наступил момент объявления результатов, нам вдруг сообщили, что о решении скажут на другой день, лично! Моему разочарованию не было предела!

Сам не ведая, что творю, я последовал за маэстро, благо, он шел один, догнал его и, убедившись, что нас никто не слышит, спросил, что он думает о моей музыке. Сперва он отказывался отвечать, но, в конце концов (уже вижу, как ты взволнованно откладываешь письмо в этом месте, прежде чем прочитать следующие строки) Сальери ответил мне: «Вам не о чем волноваться. Решение объявить итоги лично было принято лишь для того, чтобы не допустить напряжения между вами и другими претендентами на должность лекаря. Зависть может подвигнуть людей на самые низкие поступки… Я надеюсь, вы понимаете, что мои слова должны до официального заявления остаться между нами». Поясню, если ты не совсем вникла в смысл: я прошел! Теперь можешь говорить, что твой брат - приближенный его величества!

Я в тот же момент поблагодарил Сальери и, стараясь быть сдержаннее в своих эмоциях, направился к маме, чтобы сообщить ей радостную весть. О, Наннерль, как я счастлив! После всех унижений, что мне пришлось стерпеть на службе у Колоредо, я наконец могу заниматься тем, для чего рождён: творить искусство и пользоваться передовой магией!

Я напишу тебе о всех подробностях моего положения, как только узнаю их сам, даже если мне придется отправлять письма подряд. Пока на этом все, больше ничего сказать не могу, да и не думаю, что после такой новости тебя заинтересуют другие вещи, вроде погоды в наших краях.

С безмерной любовью,

Твой братец Вольфганг.

Письмо это было написано ранним утром пятого числа, и сразу же отправлено в Зальцбург. Но была, помимо него, и другая заметка о произошедших событиях, сделанная ночью с четвертого на пятое в одной из дворцовых комнат. Более лёгкая для прочтения, за счёт ровного, округлого почерка, она содержала в себе описание событий с другого ракурса и на другом языке.

05.09.1775

Снова прибегаю к перу и бумаге для отрезвления мыслей.

Я напрасно распрощался с тревогой. Прошло меньше месяца, и мне вновь не дает покоя мой внутренний демон.

Дело, как и прежде, в музыке. Рано или поздно выступления становятся обыденностью, так что, когда я понял, что больше не испытываю страха перед публикой, меня это не удивило. Напротив, я был несколько разочарован тем, сколько времени мне потребовалось на привыкание. Мог ли я предположить, что в недалёком будущем этот страх воспрянет с новой силой и заставит меня устыдиться собственных мыслей?

Но свершенного не изменишь. Как бы мне не хотелось отрицать произошедшее, я уже испытал это гадкое чувство. Все, чего я вправе хотеть теперь, это разобраться в причинах, дабы не допустить слабости в будущем.

На этом моменте в моей голове возникает ступор. Насколько я могу судить, выступление это ничем не отличались от десятка других, предваряющих прошлые прослушивания. В этот раз его Императорское величество решили присутствовать, но это было не впервые, прежде он избирательно посещал пробы приглашенных мною мастеров. А несчётное количество раз, что я исполнял перед ним собственную музыку ещё до указа о лекарях, даёт мне полную уверенность, что причина тревоги не в императоре.

Единственное, что приходит мне на ум, не имеет никаких обоснований из области логики. Почему мой мозг рождает эту мысль? Я относился пренебрежительно к интуиции, но сейчас в шаге от того, чтобы признать ее существование. Впрочем, дело может быть и в другом: я начинаю сходить с ума. Выбирая между двумя этими неприятными вещами, я склонен остановиться на первой.

Источником же моих терзаний и пресловутого выбора, сам того не подозревая, стал одаренный юноша (далее я буду называть его М), с которым мне, по стечению обстоятельств, удалось познакомиться ближе. Я прекрасно понимаю, что со мной происходило в момент нашей встречи в саду. Со своей чувствительной эфирной системой я смирился раньше, чем с любым другим изъяном. М обладает поистине удивительным талантом, влияние которого на меня естественно.

Чего я, напротив, понять не могу, так это своей последующей реакции. Тревога подступила к моему сердцу как раз тогда, когда я почувствовал на себе взгляд М. Никогда раньше меня не терзали такие сомнения. При воспоминании о его собственном исполнении, мне мгновенно показалось, что моя музыка ничтожна. Я стоял перед зрителями маленький, никчёмный и совершенно дезориентированный. Я не мог взять в руки скрипку, боясь, что они будут дрожать. И да, ни одна пара глаз наблюдала за мной в этот момент, но лишь единственная ощущалась направленным на меня дулом мушкета. В тот момент мне даже подумалось: если магия способна в наше время лечить людей, вероятно, возможно научиться с ее помощью влиять на сознание. Сейчас это лишь убеждает меня, что мое здравомыслие в тот момент подкосились.

Стремясь вновь обрести над собой контроль, я силой заставил себя взять альт и сосредоточиться. Бывали моменты, когда ничто не спасало меня так, как музыка. Я закрыл глаза и постарался выкинуть из головы М, его ясные голубые глаза, смотревшие на меня с такой проницательностью, и произведения, на фоне которых мои собственные казались лишь наигранными в бреду жалкими импровизациями. Я начал играть. В первое время страх ослабил свою хватку. Но стоило мне открыть глаза, как все внутри похолодело хуже прежнего. Я видел, что лицо М изменилось, и был уверен, что ещё секунда, и он зальется смехом, как всегда, не особо беспокоясь об этикете. Когда он встал с места, я только уверовал в правильность своего хода мыслей. Очевидно, композиция ему наскучила. Я видел, с каким трудом он заставил себя сесть на место. Доигрывал я с чувством провала, молясь о том, чтобы огорчение от моего публичного позора нельзя было прочитать на лице.

Как понимать произошедшее? Что думать? Не приложу ума.

Меня, помимо изложенной проблемы, гложет ещё одна. Выступление М — безусловно, сыгравшего на несколько уровней выше конкурентов — омрачилось, тем не менее одним фактом, о котором говорить пока рано, поскольку времени осмыслить его как следует у меня не было. Факт этот, с одной стороны, заставляет меня принять решение не в пользу М, с другой — имею ли я право губить карьеру юного дарования, руководствуясь лишь собственными опасениями? В любом случае, я не буду спускать с него глаз во время работы с императором. Если увиденное мною окажется единичным недоразумением, я буду спокоен. В решении не торопить события меня убеждает хотя бы реакция М на вести о собственном успехе. Со всей присущей ему искренностью, эмоциональностью и даже инфантильностью, он радовался словно ребенок, начиная от намека (мне стало жаль его и жестом я намекнул, что император вынес решение в его пользу), и заканчивая бурным ликованием, нахлынувшим на него после прослушивания, когда о победе я сказал практически напрямую. Выдав свои наблюдения императору, я мог бы лишить его этого счастья. Но я промолчал. И как бы ни был тяжел груз ответственности, возложенный мною на собственные плечи, удовлетворение императора и вдохновлённое состояние М значительно его облегчают. Буду надеяться, что решение было правильным.

Такими мыслями сопровождалось начало новой вехи в жизни обоих музыкантов. Ещё не осознавая важности прошедшего дня, они оба, обременённые многими мыслями, удалились ко сну, чтобы с утра узнать, что прослушивания окончены. Приказом императора, должность придворного музыканта-лекаря была объявлена занятой, и уже к обеду пристройка, в которой ночевал Моцарт и которая все эти дни полнилась шумом и жизнью, опустела. Выйдя из комнаты только к часу, Вольфганг с удивлением обнаружил, что коридор стал безжизненным. В ту же минуту к нему пришло осознание: шаг, который он совершил вчера вечером, оказался роковым. Больше его жизнь не будет прежней.